Дж. Б. Пристли, к примеру, увидел приметы великого преобразования. Он охарактеризовал новую городскую культуру, повсеместно возникающую вокруг, как культуру «автомагистралей и малых дорог, заправочных станций и фабрик, похожих на выставочные павильоны, гигантских кинотеатров, дансингов, кафе, бунгало с крохотными гаражами, коктейль-баров, вулвортовских магазинов, междугородных автобусов, радио». Вновь возникло знакомое лондонское ощущение — что все становится слитком большим. Цифры, опубликованные в 1932 году, говорят о том, что, к примеру, население Дагнема выросло за десять лет на 879 %. В 1921 году это была деревенька с коттеджиками и полями пшеницы; в течение десятилетия здесь было возведено 20 000 домов для рабочих. Дагнем упоминается и описании нового города, которое дал Джордж Оруэлл: горожане населяют «бескрайнюю новую пустыню из стекла и кирпича», где «на разных уровнях… протекает одна и та же жизнь — что в многоквартирных домах упрощенной постройки, что в муниципальных домиках у бетонных дорог». Он говорит о той же действительности, что и Пристли: «Милями тянутся вереницы бунгало на две семьи, все с собственными маленькими гаражиками и радиоантеннами». Оби писателя отозвались на самую существенную перемену в лондонской жизни за последние 150 лет. Они вели речь о пригородах.
ПОСЛЕ МИРОВОЙ ВОЙНЫ
Глава 75Пригородные грезы
Пригороды также стары, как и сам город; в свое время это были ошметки и отсевки Лондона, нездоровые и несчастливые. «Предместья» заключали в себе то, что изгонялось из Сити, — «вонючие производства», бордели, лепрозории, театры, — и пространство за его стенами всегда считалось в той или иной степени опасным и беззаконным. Это был не город и не деревня; это была, можно сказать, пустая колея от движения Лондона по земле.
Тем не менее к XVI веку такие разные области за городской чертой, как Уоппинг и Холборн, Майл-энд и Бермондси, начали проявлять все признаки быстрого роста по части населения, торговли и застройки. В 1657 году автор «Лондинополиса» писал: «Верно говорят, что пригороды Лондона гораздо обширней самого города, из-за чего напрашивается сравнение со шляпой иезуита, у которой поля намного шире тульи». Примерно тогда же испанский посол заметил: «Я думаю, скоро вообще не останется никакого Сити — все перетечет через городские ворота в предместья». Так или иначе, процесс был и неизбежен, и неостановим. Задержать свой рост Лондону было не легче, чем вулканической лаве перестать извергаться.
Процесс, однако, отличался сложностью и непредсказуемостью. Лондон расширялся не так равномерно во времени и пространстве, как может расползаться масса, преодолевающая внешнее сопротивление; он распространялся по спирали, меняя направление, используя уже существующие дороги или торговые пути, испытывая способность тех или иных деревень или приходов поддерживать его вес. К примеру, южная часть Степни приобрела черты «приречного городка», одного из первых промышленных пригородов столицы, тогда как о северной его части по-прежнему можно было сказать, что «приход выглядит совсем по-деревенски». Иначе говоря, Лондон распространялся органически, постоянно ища подходящее окружение, в котором он мог существовать и преуспевать. Предместье Спитлфилдс менее чем за шестьдесят лет увеличилось впятеро, и само название этих полей (fields) порой ошибочно возводят не к spital (больница), а к spittle (слюна), то, возможно, имеют в виду пенистые белые выделения паука, постоянно расширяющего свою сеть.
Разумеется, это как бы само собой возникавшее обилие строений и людей вызывало и недовольство, и смятение. Казалось, что оно угрожает самой сущности Лондона. Чисто технически власти уже были не в состоянии надзирать за торговлей, за трудовыми отношениями, за ценами; ну а в менее осязаемом смысле — блюстители закона и порядка чувствовали, что постепенно утрачивают контроль за городом в целом. Это ослабление власти рождало тревогу. Так, к при меру, Карл I возложил вину за беспорядки на Уайтхолле на «скверный и мятежный люд из предместий»; сами же эти предместья были описаны в «Истории Лондона» Стивена Инвуда как «настоящая преисподняя: кучи испражнений, зловонные производства, игрища с травлей животных, виселицы, таверны для простонародья, проститутки, иноземцы, воры, бедняки и буйные толпы».
Какое-то время, однако, казалось, что пригороды могут даровать и спасение от проклятия города. К концу XVIII века в Пекеме было «много красивых домов… по большей части это сельские резиденции богатых лондонцев». В Кентиш-тауне, «где воздух чрезвычайно здоров, многие горожане выстроили себе дома; те же, кому этого не позволяют денежные обстоятельства, нанимают меблированные жилища на лето». В Фулеме тоже «много хороших зданий, принадлежащих джентри и горожанам Лондона». Это не беспорядочный инстинктивный рост, а сознательная колонизация пригородной местности. Такие деревни, как Клаптон, Хемпстед и Далидж, стали, согласно терминологии более позднего времени, «пригородными местечками».
