Наконец залфы стихают. Рукотворные светлячки гаснут. Небо постепенно меркнет. На свое место водворяется драгоценная звездная люстра. Оживленные гости возвращаются во дворец. Сбросив на руки лакеев шубы и салопы, они устремляются по анфиладе залов. В одном стоят мягкие диваны и кресла, здесь полно укромных уголков — это гнездовье для семейных дам и матрон. Тут можно посудачить, посплетничать, узнать рецепты женской надобы, сыграть в фортунку[8], а у кого на выданье дочь или пришла пора женить сына, выведать-поведать о возможной партии. В другом зале стоят ломберные столики. Здесь обыкновенно заседают степенные отцы семейств — любители сыграть в тресет, кампи, ломбер, памфел и тем взбодрить застоялую кровь. В самом дальнем зале — курительная. На столиках — табачные картузы, полные королевского кнастера. Гвардейские полковники здесь дымят трубками с чубуками. Юные прапорщики посасывают пенковые трубочки. А восточные гости, коли таковые бывают, тешат себя кальяном.
Ломоносов, без охоты вернувшийся после фойерверка с улицы, озирается. Досужие забавы ему не интересны, табачное зелье претит телесности и духу, разговоры тоже нынче не идут на ум. Куда податься? С верхотуры главного зала раздаются звуки скрипок — это вновь начинает музицировать придворный оркестр. Музыка немного ободряет, но, чтобы она не шибко докучала, Михайла Васильевич уходит в самый дальний угол залы.
Позиция, которую выбирает Ломоносов, ему глянется. Отсюда, из просторного кресла, открывается вся першпектива. Пол залы, что шахматная доска, набран черными да белыми квадратами. Так заведено было еще при Петре Алексеевиче, перенявшем сию манеру у голландцев, так с тех пор и сохраняется. Сравнение с шахматной доской приходит на ум Михайле Васильевичу не впервые, однако едва ли не впервой у него возникает ощущения игрового пространства, которое создают человеческие фигуры. Как и на шахматной доске, здесь всяк сверчок знает свой шесток. По углам жмется разноликий служилый люд — он не блещет титулами, зато исправно несет государеву службу. Это инфантерия, пехота — пешки. Без них нельзя. Государыня сие понимает и следует в том заветам батюшки: чин — дело наживное, был бы ум прилежен. Правда, случаются и промашки. Как, бывает, пешка мешает своим фигурам, играя, по сути, на руку противнику, так иной канцелярист, напитавшийся духом стяжательства, чинит вред… А вот офицеры — оплот и державы, и шахматной доски. Они на виду, и сие по чину. При иных, старших чином — дамы. На них широкие юбки и высокие шиньоны — они словно туры, то бишь слоновые башни, столь обширны их одеяния и прически… Король — фигура на шахматной доске пассивная, если не второстепенная. А в нынешней державной пирамиде и подавно. Ведь ни Разумовский, ни Шувалов не коронованы. К тому же здесь, на балу, только один из них — Иван Иваныч, ибо неуместно двоим фаворитам стоять подле императрицы… А вот и сама Елизавета Петровна. Государыня во всем блеске облика и облачения. Она женственна и державна, она доступна и величественна. Не будь на памяти великого отца, она, Петрова дщерь, была бы первой в ряду государей, вершивших державой в нонешнем веке… А позади государыни, ровно тени, правда, тени весьма уже яркие, пестрят ее наследники — Петр Федорович, будущий император, Екатерина Алексеевна, его супруга, и их чадо — Павел Петрович, совсем малое еще дитя. Это все фигуры из последующей партии.
Государыня устраивается в противоположном от Ломоносова конце залы. Там же обосновывается ее родня и свита. Когда все усаживаются, распорядитель объявляет танцы. В середине залы выстраиваются две шеренги дам и кавалеров. По мановению палочки капельмейстера взвивается первая скрипка, мелодию подхватывает рожок, и танцоры делают первые па. Они то устремляются навстречу друг другу, то расходятся, то вновь смыкаются в центре залы и, разделяясь на пары, совершают плавные проходы — то дама вокруг кавалера, то кавалер вокруг дамы. А потом фигуры повторяются сначала. Режуисанс сменяется котильоном. Далее затевается менувет. А после и вовсе неведомый Ломоносову танец.
Танцуют больше молодые — юные офицеры и юные девы. А старшие, сидя в креслах или стоя у колоннад, взирают на них, оценивая возможные партии. На многих лицах маски и полумаски: и на лицах танцующих, и сидящих. Но узнать, кто есть кто, труда не составляет — маски не велики. Да и по платью можно догадаться. Насей раз оно, к счастью, по принадлежности: дамы — в женском облачении, кавалеры — в мужском, а не наоборот, как нередко случается по прихоти императрицы — Елизавета Петровна страсть как любит щеголять в мужском одеянии, дабы подчеркнуть свои все еще не увядшие прелести. По правую руку от государыни — иностранные посланники: отдельной стайкой европейцы — француз, гишпанец, англичанин, отдельной — восточные послы, они облачены в пестрые струистые платья, ровно и впрямь ряженые. Высший чиновный люд держится по департаментам. Военные смыкаются по принадлежности к полкам или родам войск: от инфантерии — в одном месте, кавалергарды — в другом. Так же рознятся и академические лица: ближе к государыне — Кирила Разумовский, при нем Теплов, Шумахер, еще кто-то, а истинно ученые мужи стоят поодаль: эвон Василий Адодуров, там, кажется, профессор Браун, рядом Модерах, далее Формей.
