детей. Они писали больше картин акварелью и больше играли на фортепьяно и в целом больше совали нос в чужие дела — особенно в дела менее успешных людей, — чем представители среднего класса современной Британии.
Может, оттого, что они были более религиозны, хоть и поверхностно, чем все предыдущие поколения лондонцев, викторианцы свято верили, что вершат волю Божью; и, как и римские империалисты, на которых они сознательно равнялись, все свои успехи считали знаком милости Божьей. Они завоевали огромные территории земного шара потому, что так было угодно Богу, они господствовали над Индией и Африкой потому, что — они всерьез так считали — такова Его воля.
Если сравнить с нашим временем — то была эпоха сверхчеловеческой самоуверенности. Вот типичный пример: в 1854 году Изамбард Кингдом Брюнель построил «Грейт Истерн» — это был не просто корабль принципиально новой конструкции, это было судно, способное загрузить в трюмы столько угля, чтобы хватило на переход из Англии в Австралию и обратно. С водоизмещением 19 000 тонн, это был самый большой корабль, построенный когда-либо раньше, — в четыре раза больше любого другого, но главное, что еще сорок лет после этого никто не построит такого корабля. Правда, у него прорвало главную прокладку во время первого рейса, но это не важно: за старание Брюнель все равно получил десять баллов из десяти.
Под тевтонским оком принца Альберта викторианские праздные классы дали миру самых мощных интеллектуалов. И не случайно теорию эволюции — наверное, главное научное открытие за последние двести лет — сформулировал один из бородатых мудрецов, которые собирались в Викторианскую эпоху в лондонском районе Брумли. Если у вас будет возможность попасть в Брумли, поближе познакомиться с его жителями и оценить их физические и интеллектуальные достоинства — вы поймете, как Чарльз Дарвин пришел к идее естественного отбора и выживания сильнейшего.
Это викторианцы изобрели почти все виды спорта и спортивные игры и придумали их правила. Именно вкус, воображение и инженерный талант викторианцев создал этот город таким, каким мы его видим сегодня. Я помню, как, будучи еще студентом, в период бума на пике восьмидесятых, вступил в спор с одним видным американским профессором. Я хотел доказать, что Британия и Лондон снова возрождаются. «Бросьте! — сказал он снисходительно. — Вы, ребята, и сегодня еще проедаете капиталы, сколоченные викторианцами». И по большому счету он был прав.
Взгляните на богатейшую лондонскую архитектуру, начиная с Королевского суда Лондона на Стрэнд до Мемориала принца Альберта или Музея естественной истории. Допустим, вам нужно найти символ Лондона — картинку для открытки, чтобы каждому, в любой точке мира сразу стало ясно, что речь идет о Британии. Вы конечно же выбираете шедевры Бэрри и Пьюджина — то есть здание палаты общин; и, когда вы смотрите на викторианскую архитектуру, с ее цветом, изысканностью и теплотой, вас не удивляет, что людям она нравится и сегодня она стоит все дороже.
Посмотрите на роскошную позолоченную панельную обшивку палаты лордов, оцените изящество и торжественность любой викторианской ратуши, а потом посмотрите на невыразительную серую сталь и бетон яйцевидной конструкции, в которой располагается штаб-квартира нынешней администрации Большого Лондона. Смотрите на нее — и рыдайте.
Все хотят жить в викторианском доме, типичном таунхаусе, в таком же, как мистер Путер, над которым все потешались, — со скребком для обуви у входа, классическим фронтоном и дверным проемом и аккуратненьким маленьким садиком на заднем дворе. Мы ежедневно сбрасываем продукты жизнедеятельности в огромный канализационный коллектор, проложенный под Лондоном гением Джозефа Базалджетта. Мы спускаемся на станции метро, построенного викторианцами, которое стало первой в мире железной дорогой под землей, и поезд уносит нас в тоннели, которые пробурили они. Прибывая на станцию главной линии лондонского метро, мы (практически всегда) видим частицу викторианской промышленной археологии.
Про один город в Америке говорят, что он построен на рок-н-ролле. Современный Лондон был построен на кирпиче и рельсе — и именно на викторианском кирпиче и рельсе. Но было еще нечто — еще один ресурс, который и позволил викторианцам козырять такими сооружениями. Еще одно изобретение, которое позволило инженерам перебросить виадуки через Холборн и прорыть тоннели под рекой.
Эта выдумка была поважнее, чем паровой двигатель или электричество. Это была возможность занимать деньги под разумный процент при уверенности, что вложения вернутся с прибылью и все сопутствующие навыки, которые сопровождают управление деньгами и рисками. В Лондоне были знающие люди, которые покупали долги, продавали долги, и тогда, как и сейчас, были люди, которые зарабатывали деньги, делая ставку на то, будет ли долг возвращен.