Еще в 1658 году близ Ньюинтон-Грин возникла терраса — сплошной ряд однотипных домов по образцу лондонской застройки. Тридцать лет спустя подобным же образом была распланирована площадь Кенсингтон-сквер, причем, как пишет Крис Майел в «Пригородном Лондоне», «не было сделано никаких заметных уступок сельскому характеру места». Посредством некой странной алхимии город воспроизводил себя на отдалении, словно бы молчаливо подавая знак о грядущем. Сходным образом пригородные жилые массивы, выросшие в былых сельских районах, довольно точно копировали массивы, уже существовавшие в западной части Лондона; Кенсингтон-Нью-таун, Ханс-таун и Камден-таун были городами в миниатюре, выстроенными на удобных и доходных участках у крупных дорог. Пригороды, как и остальной Лондон, основывались на принципах коммерческой выгоды.
Если такие районы, как Хаммерсмит и Камберуэлл, уже нельзя было назвать ни сельскими, ни городскими, то и население их было настолько же смешанным и трудноопределимым. Дефо ранее отметил возникновение «людей среднего разбора, обогатившихся торговлей, в которых, однако, по-прежнему чувствуется Лондон; иные живут и в городе, и за городом в одно и то же время». Порождением смешанных ландшафтов стали гибридные архитектурные формы. В частности, в 1750-е и 1760-е годы возникли виллы, ставшие стандартным пригородным жильем. Вскоре их можно было увидеть и в Излингтоне, и в Масуэлл-хилле, и в Илинге, и в Клэпеме, и в Уолтемстоу, и в Южном Кенсингтоне. Утверждалось, что пример этих вилл оказал прямое воздействие на облик последующей более массовой пригородной застройки, которую Джон Саммерсон охарактеризовал как «поток викторианского домостроения, настоящий „вилловый“ ливень». В этом определении чувствуется распространенное доныне несколько пренебрежительное отношение к пригородам XIX и XX веков; как бы то ни было, виллы середины XVIII столетия предвосхищали атмосферу и физический строй более поздней пригородной жизни не только своей архитектурой. Они, к примеру, воплощали глубинно присущую лондонскому характеру приватность, которой город уже не мог дать людям. Одной из причин стремления горожанина в пригороды как на раннем, так и на позднем этапе их развития было желание избавиться от близкого соседства других людей, от их голосов. Спокойствие современной пригородной улицы, конечно, трудно сравнивать с тишиной, царившей некогда на виллах Роугемптона или Ричмонда, но принцип остается прежним. Разумеется, виллы с самого начала проектировались как жилища для одной семьи, обнесенные оградой и защищенные от посягательств города. «Каждая семья сама по себе» — эта идея занимает поистине центральное место в развитии пригородной жизни, для которой одинаково важны безопасность и относительная изоляция. Виллы располагались на расстоянии друг от друга. Более дешевые позднейшие варианты застройки для густонаселенных зон использовали принцип «полуотдельности» — дом на две семьи с раздельными входами.
Явление, которое иные могут счесть отступлением или регрессом, имело свои социальные и эстетические последствия. Первые виллы были впечатляющими знаками респектабельности — «приветливости, элегантности, утонченности», как говорилось в брошюре того времени, — и этот ореол окружал пригороды на протяжении двух последующих столетий. Выражение «keeping up appearances» (поддержание внешнего вида, соблюдение приличий), возможно, было создано именно для пригородной жизни. Но уже эти первые виллы принесли с собой элемент искусственности; они не были виллами и каком-либо классическом смысле (и конечно, не имели ничего общего с древнеримским вариантом, который в эпоху колонизации был распространен по всей Южной Англии), и иллюзия сельской жизни поддерживалась лишь благодаря великому упорству и изобретательности. Пригороды XIX и XX веков тоже играли и некую изощренную игру, притворяясь, что не принадлежат городу. В действительности они в такой же степени составляли часть Лондона, как Ньюгейт или Тоттнем-корт-роуд, но привлекательность их по-прежнему была основана главным образом на предположении, что они свободны от пагубных и загрязняющих влияний города.
Эта счастливая иллюзия не могла, однако, держаться долго. Развитие массового транспорта ускорило величайший в истории Лондона исход. Вскоре картина стала ясна: состоятельные горожане уезжали еще дальше, на более просторные и возвышенные участки, и место их занимали новоприбывшие. Это явление так же старо и так же ново, как сам город. Чарлз Мэнби Смит в «Малом мире Лондона» описал эволюцию между 1820-ми и 1850-ми годами одной вымышленной улицы в пригородном Излинггоне, которую он назвал Строберри-стрит (Клубничная). Два или три года там шло строительство «двух рядов двухэтажных домов», и поначалу улица «весьма настойчиво цеплялась за сельские ассоциации и особенности», с тем чтобы избежать «поглощения Вавилоном». На этой благовоспитанной улице жили с семьями джентльмены-«профессионалы» — «клерки, менеджеры и ответственные служащие, ездившие на работу в город». Затем, однако, начались перемены. «Леди и джентльмены потихоньку стали перебираться дальше на север, уступая место другому общественному слою — торговым служащим, фабричным и заводским мастерам», которые работали полный рабочий день и вдобавок «сдавали комнаты, чтобы осилить арендную плату». Вскоре «на пустыре с восточной стороны улицы как грибы выросли длинные ряды коттеджей — между соседними не было и двадцати футов. Едва окончилось строительство, в них сра