[148] упоминается о приглашениях на «чай с танцами», о танго, о вальсах и о венгерских оркестрах. В центральной части города было двенадцать мюзик-холлов и двадцать три театра, рядом с центром — еще сорок семь. Магазины и рестораны становились крупнее, кафе и чайные превратились в «дома» — «corner houses», «maisons». Кинотеатры, боксерские ринги, киоски с газированной водой, кафе, ревю — все это, соединяясь, создавало атмосферу «веселого» города.
Первая мировая война не помешала росту города и не сделала его безжизненным. Лондон всегда был достаточно энергичен и крепок, чтобы никакая беда его не брала. В последний мирный день в начале августа 1914 года Герберт Асквит услышал «отдаленный рев». Он писал: «Лондонская толпа всегда готова приветствовать войну или события, которые могут к ней повести. Можно вспомнить замечание сэра Р. Уолпола: „Сегодня бьют во все колокола — через несколько недель будут рвать на себе волосы“». Лондон был привычен к насилию и варварству, не в последнюю очередь проявлявшимся в эксцессах толпы, и на многих перспектива хаоса и разрушений подействовала как тонизирующее средство. Жители больших городов всегда наиболее кровожадны. Надо также признать, что Лондон за годы войны вырос. Он и за прежние столетия убил больше людей, чем приголубил, — так стоит ли удивляться, что в новом конфликте он, казалось, здоровел за счет бойни? Экономика города, из которого было изъято множество молодых мужчин, работала в условиях полной занятости, и в результате уровень жизни повысился. Разумеется, не обошлось без отдельных опасностей и трудностей. Строительные работы были свернуты, в темное время город очень скупо освещался фонарями, выкрашенными в темно-синий цвет из-за боязни цеппелинов. Парки и скверы использовались для выращивания овощей, отели были превращены в правительственные учреждения или общежития. Но из-за наплыва иммигрантов в городе стало больше иностранных ресторанов и кондитерских, танцевальные залы и мюзик-холлы были полны. Столица понесла людские потери; на стенах некоторых давным-давно отреставрированных зданий и по сей день можно видеть таблички в память о рейдах цеппелинов. За четыре военных года в городе погибло примерно семьсот человек, тогда как на полях сражений полегло почти 125 000 лондонцев. Но Лондон богат жизнями.
Заключение мира в ноябре 1918 года было отмечено сценами ликования и энтузиазма, каких в городской истории было немало. Этот день изобразил Стэнли Вайнтрауб в книге «Тишина, которую услышал весь мир. Окончание великой войны»: «Улица превратилась в бурлящее людское месиво. Взвились невесть откуда взявшиеся флаги. От набережной Виктории устремились потоки мужчин и женщин… Едва успел отзвучать последний удар часов, как на улицах Лондона — совсем еще недавно строгих, по-военному напряженных, упорядоченных — воцарилось торжествующее столпотворение». Это картина города, возвращающегося к жизни, с артериями улиц, по которым вновь «устремились потоки» живительной крови. Люди «пускались в пляс на тротуарах», на площадях собрались громадные толпы — все хотели сполна испытать то таящееся до поры чувство солидарности, в котором единственно проявляется в такие минуты городское «я»; горожане поистине становятся тогда одним телом, а их голоса — одним голосом. Король Георг V ехал, «рассекая волны ликующих толп»; образ морской стихии вновь подчеркивает надличность и неотвратимость, свойственные этому проявлению массового восторга. Осберт Ситуэлл вспоминал, что и последний раз до этого видел такую толпу «вечером 4 августа 1914 года у Букингемского дворца, когда люди бурно приветствовали свою грядущую гибель; большая часть из стоявших там не дожила до нынешнего дня».
Здесь экзальтация очень близко подходит к дикарству — на лондонских улицах празднуется некий варварский триумф. В людей вселился «бог стад»: «То сбиваясь в кучу, то берясь за руки, они, подобно морским волнам, плескались о края Трафальгар-сквер». Празднование продолжалось три дня без перерыва. Парадоксальным образом торжества по поводу установления мира сопровождались определенной долей насилия и буйства; как писал один наблюдатель, это была «разнузданная оргия почти животной радости. Было чего испугаться. Чувствовалось, что, окажись тут случайно какие-нибудь немцы, женщины накинулись бы на них и разорвали на части». Разумеется, той же самой жестокостью был пронизан восторг толпы в начале войны. В романе Джеймса Хилтона «Шальная жатва», где речь идет о тех же событиях, есть эпизоды, передающие «соприкосновение с грубой землей — жаркое грешное слияние с толпами прошлого». Исступление порой принимало неожиданные формы. Сохранился рассказ о знаменитом попугае в пабе «Чеширский сыр», который «в ночь Перемирия 1918 года среди общего гвалта вытащил клювом одну за другой сто пробок, после чего рухнул без чувств». Внимание, в большей мере, чем годам войны, уделяемое здесь дням ноябрьских празднований, может показаться непропорциональным, однако именно в этот краткий период город ярче всего выявил свою сущность.
