«Странно», – подумала Лариса, пытаясь различить береговую тропу, тянувшуюся от Иславского к тому самому, всплывшему в ее памяти, пансионату… Это место – шоссе, дома отдыха, река – в детстве казались тихой окраиной, а сейчас здесь неуютно. Понятно, что они уже почти не ездили сюда в девяностые, но самое неуютное появилось позже, в нулевых, и воплотилось в трех словах: Барвиха Luxury Village. Лариса вспомнила, как увидела эту придорожную надпись в первый раз. Ей тогда сразу захотелось уехать туда, где village не рифмуют вальяжно с «макияж», – в страну, где это слово означает просто «деревня».
Лариса в плане неологизмов была нетерпимой пуристкой, возможно, под влиянием отца, не знавшего иностранных языков и в конце жизни увлекшегося чтением Тредиаковского, у которого он отыскивал и хвалил потом в разговорах с домашними «наши, старославянские обороты». В поиске чистой, не смешанной с идеологической подоплекой, английской речи Лариса после окончания дипакадемии отказалась от работы по профилю. Распрощавшись с привилегированными друзьями, она уехала в «затхлый» (по выражению тех самых друзей) городишко Уорик в составе учебной группы российских поставщиков автомобилей Land Rover. Ей нравилось, что для жителей Уорика словосочетание Land Rover звучало так же прозаично, как для русского уха звучит «танк» или «трактор».
Вспомнив о своем первом (корпоративном, но всё же) внедорожнике, Лариса почувствовала подкравшуюся как-то незаметно (она всё забывала, что носит дополнительные килограммы) усталость. Стало очевидно, что обратно к маме из сельца Иславского на общественном транспорте она не уедет. Вызвав такси и вдохнув напоследок полной грудью воздуха с реки, она пошла к Спасской церкви, откуда ее должны были забрать на машине повышенной комфортности и доставить в московский дом из дореволюционного кирпича.
Поджидая такси, Лариса поняла, что в Иславское больше не вернется. Детство, как грибной лес на Рублевке, ушло в прошлое. Настало время оторваться от корней, стать космополиткой. Родить гражданина Вселенной, сделать из него второго Илона Маска. Или зачем второго? Пусть будет первый такой, от мамы Ларисы. Но не обремененный, как она, пансионатскими воспоминаниями, сомнениями в собственном менталитете, национальными и прочими комплексами. Человеку без корней легче оторваться от Земли.
* * *
Муж Ларисы проделал необычный карьерный путь. Долгое время он не мог определиться с выбором профессии. Подростком он неплохо играл на фортепиано, мечтал о консерватории, но провалил экзамены. Потом, подружившись с молодым священником – бывшим математиком, уехавшим в деревню под Великим Новгородом восстанавливать разрушенный приход, он чуть не стал монахом. В 1996-м он наконец вернулся к родителям в Москву и попал в первый набор студентов новообразованной кафедры византинистики МГУ. Старше Ларисы на восемь лет (срок, по ее представлениям, не такой уж большой), он по складу ума напоминал ей дряхлого профессора, наверное, потому, что боготворил своих университетских наставников и подражал им во всем, в том числе в манере посматривать на собеседника поверх старомодных очков, сдвинутых на кончик носа. За невинной внешностью книжного червя скрывался уверенный в себе человек с предприимчивой жилкой. Через знакомых византинистов он нашел вакансию учителя греческого и латыни в одной из частных британских школ: местных специалистов по мертвым языкам не хватало, и ему с радостью оформили рабочую визу. В 2006-м он уговорил Ларису остаться жить в Великобритании.
Среди родителей учеников Кириллу встретился владелец крупного лондонского антикварного салона. Сначала советом, потом в качестве компаньона Кирилл помог ему возродить затихшую торговлю византийскими и вообще религиозными артефактами, наладил связи с новыми русскими эмигрантами, часто увлекавшимися коллекционированием, а через пару лет уволился из школы и открыл собственный антикварный бизнес в британской столице. Он начал мечтать о доме в поздневикторианском стиле, где царила бы атмосфера картин Альма-Тадемы; посетив музей Фредерика Лейтона в Кенсингтоне, он уже грезил залой, украшенной ультрамариновой мозаикой с арабской вязью.
Но Лариса запротестовала. Викторианские дома раздражали ее своими каменными портиками с крутыми ступенями, по которым (она уже всё продумала) пришлось бы затаскивать коляску; сплющенные, как лошадиные лица, комнаты; холод, веющий из старых окон, охраняемых государством от замены на стеклопакеты.
