В 1758 году Ломоносов (возглавивший к тому времени Географический департамент академии – тот самый, где он учинил некогда такой скандал) написал труд “Рассуждение о большей точности морского пути”. Наряду с множеством предложений, касающихся усовершенствования навигационных приборов, методов определения широты и долготы и т. д., здесь описывается “универсальный барометр”: тот самый, о котором Ломоносов упомянул в предсмертном списке своих наиболее выдающихся научных свершений. Попытки создать прибор, измеряющий колебания силы тяжести, ученый предпринимал начиная с 1749 года. Суть изобретенного им “универсального барометра” в следующем: резервуар, наполненный ртутью, соединяется с другим резервуаром, который наполняют сжатым воздухом. Этот прибор помещается в сосуд, где поддерживается постоянная температура. Таким образом, колебания уровня ртути зависят только от изменений силы тяжести.
Как связаны эти три вещи – барометр, морские путешествия и невозможность взаимодействия тел на расстоянии? Дело в том, что Ломоносов, последовательный в своем заблуждении, не верил, что приливы и отливы вызываются действием Луны. Его гипотеза заключалась в том, что центр тяжести земли не совпадает с ее геометрическим центром и в течение суток описывает круг по определенной траектории. В зависимости от этого меняется траектория движения тяготительной жидкости, а следовательно, и сила тяжести на данном участке земли, что и вызывает приливы. Если знать точно, как сила тяжести меняется, можно точнее предсказать их наступление.
Относительно приливов Ломоносов заблуждался, а сила тяжести на Земле действительно колеблется. Измерить эти колебания с помощью изобретенного Ломоносовым прибора было, однако, совершенно невозможно, поскольку погрешности, происходящие от недостаточно точного соблюдения температурного режима, тысячекратно превышали колебания гравитации. Ломоносов и сам понимал, что эти колебания носят, в масштабе человеческих измерений, микроскопический характер, но все же не до конца осознавал степень их микроскопичности. Однако его прибор во многом предсказывает конструкцию гравиметров, которые вошли в научный обиход лишь накануне Первой мировой войны.
В 1751 году переписка Ломоносова с Эйлером приостановилась. Но Эйлер по-прежнему одобрительно отзывался о работах Ломоносова, в частности по атмосферному электричеству. В начале 1754 года Ломоносов написал Эйлеру большое письмо, в котором извинялся за долгое молчание, ссылаясь на занятость. В течение нескольких месяцев они интенсивно переписывались, обсуждая научные проблемы. Однако вскоре этой эпистолярной дружбе пришел конец. Случилось вот что: практически одновременно недоброжелательные статьи о трудах Ломоносова появились в нескольких немецких журналах – лейпцигском “Журнале естествознания и медицины”, в “Гамбургском магазине” и в “Медицинской библиотеке”. В Эрлангенском университете магистр Иоганн Христиан Арнольд защитил диссертацию, в которой пытался опровергнуть ломоносовскую тепловую теорию, доказывая, что последняя “по большей мере может показывать некоторые легкие явления теплоты, токмо еще не с довольной способностью, а задает ее изобретателю некоторые вопросы, до трудных случаев теплоты касающиеся”. Мнительный Ломоносов решил, “что тут таится нечто и что столь незаслуженные и оскорбительные поклепы на меня распространяются коварными усилиями какого-нибудь заклятого моего врага”. В письме от 28 ноября он попросил Эйлера помочь в публикации написанного им “опровержения”, после напечатания которого “с защитой его” выступил бы какой-нибудь немецкий ученый – а “после этого можно будет поместить в ученом журнале разбор этого выступления против моих врагов”. План этот Ломоносов просил никому не выдавать, подозревая, что центр плетущегося против него заговора – в Петербурге. Эйлер отвечал (11 февраля 1755 года): “Недобросовестность и слог немецких газетчиков мне очень хорошо известны и нисколько не трогают меня: я смеюсь, видя, как они терзают и стараются уронить прекраснейшие сочинения… Я держусь того мнения, что надо презирать подобные статьи… Я не считаю особенно нужным устроить в защиту вашу, как вы предлагали, академический диспут… Между тем я передал ваш мемуар нашему сочлену, профессору Формею, который мне обещал поместить ваше возражение во французском журнале”. Автором насмешливых статей Эйлер считал математика и писателя-сатирика, профессора Гёттингенского университета Абрагама Кестнера.
Ломоносовское “возражение” – “Рассуждение об обязанностях журналистов при изложении ими сочинений, предназначенное для поддержания свободы философии” в самом деле было напечатано (анонимно) в журнале “Немецкая библиотека” (1755, том 16). Приведя примеры неверного понимания и передержек в статьях о своих работах (главным образом в “Журнале естествознания и медицины”), Ломоносов настаивает, что “журналисту позволительно опровергать в новых сочинениях то, что, по его мнению, заслуживает этого ‹…›, но раз уже он этим занялся, он должен хорошо усвоить учение автора, проанализировать все его доказательства и противопоставить им действительные возражения и основательные рассуждения. ‹…› Простые сомнения или произвольно поставленные вопросы не дают такого права; ибо нет такого невежды, который не мог бы задать больше вопросов, чем их может разрешить самый знающий человек…”. Журналист “не должен создавать себе слишком высокого представления о своей авторитетности, о своем превосходстве, о ценности своих суждений”.