Михайла Васильевич пребывает в одиночестве. Вступать в досужие разговоры даже с академиками нет охоты, топтаться по залам не дают ноги, опять докучает лом. Но еще пуще томится душа. Он тут, среди гама да веселья, а дома больная дочурка — у нее сильная простуда, вся горит, кашлем заходится. Потому и супруги с ним нет, Елизаветы Андреевны — сидит подле кроватки. «Господи, помилуй рабу Твою Олену!» Как он не ко времени — сей машкерад! Уж говорил Шувалову и писал, дескать, не по нему все эти куртаги, на коих убивается время. Это же казнь: «картами, шашками и другими забавами, а иные и табачным дымом» люди казнят главное свое достояние — время жизни. Шувалов соглашается — он сам не охоч до разгульных забав, да ведь матушка…
Ломоносов кидает взгляд в сторону государыни. По дороге сюда ему тут и там попадались раненые да искалеченные. Война не щадит ни солдат, ни офицеров. А здесь, на куртаге, ни одного увечного, словно затянувшаяся прусская кампания идет безо всяких жертв. Отчего? Да оттого, что матушка сердобольна, она не переносит вида крови, и придворная челядь всячески скрывает от нее батальные потери. А той порой распоряжениями государыни на марсовы поля в чужую сторону отправляются все новые и новые росские полки. И нет этому конца-краю…
На голове Михайлы Васильевича новый с крупными пуклями парик — заказал специально для этой куртаги, а наискосок лица — черная повязка, закрывающая правый глаз. То-то удивился давеча Шувалов. «Что с тобой, Михайла Василич? — озадаченно вскинул брови. — Али корсаром нарядился?» Надо было бы отшутиться, как меж ними принято, — мол, о звезды укололся, вон их сколько на мундирах, а то перевести на небесные, мол, укололся о них, когда в самую темную в году ночь едва не до свету глядел в ночезрительную трубу, — да как-то не захотелось, не было сил кривить рот, потому сказал без обиняков: «Ячмень вскочил, Иван Иванович». «Но? — озабоченно протянул Шувалов, в голосе послышались виноватые нотки: ведь это он, пусть и по прихоти государыни, заставил недужного человека тащиться на куртагу, однако же вслух, отметая всякие сомнения и сожаления, сказал другое: — Ну, ништо. Репейного масла — и все снимет. А в фанты можно рядить и вслепую, а, Михайла Василич? — И сам же, не дожидаясь ответа, заключил: — Не токмо можно, но и нужно».
И вот зачинается то, что и затеяла государыня. Музыка по ее знаку смолкает. Елизавета Петровна оставляет обитое алым бархатом кресло и выходит на вид. За спиной ее две гоф-дамы, впереди карла с карлицей и арапчонок Семёнко.
— А ну, господа, кто в фанты? — возглашает императрица, голос ее звучен и задорен. В руки государыни подают золотой поднос. — Все пожалуйте сюда да играйте, господа! — Елизавета Петровна с юности пописывает вирши и нет-нет да и говорит в рифму. После такого призыва да из уст самой матушки кто же откажется исполнить ее волю?! Каждый подсуетится. Каждый рад-радешенек угодить ей и первым засвидетельствовать почтение.
Михайла Васильевич наблюдает за происходящим со своего места. Ему хорошо все видно. Всех опережает торопыга Сашка Сумароков, он кладет на поднос табакерку. А вот Теплов — этот опускает небольшой фуляр. Следом Тауберт, он оставляет футляр от очков. Дальше Трускот, Гмелин, затем какие-то офицеры, чиновники из Мануфактур-коллегии… Все кладут фанты и отходят в сторону. Сквозь кучку игроков прорывается карлица. Корча рожи, она силится дотянуться до подноса, чтобы опустить на него китайский веер. С другого краю тянется арапчонок, на нем шальвары алого левантину, в черной ручонке — белая деревянная змейка. Поднос полнится, тяжелеет. Государыня подзывает гвардейца и передает поднос с фантами ему — дескать, пособи, братец.
И вот игра начинается.
— Рядить будет… — Государыня обводит зал, выбирая, кого бы привлечь в рядчики, хотя давно уже такового назначила. — Рядить будет… — Веер императрицы движется по кругу. Ровно стрелка компаса, он почти замыкает круг, а потом возвращается обратно, пока не замирает посередине. — Рядить будет господин Ломоносов. — И сразу — к нему, дабы не возникло и тени сомнения: — Изволь, Михайла Василич!
— У-у-у! — разносится по залу. Ропоток сей достигает и Ломоносова. Что он означает — понятно всем: где Ломоносов — там опаска, разумеется, для тех, кто дает повод. Иные из собрания, так или иначе познавшие сие, зыркают на поднос — выхватить бы обратно свой фант, отступиться от него, откупиться, но как? — близок локоть, да не укусишь: столько глаз округ, а главное — проницательное око государыни.
Ломоносов, не обращая внимания на шепотки и колкие поглядки — к шиканью он привык в Академическом собрании, — подымается из кресла и, тяжело ступая, выходит на середину залы. Здесь, в пяти саженях от Елизаветы Петровны, уже поставлен стул. Немаркий синий кафтан Ломоносова и такого же сукна камзол отделаны стеклянными путвицами — изделием собственной мусийно-стекольной фабрики. Они взблескивают от пламени шан