Возрождения представляют собой разительный контраст симметрии, которая тогда казалась олицетворением французского абсолютизма. Вернувшись из Италии, дворяне уничтожали свои симметричные парки и, чтобы создать подобие живописных альбанских озер, насыпали торф, перекрывали плотинами реки и умело рассаживали деревья. В рощах появились руины, гроты и пещеры. Расходуя уйму денег, аристократы измывались над непокорным английским ландшафтом, придавая ему аккуратный вид. В конце концов они добились того, что, покинув свои дома в палладианском стиле, вполне могли совершать пешие или верховые прогулки по сельской местности. Теперь ландшафт имел вид, пробуждавший те же романтические ассоциации, какие приходили им в голову, когда, сидя в своих экипажах, они спускались с предгорий Альп в долины Италии. Стоя среди развалин Колизея, они приятно проводили время в созерцании упадка былого величия. Об одном из таких садово-парковых революционеров Хорас Уолпол писал: «Перепрыгнув через забор, он обнаружил, что парком является вся Природа».
Тогда наступила эпоха заката парков, подобных тем, что окружали Хэмптон-Корт. Их стали считать признаком дурного вкуса. Новым идеалом стала тщательно продуманная натуралистичность Гайд-парка и наличие построенных в классическом стиле небольших главных ворот, либо храма, либо какой-нибудь якобы случайно сохранившейся статуи. Все это должно было создавать иллюзию античного правдоподобия. Забавно, подумалось мне, сидя посреди хэмптонкортского формализма, наблюдать вполне логичную кульминацию любви к естественности в образе группы молодых велосипедистов в чрезвычайно коротких шортах. Одну девушку, в чрезвычайно откровенных синих тортиках, лорд Берлингтон и другие эстеты восемнадцатого столетия, несомненно, признали бы «очаровательной нимфой» и сочли бы ее вполне достойным дополнением к любому из вновь созданных ландшафтов. Но как неуместно смотрелись ее ноги (смею сказать, весьма красивые) на фоне парка, созданного для прогулок исполненных величия дам в широких юбках из золотой парчи!
Однажды вечером я шел по Бонд-стрит в направлении Радиоцентра, где должен был выступать в передаче, которая транслировалась на африканские страны в соответствии с программой зарубежного радиовещания. Шагая по улице, я бормотал себе под нос то, что мог вспомнить из текста своего выступления. Мне казалось странным, почти сверхъестественным, что скоро мой голос услышат в расположенных за тысячи миль отсюда одиноких фермах, миссионерских центрах и торговых поселениях, в городах и поселках по всех Африке.
Мне очень хотелось знать, услышит ли меня старый мой друг Фредди, на своей ферме неподалеку от Олдини, что в Танганьике, и Джоан из Уганды, и трудившиеся на плантациях табака Чарльз и Мейбл из Родезии. Я задавался вопросом, будет ли Джеймс сидеть на своей веранде в Кении, потягивая вечернюю выпивку и слушая, как завывает в кронах деревьев вечерний ветер и трещат сверчки. Но ведь уже слишком поздно для выпивки! Когда начнется передача, в Лондоне будет восемь вечера, в Нигерии — девять, а в южной и восточной Африке десять часов. (По всей вероятности, он уже наденет ночной колпак!)
Множество людей должны были услышать меня в Йоханнесбурге и Кейптауне, и я не сомневался, что получу письма и открытки от своих друзей в Сомерсет-Вест, что по соседству с Гельдербергом. Я заранее знал содержание этих писем. «Мы прекрасно тебя слышали. Казалось, ты в той же самой комнате». «Вот потеха, Джимми совершенно случайно включил радио, и мы сразу же услышали твой голос». И наконец, письмо моего давнего друга: «Нам показалось, твой голос звучит довольно уныло». Впрочем, пока ничего этого не случилось, я продолжал идти по вечерней Бонд-стрит.
Из всех современных зданий Лондона здание Радиоцентра, возможно, является самым замечательным и важным. Сейчас трудно представить, что эта огромная организация, вещающая из своей внушительной цитадели на Портленд-Плейс, появилась в двадцатых годах двадцатого столетия и размещалась в скромных маленьких помещениях на Савой-Хилл близ Стрэнда. Тогда мы радовались и удивлялись, получая письма от слушателей в Корнуолле, но что мы бы сказали, доведись нам заглянуть в будущее, увидеть сегодняшнее здание Центра радиовещания и узнать, что еще при нашей жизни эта новая игрушка будет поддерживать пламя борьбы за свободу в Европе и сделает так, что бой курантов Биг Бена станет знаком всему земному шару?
Здание Центра радиовещания воплощает в себе дух двадцатого столетия, как Лондонский Тауэр воплощает дух одиннадцатого века. И эти два здания имеют нечто общее. Оба они строились вокруг центральной башни. Сердцевиной Центра радиовещания является огромная башня, кирпичная кладка которой имеет невероятную толщину. В ней нет ни окон, ни вентиляционных отверстий, она изолирована от внешних шумов. Воздух подается в нее насосами вместе с распыленной водой, которая очищает его от грязи и копоти. На случай неполадок с электричеством в башне имеются аварийные аккумуляторы, которые при необходимости тотчас начнут давать ток. В этой странной крепости, лучшей из всех построенных в Лондоне после Тауэра, находятся все студии Би-би-си.