К сожалению, одновременно Ломоносов позволил себе поместить в выходящем в Петербурге на французском языке журнале “Le Chaméléon littéraire” перевод письма, полученного им от Эйлера, – без предварительного согласия последнего. Раздраженный математик писал Миллеру: “Мне очень больно, что г. Ломоносов напечатал мое письмо в «Хамелеоне», ибо хотя всем известно, что г. Кестнер большой охотник до насмешек и надеется возвеличить свои маленькие заслуги, унижая других, однако ж я вовсе не желаю из-за этого с ним ссориться”. В письме Шумахеру Эйлер прибавляет, что впредь “будет осторожнее” в общении с Ломоносовым и “отринет всякую откровенность”. Впрочем, общение как таковое практически сошло на нет.
Став профессором, Ломоносов наконец смог осуществить свою давнюю мечту – организовать в академии химическую лабораторию.
Первое прошение на сей счет было подано им в январе 1742 года – почти сразу же по прибытии в Петербург. Ему отказали “за неимением при Академии денег и за неподтверждением штата”. В самом деле, 1742 год был не лучшим временем для таких хлопот, как и следующий, 1743-й. Но Ломоносов не оставлял усилий. Второе прошение, написанное в разгар академической смуты, в мае 1743 года, звучит особенно выразительно:
“Понеже я, нижайший, в состоянии нахожусь не токмо химические эксперименты для приращения натуральной науки в Российской империи в действо производить и о том журналы и сочинения на российском и латинском языке сочинять, но при том еще могу и других обучать физике, химии и натуральной минеральной гистории, и того ради, имею я, нижайший, усердие и искреннее желание наукою моею отечеству пользу чинить ‹…›, для того чтобы на мое обучение в Германии издержанная е. и. в. сумма и мои в том положенные труды напрасно не потерялись.
И если бы в моей возможности было, чтобы мне, нижайшему, на моем коште лабораторию иметь и химические процессы в действие производить можно было, то я бы, нижайший, Академию наук в том утруждать не стал. Но понеже от долговременного удержания заслуженного мною жалования в крайнюю скудость и почти в неоплатные долги пришел, для того не токмо лаборатории и к тому надлежащих инструментов и материалов завесть мне невозможно, но с великой скудостию и мое пропитание имею…”
К лаборатории Ломоносов просит прикомандировать двух студентов, а именно “Степана Крашенинникова да Алексея Протасова”. В конце Ломоносов просит “выдать заслуженное мною жалование все сполна”. Так в тот год заканчивались все прошения сотрудников академии, чего бы они ни касались.
В дни, когда писалось прошение об учреждении лаборатории, Ломоносову, пособнику ненавистного Нартова, уже был объявлен бойкот, а пару недель спустя состоялся его злосчастный визит на Академическую конференцию и Географический департамент. Разумеется, никто не стал и рассматривать заявление, поданное в такой момент.
Ломоносову, однако, удавалось в 1744–1745 годы время от времени получать от канцелярии деньги на покупку реактивов и оборудования. В марте 1745 года он подает третье прошение, где между прочим пишет: “Хотя имею я усердное в химических трудах желание упражняться, однако без лаборатории принужден только одним чтением химических книг и теориею довольствоваться, а практику почти вовсе оставить и для того от ней со временем отвыкнуть”.
Канцелярия вновь стала затягивать решение вопроса. Лишь 2 ноября Шумахер отсылает проект Винсгейму для представления “на рассуждение Конференции”. Тот, старый неприятель Ломоносова, ответил, что собрание уже обсуждало вопрос и вынесло отрицательную резолюцию. И все же 15 декабря Академическая конференция вновь рассматривает доклад Ломоносова и принимает предложенный им проект письма в Сенат: “Понеже мы все обще усмотрели, что Химическая лаборатория при Академии наук для исследования натуральных вещей весьма нужна и профессор химии без оной надлежащей пользы приносить не может ‹…›, того ради Правительствующий Сенат всепокорнейше просим, дабы по примеру других славных академий повелено было при Академии наук построить Химическую лабораторию по приложенному при сем рисунку ‹…› и на то определить особливую сумму сверх положенной на Академию наук”. Последний пункт был, видимо, решающим. Прошение подписали Делиль, Гмелин, Вейтбрехт, Леруа, Рихман, Тредиаковский и Ломоносов.
Тем временем Шумахер вел переговоры с голландским врачом и химиком Авраамом Каау-Бургаве, племянником знаменитого Германа Бургаве, приглашая его в академию и обещая ему место профессора “анатомии и химии”, причем в качестве последнего он должен был “направлять занятия Ломоносова”. Бургаве было обещано 800-рублевое жалованье (обычно профессора получали 500–600 рублей). Таким образом, лаборатория, которую Сенат 1 июля 1746-го распорядился строить “на Васильевском острову за счет кабинета”, должна была оказаться в распоряжении не Ломоносова, а Бургаве. Ломоносов узнал об этом и стал жаловаться, выделение денег до выяснения всех обстоятельств затормозили, и в результате строительство началось лишь два года спустя. Тем временем Бургаве, приехавший в Россию в 1747 году, в конце концов удовольствовался кафе