Можно ли сказать, что человек, написавший эти слова, без должного почтения относился к словесному творчеству – своему и чужому?
Между тем отношения трех ведущих русских поэтов начали к концу 1740-х годов стремительно ухудшаться.
Сначала поссорились Сумароков и Тредиаковский.
Оба они ориентировались в своем творчестве на эстетику французского классицизма, на традиции Расина, Корнеля, Буало. Тредиаковский, учившийся в Париже и владевший французским языком как родным, конечно же, знал творчество этих писателей глубже. Сумароков прочитал Расина, вероятно, и “Поэтическое искусство” Никола Буало, будучи уже взрослым человеком. Но он быстро овладел тем легким и ясным слогом, которого требовал от стихотворца автор “Поэтического искусства” и который Василию Кирилловичу оставался недоступен. Видимо, ему хотелось подчеркнуть свое превосходство над умудренным летами и тоже “франкоориентированным” соперником.
Может быть, самолюбивого молодого дворянина обидели претензии, которые высказал Тредиаковский к его трагедиям. Как драматург Сумароков дебютировал в 1747 году. В его “alma mater” – Сухопутном шляхетном корпусе – была в эти годы любительская театральная труппа. Выпускник Корпуса, Сумароков решил дать юным “шляхтичам” русскоязычный репертуар, которого на тот момент практически не существовало.
Первыми трагедиями Сумарокова были “Хорев” и “Гамлет”. Последняя представляла собой попытку изложения шекспировского сюжета в соответствии с драматургическим каноном Расина и Корнеля. Надо сказать, что Шекспира классицисты XVII–XVIII веков считали “дикарем”, “чудовищем”, очень талантливым, конечно, но лишенным вкуса и не знавшим правил. У Сумарокова убийца Гамлетова отца – не Клавдий, а Полоний, отец Офелии, что дает колебаниям принца рациональное объяснение. Все заканчивается хорошо: Гамлет восходит на престол и женится на любимой.
Но еще больший успех имел “Хорев”. Имена некоторых героев этой пьесы заимствованы из древнейшей русской истории, но все события с начала до конца выдуманы Сумароковым. Хорев, брат киевского князя Кия, любит Оснельду, дочь его предшественника, свергнутого и изгнанного Завлоха. Тем временем Завлох стремится силой оружия вернуть престол. “Первый боярин” Кия, Сталверх, клевещет на Хорева, который якобы изменил брату из-за любви к дочери его врага… На сей раз героев ожидает трагический конец: Оснельду убивают, а Хорев закалывается. Вся эта сложная и трогательная история соответствовала скорее вкусам учеников Шляхетного корпуса и елизаветинских придворных (в начале 1750 года кадеты-актеры с успехом представляли “Хорева” в Зимнем дворце), чем строгим классицистским канонам. Профессор элоквенции Тредиаковский, которому трагедия была дана на отзыв, указывал Сумарокову на его “оплошности” – в частности, на несоблюдение “трех единств” (места, времени и действия).
Так или иначе, именно Сумароков сделал первый выстрел в войне трех поэтов, продолжавшейся до конца их жизни. В 1748 году он написал освященным традицией французского классицизма александрийским стихом (шестистопный ямб с цезурой на третьей стопе) две “Эпистолы”. Первая из них посвящена языку; вторая – “стихотворству” и представляет собой сокращенный пересказ “Поэтического искусства”. Вслед за Буало Сумароков строго классифицирует роды и виды искусства, предписывает законы эпопее и оде, трагедии и комедии, басне и идиллии.
Знай в стихотворстве ты различие родов
И, что начнешь, ищи к тому пристойных слов,
Не раздражая муз худым своим успехом:
Слезами Талию, а Мельпомену смехом.
Восхищенно перечисляя французских классиков (“Корнелий и Расин, Депро[80] и Молиер, Де Лафонтен и где им следует Вольтер”), о своих русских предшественниках он поминает, мягко говоря, без пиетета.
Преславного Депро прекрасная сатира
Подвигла в Севере разумна Кантемира
Последовать ему и страсти охуждать;
Он знал, как о страстях разумно рассуждать,
Пермесских голос нимф был ввек его утеха,
Стремился на Парнас, но не было успеха.
Хоть упражнялся в том, доколе был он жив,
Однако был Пегас под ним всегда ленив.
Разумный Феофан, которого природа
Произвела красой славенского народа,
Что в красноречии касалось до него,
Достойного в стихах не создал ничего.
Единственный русский поэт, которого Сумароков чтит, – это Ломоносов:
Он наших стран Мальгерб, он Пиндару подобен…[81]
Дальше шла оскорбительная строка:
А ты, Штивелиус, лишь только врать способен.