Величие викторианского Лондона зиждилось на превосходстве Сити над всеми конкурентами в сфере банковского дела. Уолтер Бейджгот в своей книге «Ломбард-стрит» заявил в 1873 году, что великая заслуга Сити перед всем миром заключается в идее привлечь частные средства в банковскую систему «Английские капиталы постоянно и неизбежно текут туда, где они наиболее востребованы и эффективны, как вода течет в сообщающихся сосудах». Благодаря лондонским коммерческим банкам и кредитным конторам сбережения производителей сидра из Сомерсета или линкольнширских старушек можно было использовать для строительства железной дороги в Америке или Пруссии, что и делалось.
Лондонские банки предоставляли гарантии, которые смазывали колеса мировой торговли. В 1858 году специальному парламентскому комитету доложили: «Бостонский коммерсант не сможет купить партию чая в Кантоне, не получив кредит от господ Мэтисонов или господ Барингов». Лондон стал центром международных финансовых услуг не только потому, что был сердцем растущей мировой империи, или потому, что был самым большим городом на Земле, или потому, что имел хорошую связь с другими столицами по кабелям, проложенным по дну моря — отчасти усилиями того самого, хоть уже и несколько потрепанного, корабля «Грейт Истерн». Все это очень важно, но главное не это. А главное в банковском деле — это то, что вы можете обнаружить и прочитать на каждой банкноте.
Главное — это гарантия, обещание заплатить. А обещанию требуется доверие, а доверять легче, когда все спокойно. И самой привлекательной чертой Лондона как средоточия международных банкиров было то, что он был столицей острова, который не подвергался внешним угрозам, был мирным и стабильным — по сравнению с Европой конечно же. Во многих отношениях наш остров был замечательным местом, где можно жить, пользуясь такой свободой слова и собраний, которую больше нигде не найдешь.
Со времен Средневековья банковское дело было профессией пришлых — в частности евреев; потрясения наполеоновской эпохи увеличили поток талантливых иммигрантов. Прибыв в Лондон, они обнаруживали здесь Барингов, которые всегда настаивали, что, несмотря на смутно-немецкую фамилию, они — о нет! — вовсе не евреи, а потомки лютеранского пастора, осевшего когда-то в Эксетере.
Им нравилось быть первыми во всем и всегда, с тех пор как Джон Баринг приехал в Лондон в 1763 году, и к началу XIX века в его семье было не менее пяти пэров, были замки, угодья для охоты на куропаток (аристократический атрибут), беговые лошади, элегантные жены и эксклюзивные связи в правительстве, которые не прерывались до 1995 года, когда банк Barings был эффектно уничтожен в Сингапуре мошенником-трейдером по имени Ник Лисон.
А еще были евреи-сефарды, которые бежали из Амстердама, когда его завоевали французы в 1795 году, а еще были евреи и неевреи из различных городов Германии, покоренных наполеоновской армией: Шредеры, Брандты, Хуты, Фрюлинги, Гошены. Были и греческие банкиры, бежавшие в Лондон от турецкого гнета. Гамбросы прибыли из Германии и Дании в 1840-м, Бишоффсхаймы и Гольдсмиты приехали в 1846-м, Кляйнворты — в 1855-м. Были и американцы, такие как Пибоди и Дж. С. Морган, отец Дж. П. Моргана; и были Ротшильды.
Ротшильды были не просто семьей; они были совместным предприятием, связанным друг с другом религией и ДНК. Они были империей, которая в каждой европейской столице держала по Ротшильду. Нет ничего удивительного, что появилось антисемитское сравнение с гигантским спрутом, охватившим своими щупальцами весь земной шар (метафора, которую недавно подхватили для характеристики Голдмана Сакса, хотя сегодня, в атмосфере всеобщих нападок на банки, спрут превратился в кровопийцу-кальмара, обвивающего лицо человечества).
Благодаря упорной работе и умению быстро считать в уме, Ротшильды стали богатейшими людьми в мире. По некоторым подсчетам, они заткнули Мидаса и Креза за пояс: они стали самыми богатыми из всех когда-либо живших людей. Они заработали свой первый миллион на сейсмических потрясениях наполеоновской эпохи.
«Война — отец всего сущего», — сказал Гераклит, и правда, это война породила международный рынок ценных бумаг. Если Наполеон и Веллингтон умели мобилизовать войска, то Ротшильды блистательно мобилизовали деньги. Говоря словами одного их восторженного современника, они были Finanzbonaparten — финансовыми Бонапартами, а Лондон был их главной столицей.
Все началось в 1577 году, когда во Франкфурте на Юденгассе — в Еврейском переулке — жил человек по имени Исаак Эльханан Ротшильд. В то время евреев очень ограничивали в выборе вида деятельности. Они не могли торговать оружием, пряностями, вином или зерном. Они должны были оставаться в гетто по воскресеньям и в христианские праздники. Они могли менять монету и давать деньги в долг — это да, но какого богатства они могли добиться — тут всегда существовал определенный предел.
Но французская революция 1789 года освободила франкфуртских евреев от этих оков — и некий господин по имени Мейер Амшель Ротшильд получил свой шанс. Мейер Амшель разбогател, действуя в основном как управляющий фондами изгнанного Наполеоном ландграфа Гессе-Касселя — осторожно, но эффективно собирая проценты с его активов.