И вот 25 июля 1745 года адъюнкт Ломоносов стал ординарным профессором химии с жалованьем 500 рублей в год. Одновременно Василий Кириллович Тредиаковский наконец-то стал экстраординарным профессором элоквенции. Таким образом, на двадцатом году ее существования в Академии наук появились, наконец, два “коренных россиянина” в качестве профессоров.
Два года спустя Ломоносов, в свою очередь, оказал услугу Гмелину. Дело в том, что ботаник с самого возвращения из Сибири рвался домой, в Германию. В двойном жалованье было отказано, отношения с Шумахером были испорчены – в общем, жизни в Петербурге у Гмелина не было. Обычно никаких проблем с возвращением из России у иностранных ученых не возникало: по окончании контракта они либо продлевали его, либо возвращались на родину. Но те, кто участвовал в Камчатской экспедиции, оказались на особом положении. Во-первых, они считались лицами, допущенными к государственным секретам. Во-вторых, кроме них просто некому было разобрать привезенные огромные коллекции. Поэтому Гмелина не выпускали из России; более того, его заставили, по истечении прежнего контракта, подписать весной 1745 года новый. В начале 1747 года ботаник попросился в Германию, на время. От него потребовали письменного поручительства двух профессоров, которые обязались бы, в случае невозвращения Гмелина, возместить академии выданные тому при отъезде 715 рублей. Первое согласился дать Миллер, с которым Гмелин провел десять лет в экспедиции бок о бок. Дать второе поручительство Миллер уговорил Ломоносова[106].
Ломоносов согласился. По собственным его утверждениям, на его решение повлияли слова Крашенинникова, который “о Гмелинове добром сердце и о склонности к россиийским студентам… сказывал, что он-де давал им в Сибири лекции, таясь от Миллера, который в том запрещал”. Странно, что Миллер запрещал повышать квалификацию своих же собственных помощников – но его высокомерное и грубое отношение к тому же Крашенинникову проявлялось и позднее. Судя по всему, начальником он был суровым.
Степана Крашенинникова Гмелин подготовил так хорошо, что когда профессора послали его вместо себя[107] на Камчатку, он блестяще справился с заданием, собрав ценный материал. Собрания эти он передал приехавшему три года спустя вслед за ним адъюнкту Георгу Стеллеру. Стеллер, замечательный натуралист (открывший “Стеллерову корову”), был настоящим ученым чудаком-бессребреником, достойным пера Гофмана. Вот как описывает его Миллер: “У него был один сосуд для питья и пива, и меда, и водки… Он имел всего одну посудину, из которой ел и в которой готовились все его кушанья. Он стряпал все сам, и это с такими малыми затеями, что суп, зелень и говядина клались разом в один и тот же горшок и таким образом варились… Ни парика, ни пудры он не употреблял, и всякий сапог или башмак ему был впору. При этом его нисколько не огорчали лишения в жизни; он был в хорошем расположении, и чем больше круг него было кутерьмы, тем веселее становился он”. Но этот безалаберный человек был самолюбив, неуживчив и охвачен чувством справедливости.
Его сибирские и камчатские похождения – прекрасный сюжет для романа. Он участвовал в американском плавании Беринга, ссорился с его офицерами, был предметом их насмешек – но своими знаниями спас экипаж “Святого Петра” во время вынужденной зимовки на необитаемом острове. На Камчатке он обличал злоупотребления местного начальства и грабежи казаков, заступаясь за аборигенов-камчадалов, дважды оказывался за это в Тайной канцелярии. Второй раз его, уже вернувшегося было в Европейскую Россию, провезли обратно через всю Сибирь в Иркутск – на допрос.
Стеллеру так и не суждено было вернуться в Петербург – он умер в Тюмени (по рассказам очевидцев – замерз пьяным в санях). Крашенинникову достались все лавры пионера-исследователя Камчатского полуострова; именно он составил первое описание этой отдаленной земли. В 1745 году, 34 лет от роду, после тринадцатилетнего “студенчества” его наконец-то произвели в адъюнкты. Пять лет спустя, в 1750 году, он стал третьим русским по происхождению профессором академии.
Так или иначе, Гмелин, с точки зрения Ломоносова, исполнил свой долг перед Россией и в качестве исследователя, и в качестве педагога и заслужил, чтобы русский ученый за него поручился. Да и лично, по-человечески, Ломоносов был ему благодарен.
Гмелин между тем возвращаться в Россию не собирался; 30 августа 1748 года, после более полуторалетнего отсутствия, он уведомил академию, что “принял приглашение его великокняжеской светлости герцога виртембергского” и остается в Германии. Граф Разумовский пришел в ярость (чему, без сомнения, способствовал Шумахер) и приказал на год ополовинить жалованье обоим поручителям. Нетрудно представить, как отреагировал на это Михайло Васильевич.
