дрой анатомии. Вернувшийся наконец из Германии Рейзер, которому, по словам Ломоносова, место профессора химии тоже предлагалось, отказался – “видя худое академическое состояние и непорядки”.
По первоначальному проекту лабораторию предполагалось “построить из кирпича со сводами, и чтобы при ней был дом для профессора химии, ибо нередко случается, что химические операции несколько дней непрерывно продолжаются”. В конце концов, в августе 1747 года лабораторию решено было строить прямо во дворе Бонова дома.
Лаборатория была заложена здесь 3 августа 1748 года и достроена к 12 октября. Проект разработал академический архитектор Яков Шумахер (младший брат Иоанна Даниила), работами руководил подрядчик Михаил Горбунов. В здании длиной шесть с половиной и шириной четыре сажени (около четырнадцати и восьми с половиной метров соответственно), крытом черепицей, было три комнаты: собственно лаборатория, аудитория для чтения лекций, служившая одновременно кабинетом Ломоносова, и склад. Этот домик (переделанный в начале XIX века под жилье) простоял здесь вплоть до Второй мировой войны.
В центре главного помещения находился большой свод с вытяжной трубой, закрепленной на столбах. Но тяга была, как и во всех лабораториях той поры, плохой, и во время работы лаборатория наполнялась “вредными испарениями”. В ломоносовской лаборатории были четыре печи для перегонки, две самодувные печи и одна пробирная. Все эти печи создавались по оригинальным проектам самого ученого. В 1753 году, тоже по собственному чертежу Ломоносова, был изготовлен автоклав – “Папинова машина”. Дух изобретательства никогда не покидал Михайлу Васильевича. Так, сохранился чертеж новопридуманного им “инструмента для следования вязкости жидкостей”. И, разумеется, в лаборатории было множество весов, микроскопов, измерительных приборов. “Роспись в химической лаборатории потребным инструментам, посуде и материалам и где оные достать” (1748) длинна и довольно выразительна:
Железная и пробирная печь
Две пробирных доски медных
Две формы капельных медных, большая и маленькая
Пробирные вески со стеклами
Пробирный развес…
Дальше:
‹…› Буры десять футов (сего требовать от монетной канцелярии)
Сто банок разной величины зеленого стекла
Пятьдесят маленьких банок из белого стекла
Пузырьков средней руки зеленого стекла сто…
Всего около семидесяти разного вида стеклянных “гельмов”, пузырьков и реторт, столько же глиняных и мраморных реторт и “ступок”. Дальше – реактивы:
‹…› Янтаря мелкого два фунта
Каменного масла два фунта
Нефти два фунта
Терпентину десять фунтов
Амбры пять золотников…
Несмотря на сложные отношения с Академической канцелярией, все эти многочисленные и довольно дорогие вещицы и материалы доставлялись Ломоносову исправно. Позднее, когда он занялся оптическими исследованиями и изготовлением цветных стекол, потребовалось дополнительное оборудование. Но к тому времени у Ломоносова были сильные покровители, да и его влияние в академии перевешивало все возражения его неприятелей.
Если лаборатория Ломоносова с самого начала была в достаточной мере обеспечена обрудованием, то помощников поначалу не было: всю работу приходилось делать самому. В феврале 1749 года ученый докладывал: “А понеже как Канцелярии Академии наук известно, должно мне всякую неделю для академических и исторических собраний по три утра быть в Академии, также и дома случаются такие, до наук относящиеся, дела, которые у химической профессии постоянно быть не допускают, и сверх того, у долговременных опытов, которые несколько дней продолжаются, одному мне всегда быть нельзя, для того должно быть мне такому человеку, который знал бы несколько химической практики…” Прошение поддержал Шумахер, не упустив возможности кольнуть заносчивого энциклопедиста: “Хотя бы господин Ломоносов и никаких других дел, кроме химических, не имел, однако необходим ему опытный лаборатор или такой человек, который с огнем обходиться умеет, понеже профессор сам того еще не знает, да и, упражняясь в теории, столь скоро тому не научится. Ежели такой человек придан не будет, то он больше сосудов испортит и больше материалов потратит, нежели сколько жалования приданный ему человек получит, а ничего особливого не сделает…” В апреле к Ломоносову был послан мекленбуржец Иоганн Манеке, чьи знания удовлетворили ученого, и в течение двух лет он служил в лаборатории. Его сменил “аптекарский гезель Франц Беттигер”, занимавший должность лаборанта до 1756 года. На смену Беттигеру пришел один из ломоносовских учеников.