Зайдя в одну из них, я остался наедине с микрофоном. Зажегся красный свет, и я начал говорить, а как только мое выступление закончилось, свет сразу же потух. В студию вошел руководитель программы и сказал, что все было прекрасно. Затем он осведомился, не желаю ли я кофе, и мы направились к лифтам. Мы оказались в том сказочном мире, где в эфир выходят учебные и развлекательные программы, а по ту сторону стеклянной стены какие-то мужчины и женщины что-то говорят в микрофон. Здесь беззвучно играют оркестры, а комики смеются шуткам, которых мы не слышим, хотя нас разделяют всего несколько ярдов (зато где-нибудь в Канаде слушатели наверняка хохочут над ними), актеры заняты в немой (для нас) драме, и вся человеческая речь и прочие звуки бесшумно уходят в эфир и за тысячи миль отсюда вновь обретают звучание.
Кафе, в котором подкрепляются сами сотрудники Би-би-си и их гости, место довольно необычное и любопытное, поскольку оно обслуживает чрезвычайно разнообразных клиентов. Со многими из них слушатели знакомы лишь по голосам, других знают не только по голосу, но и по имени, которое объявляют в эфире. И только немногие узнаваемы внешне. Невзрачного вида маленький человек с чашкой чая в руке был диктором и обладал голосом человека ростом никак не менее шести футов, способного, судя по его уверенному тону, взять на себя ответственность за весь Форин Офис, а в свободное от внешней политики время выполнять обязанности министра внутренних дел. Большой ошибкой является стремление людей воочию увидеть любимого писателя или радиожурналиста. Когда телевидение станет более доступным, оно разрушит множество иллюзий.
За соседним столиком сидели популярная актриса, летчик-испытатель, сельский священник и преподаватель из Оксфорда, а пригласил их сюда ведущий дискуссионной программы. Дальше сидел невозмутимого вида человек в причудливой одежде. Это был вождь туземного племени, впервые посетивший Лондон. Открылась дверь, и в кафе вошел член правительства, занимавший какой-то незначительный пост. Из его кармана высовывался текст выступления. Я был уверен в том, что, доставая документ, он обязательно захрустит бумагой. Был в кафе и дядюшка Мак, который обучил и развлек большее количество детишек, нежели любой из ныне живущих людей. Рядом с ним сидел шутник, получивший известность благодаря своему голосу, услышав который лично я немедленно выключал радио.
Какой интересной жизнью они живут, день и ночь передавая в эфир новости, учебные и развлекательные программы! И это совершенно не похоже на газету, которая, родившись сегодня, завтра будет мертва. Газета — квинтэссенция письменного жанра. Ее делают люди, не имеющие ни малейшего представления о том, что они будут делать, когда приступят к своим обязанностям. А Би-би-си планирует работу на несколько месяцев вперед. Это хладнокровная и целеустремленная организация, главным хозяином которой являются часы с большой секундной стрелкой красного цвета.
Провожая меня к выходу, мой любезный хозяин показал мне памятную плиту, на которой значилось:
«Первые руководители Радиовещания (сэр Джон Рейт — генеральный директор) в 1931 году посвящают этот храм искусств и муз Всемогущему Господу. Они молятся о том, чтобы доброе семя могло в дальнейшем дать добрые всходы, и чтобы все, что враждебно миру и чистоте, было изгнано из этого дома, и чтобы все, что люди услышат отсюда, было бы радостным, добрым и честным, и тогда, быть может, откроется нам дорога к мудрости и добродетели».
Прочитав эти строки, я вспомнил доктора Геббельса и голос с ужасным акцентом: «Здрафствуйте, коворит Джейрмания». Что ж, подумалось мне, в борьбе между добром и злом, которая, похоже, достигла своего кульминационного момента, радиовещание, как и любое другое изобретение, создало своего демона.
Чувствуя неприятную усталость, вызванную тем, что было уже начало двенадцатого, и гадая, как восприняли мою радиопередачу в Африке, я двинулся по Риджент-стрит в направлении Пиккадилли-Серкус. В театрах заканчивались спектакли, люди стали заполнять улицы. Такси либо уже везли пассажиров, либо не проявляли интереса к пешеходам. Один водитель остановился и спросил, не надо ли мне в сторону Паддингтона, но когда я ответил отрицательно, он умчался, не сказав и слова. Еще несколько лет назад такого невозможно было и представить.
Когда я вышел по Лоуэр-Риджент-стрит, передо мной открылся замечательный вид на освещенную дуговыми лампами Трафальгарскую площадь. В этот час она была пуста, только львы охраняли стройную черную колонну, которая исчезала во тьме. Уайтхолл тоже выглядел опустевшим, если не считать нескольких человек, вышедших из пабов. Кенотаф одиноко и равнодушно высился посреди улицы. Сегодня никто не снимает перед ним шляпу, как это делали тридцать лет назад. Солдаты, которые бились с жестоким врагом, прошли долгий путь и видели цветущие розы Пикардии, сегодня невероятно от нас далеки. Даже их фотографии, в гражданской одежде или в бриджах и обмотках, выглядят архаично. Для современного школьника Ипр или Нев-Шапель ничуть не ближе Севастополя. Чему, собственно, удивляться? И все же я отчетливо помню тот день 1920 года, когда был открыт Кенотаф. Тогда все мы испытывали прилив чувств, наши воспоминания о войне были совсем свежими. Помню молодых женщин в черном и ощущение того, что наши друзья и товарищи по оружию все еще с нами. Ведь мы не забыли, как они выглядели и что говорили. Теперь мы, когда-то ровесники, постарели настолько, что годимся им в отцы.