Как сообщил Гмелин Миллеру: “Я получил писанное от г. профессора Ломоносова бешеное письмо, в котором он не постыдился описать меня плутом и вероломным человеком. Он поступил хотя в сием чрезвычайно грубо, однако я от сего моей природной кротости не лишился… Я для вас и для профессора Ломоносова все то сделаю, что в рассуждение старой дружбы за должность мою почитаю. Не извольте опасаться, чтоб я без позволения Академии что в печать издал, но будьте благонадежны, что я по получении указа тотчас все порученные мне письма и рисунки пришлю…”
Это “бешеное” письмо ныне опубликовано. Вот оно (в русском переводе):
“Несмотря на то что я на Вас должен быть сердит с самого начала потому, что Вы забыли мою немалую к Вам расположенность и не прислали за весь год ни одного письма ко мне, и это, наверное, потому, чтобы я в моем письме-ответе к Вам не смог бы напомнить Вам о Вашем возвращении в Россию, у меня все же есть причина, которая меня не только заставляет, будучи на Вас в раздражении, писать Вам то, что обычно не пишут людям с чистой совестью. Я воистину не перестаю удивляться тому, как Вы без всякого стыда и совести (нарушили) Ваши обещания, контракт и клятву и забыли не только благорасположенность, которой Вы пользовались в России, но и, не заботясь о своих собственных интересах, чести и славе и ни в малейшей степени о себе, Вы пришли к мысли об отказе от возвращения в Россию и этим навлекли на себя немилость со стороны его сиятельства господина Президента, который за прежние заслуги склонен осыпать Вас милостями, но он же может на Вас за Ваш противоречащий честности поступок и осердиться и наказать, как ему будет угодно.
Кроме того, мы, те, кто поручился за Вас, испытываем, благодаря Вам, материальные неудобства и чувство жгучего стыда, так как мне выдают только половину моего жалования, а Мюллеру приказано вернуть из его заработанных денег 800 рублей жалования и уведомить его, что с нами в дальнейшем будут поступать так, как будет приказано. Это Ваше поведение считают бессовестным не только Ваши земляки, но и вообще все иностранцы, они думают, что это повредит Вам в Вашей чести и доброму имени.
И нет никакого сомнения, что все добросовестные люди из других государств также и те, от которых Вы зависите в Вашем отечестве, не будут смотреть на эту неверность равнодушными глазами, как им только будет сообщено обо всем этом. Все Ваши отговорки ничего не значат. В Германии человека не держат силой, если это не злодей. Ваши новые обязательства не имеют никакой силы, потому что они имели место после подписанного здесь договора, а Вы России обязаны в сто раз больше, чем Вашему отечеству. Что же касается болезней, то это Ваши старые сибирские отговорки давненько всем известны. Таким образом, Вы можете быть уверены, что в новом договоре с Вами не пойдут ни на какие условия, и если Вы со временем не изменитесь в лучшую сторону и не попросите прощения за преступления и не дадите обещание быть здесь к новому году, то с Вами поступят как с бесчестным человеком, будут относиться к Вам как к предателям по международному праву, и примут все меры к тому, чтобы разыскать Вас, и это произойдет тотчас же, как Вы во второй раз откажетесь приехать. Еще есть время, все можно еще смягчить, и Вы по прибытии будете работать по Вашему договору. Вам предлагается сейчас два пути; один – что Вы без промедления передумаете и вернетесь в Россию честно и, таким образом, избежите своего вечного позора, будете жить в достатке, приобретете своими работами известность во всем мире и по истечении Вашего договора с честью и деньгами сможете по Вашему желанию вернуться в Ваше отечество.
В противном случае все те, кому ненавистна неблагодарность и неверность, покроют Вас ненавистью и вечными проклятьями. Вас всегда будет мучить совесть, Вы потеряете всю Вашу славу, которую Вы приобрели здесь у нас, и будете жить в конце концов в вечном страхе и бедности, которые будут окружать Вас со всех сторон. Из этих двух возможностей каждый выбрал бы первую, если он не потерял свой разум. Однако же, если Вы серьезно решили не иметь ни стыда ни совести и забыть благодеяния со стороны России, Ваше обещание, контракт, клятву и самого себя, то постарайтесь прислать причитающиеся мне 357 1/2 рублей и все работы и зарисовки передать профессору Крафту, как только академия прикажет ему получить их. Это, однако, должно произойти без всякого отлагательства, так как из-за Вас я вынужден жить в крайней нужде. При решении этого дела заверяю Вас, что если Вы не передумаете, то скоро почувствуете, что хотели оскорбить тех, кого Вы можете найти везде.
Ваш Вами очень обиженный друг и слуга Михайла Ломоносов”
Гмелин действительно проявил “кротость”, ответив Михайле Васильевичу на его родном языке:
“Я совершенно знаю и никогда не забывал, что с ево сиятельством г. Президентом заключил я новый контракт. И с тех пор, как сие учинилось, никакую прочую службу я себе не искал. А в бытность мою в Тубинге случилось, что профессор ботаники умре, Тюбингенский университет меня вместо покойного профессора без всякой моей просьбы выбрал, а его великокняжеская светлость, государь мой, оный выбор милостивым своим указом изволил подтвердить, однако ж понеже я о соключенном с сиятельнейшим господином президентом при том объявил, то мне велено было прежде у сиятельнейшего президента о увольнении от российской службы нижайше просить; при том в университет Тубингской указ послан, что к службе меня прежде не приводить, пока я от российской службы уволен не буду. Светлейший господин герцог государь мой сверх того показал особливую ко мне милость и для облегчения просьбы моей у его графского сиятельства мне позволил, чтобы я сверх обыкновенных при университете трудов и те описания чинил, каковые императорская Академия от меня требовать будет…