10 февраля Черчилль послал радиограмму фельдмаршалу Уэйвеллу, большому любителю поэзии и главнокомандующему британскими войсками в Индии, и напомнил ему, что поставлено на карту. «Я считаю, вам следует знать, — писал Черчилль, — как мы в Лондоне видим ситуацию». Он отмечал, что в Сингапуре больше британских войск, чем японских на всем Малайском полуострове. «Вы должны сражаться до конца, чего бы это ни стоило. Восемнадцатая дивизия может навсегда прославить свое имя в истории. Командиры и старшие офицеры должны быть готовы умереть вместе со своими подразделениями. Речь идет о чести Британской империи и британской армии. Верю, что вы будете безжалостны к любым проявлениям слабости. Когда так храбро дерутся русские и американцы стойко держатся в Лусоне, от этого будет зависеть честь нашей страны и нации…»
Увы, генералы решили, что следовать призывам Черчилля необязательно. Имея выбор между смертью и бесчестьем, они с готовностью плюхнулись в лужу бесчестья. 15 февраля 1942 года Сингапур капитулировал, и это событие, похоже, подтвердило тайные опасения, которые давно зрели в сознании Черчилля: британский солдат — по сравнению с немецким или даже японским — небоеспособен. Это не давало ему покоя. «Наши солдаты не такие бойцы, какими были их отцы, — написал он Вайолет Бонем Картер. — В 1915 году наши воины принимали бой, имея один снаряд, под бешеным обстрелом. Теперь они боятся пикирующих бомбардировщиков. У нас столько войск в Сингапуре, столько войск… Они должны были драться!»
Алан Брук, начальник имперского генерального штаба, придерживался того же мнения. 18 февраля 1942 года он записал в своем дневнике: «Если армия не может сражаться лучше, чем сейчас, значит, мы заслуживаем того, чтобы потерять нашу империю». Кто-то скажет, что легко критиковать солдат, особенно если ты — сосущий бренди политик или генерал — тыловая крыса, но дело в том, что и японцы понимали, что победили в Сингапуре случайно. В 1992 году генерал Ямасита, выигравший то сражение, писал в своих мемуарах, что его наступление было блефом. «У меня было тридцать тысяч солдат — в три раза меньше, чем у противника. Я знал, что если я завязну в Сингапуре — мне конец…»
Если мягкотелость войск в Сингапуре привела Черчилля в смущение, то события в Тобруке привели его в ужас. Он как раз сидел с Рузвельтом в Овальном кабинете, и тут поступила новость, что в городе Тобрук в Ливии гарнизон численностью 35 000 человек капитулировал перед уступавшей в численности немецкой группировкой. «Одно дело — поражение, — размышлял он позже в своем дневнике, — а совсем другое — бесчестье». Но, пока Черчилль сомневался в силе духа и отваге британского солдата, другие начали сомневаться в Черчилле и его способности руководить.
Правящая партия стала проигрывать промежуточные выборы, и 25 июня в повестку дня палаты общин было внесено предложение о «недоверии общему руководству военными действиями». Во время обсуждения, которое состоялось в июле, на Черчилля набросились парламентарии от всех партий, включая лорда Винтертона (который был членом парламента Ирландии и поэтому имел право заседать в палате общин), который сказал: «Мы все больше сближаемся с интеллектуальной и моральной позицией немцев, которая заключается в том, что фюрер всегда прав… За тридцать семь лет, что я заседаю в этой палате, я еще ни разу не наблюдал такого единодушного желания лишить премьер-министра его функций».
Эньюрин Бивен заявил, что проблема вовсе не в боевом духе простого солдата. Дело в бездарном офицерском корпусе! Армия поражена классовыми предрассудками. «Если бы Роммель служил в британской армии, он до сих пор оставался бы сержантом!» — это гневное замечание упускало из виду, что Роммель окончил военное училище. Роммель был кадетом, но никогда не был сержантом.
В конце концов британские войска, конечно, убедительно реабилитировались в сражении при Эль-Аламейне. Монтгомери по всем правилам собрал группировку с двойным превосходством в живой силе и технике, наголову разбил фрицев и остановил немецкое наступление на Каир. Черчилль поздравил всех с этой победой («это еще не конец и не начало конца, но уже конец начала»), и я прекрасно помню, как еще в 1970-е славные люди, которые сами были ветеранами Второй мировой войны, учили нас, что эта победа и стала поворотным моментом войны.
А сегодня я в этом уже не уверен. По-настоящему поворотными моментами стали конечно же поражение немцев под Москвой, или вступление в войну американцев, или Сталинград. Под Эль-Аламейном Монтгомери противостояли три немецкие дивизии — русские под Сталинградом разбили не менее тринадцати немецких дивизий. Это события разного масштаба, и чем дольше шла война, тем меньшим становилось влияние на нее Черчилля — и вообще Британии.