Педагогическая деятельность Ломоносова началась, как мы помним, еще в 1742 году, но сразу же закончилась из-за академических смут. Правда, некоторое время он проводил занятия по физике с двумя академическими студентами – Котельниковым и Протасовым. В 1746 году он выступил с инициативой чтения лекций по физике на русском языке. Идея этих лекций связана была с вышедшим в 1746 году ломоносовским переводом “Экспериментальной физики”. Сам ученый старательно готовился к ним. 21 марта он просил у канцелярии разрешения пользоваться во время лекций принадлежащими академии инструментами. Инструменты Рихман (в чьем ведении они были) с удовольствием предоставил, более того, он вызвался сам читать лекции по механике – если найдутся желающие слушатели. В том-то и состояла загвоздка: студентов в академии было раз-два и обчелся, а в том, что экспериментальная физика будет интересна широкой публике, тоже уверенности не было. Ломоносов предлагал прибегнуть к старому способу: набрать семинаристов из Александро-Невской лавры и из Новгорода. 11 июня 1746 года граф Разумовский распорядился “послать промемории” о лекциях в Кадетском корпусе, в канцелярии главной артиллерии и в Медицинской канцелярии, “и в оных объявить, ежели кто желает указанные лекции слушать, тем позволяется быть в Академии, а какие и с которого и по который час те лекции продолжаться будут, о том для лутчаго усмотрения послать при тех промемориях объявления”. Сам Кирилл Разумовский тоже непременно хотел слушать лекции Ломоносова.
Текст “промемории” писал сам Ломоносов – в своем изысканном и пышном стиле.
“Смотреть на роскошь преизобилующая природы, когда она в приятные дни наступающего лета поля, леса и сады нежною зеленью покрывает, и бесчисленными родами цветов украшает, когда текущие в источниках и реках ясные воды с тихим журчанием к морям достигают, и когда обремененную семенами землю то любезное солнечное сияние согревает, то прохлаждает дождя и росы благорастворенная влажность, слушать тонкий шум трепещущих листьев и внимать сладкое пение птиц, есть чудное и дух восхищающее увеселение ‹…›. Но высшее всего и сердце и ум наш к небу возводящее спасительное есть дело представлять в уме своем непостижимое величество и непонятную премудрость Всевышнего Зиждителя, показавшего нам толь дивное позорище, сложенное из различных тварей на увеселение и на пользу нашу, и за сие благодарить его щедроте.
Сии суть высшие блаженства рода человеческого и беспорочные преимущества. ‹…› Но хотя они толь приятны, вожделенны, полезны и святы; однако могут быть приведены в несравненно вышшее достоинство, чего должно искать в подробном познании свойств и причин вещей, от которых сии блаженства и преимущества происходят. Кто, разобрав часы, усмотрел изрядные и приятные фигуры частей, достойное их расположение, взаимной союз и самую причину движения, не больше веселится их красотой ‹…›, не безопаснее ли полагается на их показание ‹…› и хвалит самого мастера, нежели тот, кто смотрит только на внешний вид сея машины, внутреннего строения не зная?”
Мир как часы. Бог как часовщик. Вот дух миросозерцания Ломоносова – и дух эпохи, если угодно.
Гораздо хуже обстояло дело со специальной терминологией. В предисловии к “Экспериментальной физике” Ломоносов предупреждал, что “вынужден искать слов для наименования некоторых физических инструментов, действий и натуральных вещей, которые сперва покажутся несколько странны…”. Достаточно сказать, что такие выражения, как “воздушный насос” или “полюс магнита”, введены в русский язык Ломоносовым, не говоря уж о “термометре”, “микроскопе” и прочих словах, впервые прозвучавших по-русски именно под его пером.
Лекции предполагалось читать по пятницам с 3 до 5 часов пополудни. Затем решено было, что их можно читать еще и по вторникам. Но на практике состоялась только одна лекция – 30 июня. Зал ломился от “различных военных и гражданских чинов слушателей”. Кроме Разумовского, присутствовали и другие придворные. На следующий день молодой президент академии уезжал в Петергоф, где находился двор, и, не желая ничего пропустить, потребовал приостановить лекции до своего возвращения. А там его увлекло что-то другое…
В качестве публичного лектора Ломоносов вновь выступил 6 сентября 1751 года, когда ему было поручено произнести в академии, в день ее двадцатипятилетия, публичную речь. Темой речи стала официальная специальность Ломоносова – химия. Батюшков считал эту речь лучшим образцом ораторской прозы Ломоносова. Но в ней отразились и взгляды ученого на перспективы развития науки о веществе.
“Вижу я, скажете вы, что химия показывает только материи, из которых состоят смешанные тела, а не каждую их частицу особливо. На сие отвечаю, что подлинно по сие время острое исследователей око толь далече во внутренности вещей не могло проникнуть. Но ежели когда-либо сие таинство откроется, то подлинно химия первая тому предводительница будет, первая откроет завесу внутреннейшего сего святилища натуры… Когда от любви беспокоящийся жених желает познать прямо склонность к себе своей невесты, тогда, разговаривая с ней, примечает в лице перемены цвету, очей обращение и речей порядок, наблюдает ее дружества, обходительства и увеселения, выспрашивает рабынь, которые ей при возбуждении при нарядах, при выездах и при домашних упражнениях служат, и так по всему уверяется о точном ее состоянии. Равным образом прекрасныя натуры любитель, желая испытать толь глубоко сокровенное состояние первоначальных частиц, должен высматривать все оных свойства и перемены, а особливо те, которые показывает ближайшая служительница и наперсница, в самые сокровенные ее чертоги вход имеющая, химия…”