«Современная квартира в здании бюрократического вида – то, что нам нужно! – обрадовалась она находке Кирилла, отчаявшегося ее разубедить. – От бывшего Пенсионного министерства веет чем-то родным, – сказала она. – И эти ряды окон, и эта система подъездов, и даже чугунный забор вкруг охраняемой территории…»
Кирилл хотел пошутить про одно здание на Старой площади в Москве, на которое этот пятиэтажный лондонский левиафан походил даже на фотографии, но посмотрел на растущий живот жены – надежду на новую жизнь – и промолчал. «Главное, что тебе нравится, любимая», – сказал он, а про себя подумал: «Вот оно, партийное семя. Как там у Булгакова? Бывших дворян не бывает? Историческая ирония. Борис Семенович Гусь-Ремонтный, бывший Гусь. Теперь, вероятно, орел. Лариса, бывшая гусыня, теперь, вероятно, Ника Самофракийская, или богиня экстаза».
Ему стало неловко оттого, что он нехорошо подумал о беременной жене. Чтобы доказать самому себе, что он просто шутит, он достал старую, студенческих времен, гитару и запел частушку из «Зойкиной квартиры»:
Лариса с нарочито возмущенным лицом вышла из спальни, где она тщетно пыталась найти хоть что-нибудь из приличной одежды, что могло бы на нее налезть. Разросшийся живот и волосы, собранные в пучок, придавали ей, как показалось Кириллу, особое сходство с обитательницами нэповских коммуналок.
– Дорогой, – протянула она, поправляя халат, – я же тебе говорила, шутка – это когда смешно всем. А мне не смешно. И потом, у тебя у самого родители в партии состояли и партийными привилегиями пользовались.
– Да какими привилегиями?! Им на заводе нельзя было не состоять, – возразил было Кирилл, но решил не портить атмосферу вечера. – И потом, это не я, это Булгаков, у него там и другое есть, вот, послушай. – И он фальшивым басом завыл: – «Не пой, красавица, при мне, ты песен Грузии печальной…»18
– Перестань, ребенка напугаешь! – Погладив нежно живот, Лариса величественно отвернулась и ушла обратно в спальню.
Кирилл убрал гитару в футляр и погрузился в чтение брошюр застройщика.
* * *
Переезд состоялся через два месяца после поездки в Иславское, когда Лариса была уже на седьмом месяце. Кирилл волновался, что ей будет тяжело, но грузчики, его личные специалисты по перевозке предметов искусства, бережно усадили ее на диван, придерживавший автоматическую дверь подъезда, и сказали ни о чем не волноваться.
Волноваться ей пришлось только тогда, когда из подъезда потянулась вереница женщин в черных никабах19 с узнаваемо дорогими сумками и младенцами в солнцезащитных очках. Сквозь щели никабов они косились, как Ларисе показалось, на нее, по случаю жары одетую в шорты для беременных и топорщившуюся на животе футболку.
Еще утром Лариса думала, что оделась весьма привлекательно для переезда, даже интригующе (футболку украшала репродукция средневековой фрески), но ей вдруг стало неловко за свои голые ноги и одновременно обидно от собственного стыда. Она встала и пошла искать Кирилла, руководившего расстановкой мебели.
Просторный подъезд с растеньицем в кадке и бронзовыми дверными ручками напомнил ей вход в бывшую партийную поликлинику. В квартире, несмотря на новую отделку, уже веяло семейным авторитетом. Широкие подоконники, перевезенные из Москвы мамины резные стулья с шелковой обивкой и отцовский письменный стол в кабинете. Из дома не хотелось выходить.
Снаружи кипела обычная лондонская жизнь. На бензоколонке за углом несчастного вида иммигранты неопределенной национальности мыли грязными тряпками машины – наскоро, пока водители платили за бензин. Перед супермаркетом англичанка, изможденная героином, материлась на проходящих мимо и ничего не подающих ей покупателей. Туда-сюда по запруженной велосипедистами проезжей части сновали красные двухэтажные автобусы. Ларисе поначалу они нравились, но после того, как однажды какой-то сумасшедший помочился прямо перед ней в автобусном салоне, она в них разочаровалась. В скверике перед домом цвел шиповник и голуби клевали заплесневевшие корки белого хлеба. Голубями любовались сидевшие рядком на лавочке лондонские алкоголики.
Лариса отошла от окна и начала вынимать из коробок посуду. Перед глазами всплыл тихий Сивцев Вражек. Лариса мотнула головой и прокричала:
– Кирилл, поедем завтра в «Зиму»20 есть окрошку. А то лето кончается и она скоро исчезнет из меню. А мне вдруг так захотелось!
* * *
Прошло несколько месяцев. Состоялись и роды, и шумный, с шампанским и друзьями Кирилла, переезд из роддома домой. Состоялось первое кормление, которое Лариса представляла себе совершенно по-другому, тихо и умиротворенно, а не как получилось – со слезами и решительным переходом на молочную смесь. Потом дело наладилось, но только с помощью молокоотсоса: Лариса так и не смогла преодолеть чувство неловкости от того, что из ее груди кто-то будет кормиться. Посцеживав пару месяцев, Лариса перевела ребенка на смесь под веселым названием «Корова и ворота»