Завершившийся конфликт, кроме того, дал толчок динамичному развитию и породил новую целенаправленность. К 1939 году население Большого Лондона выросло до 8 600 000; это самая большая величина, какой оно до сей поры достигало и, возможно, какой ему вообще суждено достичь. Из каждых пяти жителей Британии один был лондонцем. Город расширялся во всех отношениях: возникли новые шоссе с разделительными полосами и радиальные дорожные системы, простирающиеся до Чизханта и Хатфилда, до Чертси и Стейнза. Рост вширь сопровождался обновлением внутреннего устройства. Возводились новые здания банков и фирм, сам Английский банк подвергся перестройке. Началось сооружение нового Ламбетского моста. Совет Лондонского графства, осуществляя новые проекты в области образования и социального обеспечения, разрабатывая новые схемы жилищного строительства и разбивки парков, способствовал быстрому развитию города. В книге «Лицо Лондона» (1932) Г. П. Кланн писал: «Новый Лондон с неодолимой энергией воздвигается на освященных временем местах». Этот период возрождения не был первым и не был последним, Лондон вечно стар — и всегда нов. Так или иначе, ярким знаком обновления стало то, что осенью 1931 года важнейшие общественные и коммерческие здания столицы были впервые освещены прожекторами.
Эта новая яркость притянула мощные силы. Процесс, который часто называли «столичной централизацией», затронул такие сферы, как политика, профсоюзы и радиовещание; радиостанция Би-би-си, угнездившаяся в центре Лондона, стала «голосом нации». В столицу мигрировали индустрия кино и газетное дело наряду с множеством рекламных компаний, и этот процесс способствовал распространению лондонских образов по всей стране. В массовой миграции приняла участие и промышленность. Авторы «Плана Лондонского графства» отмечают, что «зрелище многочисленных преуспевающих фабрик и общая атмосфера процветания, которой отличался Большой Лондон», привлекли многих влиятельных бизнесменов. В очередной раз Лондон стал символом — Кокейном, золотым городом.
Многие исследователи квалифицировали 1930-е годы как эпоху неуверенности, когда экономическая депрессия, безработица и перспектива новой мировой войны существенно влияли на общее положение вещей в городе. Однако историкам и репортерам свойственно привносить в предмет исследования свои предвзятые суждения; Лондон достаточно велик и разнороден, чтобы отразить любую тематику и дать подтверждение любому образу мыслей. Он способен заключать в себе все и потому, вероятно, всегда будет оставаться в основе своей непознаваемым.
Дж. Б. Пристли, к примеру, увидел приметы великого преобразования. Он охарактеризовал новую городскую культуру, повсеместно возникающую вокруг, как культуру «автомагистралей и малых дорог, заправочных станций и фабрик, похожих на выставочные павильоны, гигантских кинотеатров, дансингов, кафе, бунгало с крохотными гаражами, коктейль-баров, вулвортовских магазинов, междугородных автобусов, радио». Вновь возникло знакомое лондонское ощущение — что все становится слитком большим. Цифры, опубликованные в 1932 году, говорят о том, что, к примеру, население Дагнема выросло за десять лет на 879 %. В 1921 году это была деревенька с коттеджиками и полями пшеницы; в течение десятилетия здесь было возведено 20 000 домов для рабочих. Дагнем упоминается и описании нового города, которое дал Джордж Оруэлл: горожане населяют «бескрайнюю новую пустыню из стекла и кирпича», где «на разных уровнях… протекает одна и та же жизнь — что в многоквартирных домах упрощенной постройки, что в муниципальных домиках у бетонных дорог». Он говорит о той же действительности, что и Пристли: «Милями тянутся вереницы бунгало на две семьи, все с собственными маленькими гаражиками и радиоантеннами». Оби писателя отозвались на самую существенную перемену в лондонской жизни за последние 150 лет. Они вели речь о пригородах.
ПОСЛЕ МИРОВОЙ ВОЙНЫ
Один из многих рекламных плакатов, печатавшихся лондонским метрополитеном (этот датирован 1929 г.) и расхваливавших прелести «Метроленда» — мира лондонских пригородов. Переселение людей в пригороды стало крупнейшей переменой в лондонской топографии после XVIII в. с его виллами.
Глава 75Пригородные грезы
Пригороды также стары, как и сам город; в свое время это были ошметки и отсевки Лондона, нездоровые и несчастливые. «Предместья» заключали в себе то, что изгонялось из Сити, — «вонючие производства», бордели, лепрозории, театры, — и пространство за его стенами всегда считалось в той или иной степени опасным и беззаконным. Это был не город и не деревня; это была, можно сказать, пустая колея от движения Лондона по земле.
Тем не менее к XVI веку такие разные области за городской чертой, как Уоппинг и Холборн, Майл-энд и Бермондси, начали проявлять все признаки быстрого роста по части населения, торговли и застройки. В 1657 году автор «Лондинополиса» писал: «Верно говорят, что пригороды Лондона гораздо обширней самого города, из-за чего напрашивается сравнение со шляпой иезуита, у которой поля намного шире тульи». Примерно тогда же испанский посол заметил: «Я думаю, скоро вообще не останется никакого Сити — все перетечет через городские ворота в предместья». Так или иначе, процесс был и неизбежен, и неостановим. Задержать свой рост Лондону было не легче, чем вулканической лаве перестать извергаться.