Еще тогда, когда союзники готовили операцию «Оверлорд» и освобождение Европы, Черчилль стратегически явно «шел не в ногу» — он то и дело предлагал какие-то отвлекающие операции и обманные тактические маневры на второстепенных фронтах, в стиле Галлиполи, — словно боялся наступления по всему фронту. Сталин в разговорах с ним весьма иронично отзывался о «доблести» британского флота, а насколько обрушилось британское влияние, наглядно показал один случай. Два британских моряка устроили в Мурманске драку, а русские без всяких экивоков судили их и приговорили к о-о-очень длительным срокам заключения — конечно же в Сибири, — и Черчилль ничего не смог поделать.
Сталин и Рузвельт отпускали мрачные шутки — мол, надо бы взять и расстрелять вообще всех немецких офицеров, — а Черчилль только пыхтел и возмущался в кулуарах, а на совещании оставался лишним колесом в телеге. Это русские и американцы пожали друг другу руки на Эльбе, это им принадлежит решающая роль в разгроме Германии. Черчилль не мог быть сильнее, чем страна, которую он представляет, — а Британия уже выдохлась и Лондон стоял на коленях.
Индустриальная база города была разрушена, ее возможности сократились процентов на 40, и как промышленный центр Лондон больше никогда не вернется на довоенный уровень. Даже количество офисных площадей восстановилось только к 1954 году. Сильно пострадало школьное образование. Снизилась грамотность. Такие районы, как Бермондси, Финсбери и Саутворк потеряли 38 % своего населения. Поплар, Шордич и Сити потеряли 45 %, а Степни потерял половину. Пустыри на месте бомбежек поросли травой и кустарником. Как только кончилась война, американцы безжалостно прекратили поставки по ленд-лизу, и Британии с трудом удавалось платить проценты по долгам.
На банкете у лорда-мэра Сити 10 ноября 1942 года Черчилль сказал: «Я не для того стал первым министром короля, чтобы председательствовать при ликвидации Британской империи». И все же в первые послевоенные годы, во многом усилиями Америки, происходило именно это. Большую часть 1930-х годов, будучи вне правительства, Черчилль посвятил борьбе против Ганди и независимости Индии. В 1931 году в одной из своих речей, которая абсолютно не выдержала испытания временем, он уничижительно назвал Ганди мятежным адвокатом из лондонской школы барристеров и сказал, что ему становится «не по себе и просто тошнит, когда он видит, как этот факир полуголым шагает по ступеням дворца вице-короля, чтобы на равных говорить с представителями короля-императора». В случае обретения независимости он пророчил Индии массовую безработицу. Когда во время войны Индию поразил жестокий голод и Черчилля попросили перенаправить поставки продовольствия, он ответил очень грубо. Он написал: «Не может быть, чтобы все было настолько плохо, если Ганди еще жив».
За свою карьеру Черчилль отпустил множество хороших шуток, но эта была не из таких, и к 1948 году она ему «откликнулась». Индия получила независимость, и он ничего не мог с этим сделать, потому что в 1945-м его с треском выставили с должности.
Журнал Time 16 июля 1945 года опубликовал предвыборную зарисовку, автор которой, его репортер, сопровождал семидесятилетие го премьера на собачьи бега в Уолтемстоу. Он появился под одобрительные крики, за ним следовала Клементина, а потом началось освистывание. «Мы хотим Эттли!» — кричала толпа. «В такой свободной стране, как наша…» — начал было Черчилль, но, пишет Time, «свист и крики заглушили его».
Его освистали, когда он говорил о жилищном строительстве и увеличении производства продуктов питания, и всеобщее lese-majeste — «оскорбление величества» — продолжилось на следующий день, когда семнадцатилетний юнец швырнул ему в лицо зажженную петарду. Наверное, Черчилль убедил сам себя, что все эти крикуны были в меньшинстве — как оно и было, когда он посещал места бомбежек. Но, когда вскрыли урны для голосования, стало ясно, что это голос всей страны. Великий лидер военного времени проиграл с треском.
Критики Черчилля утверждают, что его политическую историю можно (да, наверное, и нужно) свести вот к чему: вся его неукротимая воинственность 1930-х годов имела целью не столько благо страны, сколько борьбу за высший пост. Он втянул Британию в необязательную войну с Германией и вел страну от поражения к поражению, а тем временем лондонцы, особенно бедные, подвергались безжалостным бомбардировкам. За шесть лет Британия так ослабла и обеднела, что у нее не осталось иного выхода, как спустить флаг, отказаться от империи и смириться с гораздо более скромной ролью в мире. Ничего удивительного, что после всех этих несчастий славная британская общественность решила выгнать Черчилля вон и он потерпел едва ли не самое сокрушительное фиаско на выборах в XX веке.
Не сомневаюсь, что ему выдвигают и другие обвинения: что он был расистом, и сексистом, и сторонником евгеники, или что он цинично допустил бомбардировку Ковентри, лишь бы не выдать, что Британии известны немецкие шифровальные коды (ложь!), или что он недостаточно сделал, чтобы остановить Холокост (опять ложь), и так далее, и тому подобное. Такие обвинения обычно выдвигают критики Черчилля — Чармли, Понтинг, Ирвинг, Бьюкенен и им подобные, но интересно отметить, как мало это его задевает. Мы все равно его любим — я люблю его — и инстинктивно понимаем, что все потуги этих ревизионистов — это хлопки детских пистолетиков, которые не оставят ни царапины на репутации этой с