Имя “Штивелиус” заимствовано у датского писателя Гольберга, но адресат этой строчки очевиден. Речь идет о Тредиаковском. Обиженный Василий Кириллович, прочитавший эти стихи еще в рукописи, пожаловался похваленному Михайле Васильевичу. Тот ответил дипломатично и лукаво: “Что ж надлежит до стихов Александра Петровича, то не имея к себе прямо ордера, в Канцелярию репортовать не могу; но только на ваше письмо вам ответствую и думаю, что г. сочинителю сих эпистол можно посоветовать, чтоб он их изданием не поторопился, и что не сыщет ли он чего-нибудь сам, что б в рассуждении некоторых персон отменить несколько надо было бы”. Когда же Сумароков изъял строки про Кантемира и Феофана, Ломоносов, которому “Эпистолы” на сей раз были официально присланы на отзыв Канцелярией, свидетельствовал (17 ноября 1748 года), что “в сих содержится много изрядных стихов, правдивые правила о стихотворстве в себе имеющих. Сатирические стихи, которые в них находятся, ни до чего важного не касаются, но только содержат в себе критику некоторых дурных писцов без их наименования”. А поскольку такого рода сатира разрешена “у всех политических народов”, в том числе и в России “сатиры князя Антиоха Дмитриевича Кантемира с общею апробациею приняты, хотя в них страсти всякого чина людей самым острым сатирическим жалом проницаются”, – нет препятствий и к публикации сумароковских “Эпистол”. Можно предположить, что этой ссылкой Ломоносов дистанцировался от сумароковской оценки князя-сатирика. Но то, что написал младший поэт о нем самом, было ему, без сомнения, приятно.
Зато как неприятно было Тредиаковскому! Тем более что Сумароков не унимался. В 1750 году он написал комедию “Тресотиниус”. Легко узнаваемый герой этого незамысловатого произведения – “педант”, который “знает по-сирски и по-халдейски” и ведет с другими педантами яростные споры о премуществах одноножного или треножного “твердо” (то есть буквы “т”; подобные споры о графике кириллических букв действительно шли между Тредиаковским и академическим переводчиком Кирьяком Кондратовичем). Тресотиниус влюбен в девушку Кларису, которая предпочитает ему молодого дворянина Доранта. Педант изливает свою любовь в стихах, написанных, как особо подчеркивает автор, “хореическими стопами”. Стихи эти (которые по праву можно считать первой русской литературной пародией, не считая, разумеется, фрагмента “Слова о полку Игореве”, где пародируются не дошедшие до нас песни Баяна) звучат так:
Красоту на вашу смутря, распалился я, ей-ей!
Изволь мя избавить ты от страсти тем моей!
Бровь твоя меня пронзила, голос кровь зажег,
Мучишь ты меня, Климена, и стрелою сбила с ног…
…Иль ты меня, спесиха слатенька, любезный свет,
Завсегда так презираешь, о! увы! моих злых бед!
Хоть, Климена из-под тиха покажи мне склонный вид!
И не делай больше сердцу преобидных ты обид.
Сумароков уже забыл, как сам в юности учился у “Тресотиниуса” и подражал его любовным “виршам”.
Нашлось немало желающих раздуть конфликт. Так, Теплов в 1751 году попросил Тредиаковского высказать в письменном виде свое мнение обо всех сочинениях Сумарокова. Василий Кириллович оказался в затруднительном положении. Он должен был отстраненно разбирать в том числе произведения, в которых его осмеивали и оскорбляли, зная при том, что Сумароков и Теплов – друзья. И отказаться выполнять “дружескую просьбу” влиятельного человека он тоже не мог.
Напрочь лишенный чувства юмора, Тредиаковский не нашел правильной линии поведения и подставился самым досадным образом. Вот что пишет он про “Тресотиниуса”: “Каковаж, Государь мой, содержания та комедия? О! праведное солнце… Все в ней происходило так, что Сумбур шел из Сумбура, скоморошество из скоморошества, и, словом недостойная воспоминания негодность из негодности… Особливож Тресотиниусу, которым Автор разумел нашего общего друга, означая его только что неточным прозванием, такие даны были речи, что Скаррон[82], Французский Пиит, поистине не хотел бы быть для того кощунным Пиитом…” Дальше Тредиаковский вспоминает… “Облака” Аристофана, в которых высмеивается “пречесный в язычестве муж Сократ”. Но “авторов Тресотиниус есть выше поруганием Облаков Аристофановых”.
В общем, умный, тонкий и циничный Теплов получил немало веселых минут, читая эту отповедь нового Сократа. В остальной части письма, однако, есть немало серьезных и дельных критических замечаний. Но и тут Тредиаковский не удерживается от не самых достойных выпадов. Он обвиняет автора “Хорева”, “Гамлета”, двух од и двух эпистол не только в невежестве (“не было еще в свете Пиита, кой бы столь мало знал первыя самыя начала, без которых всякое сочинение не может быть крайне порочно”), не только в несоблюдении трех единств и грамматических погрешностях, но и в нравственно-политической неблагонадежности, причем на чрезвычайно шатком основании. Один из героев сумароковской трагедии говорит:
Обычай, ты всему устав на свете сем…
“Все сие ложь! – взвивается Тредиаковский. – Все сие нечестие! Сие есть точное учение Спинозино и Гоббезиево