Уже тогда я отдавал себе отчет, что рано или поздно эта точка зрения приведет к противостоянию между отцом и властью. Когда его наконец арестовали, он был крепким мужчиной средних лет. А пять лет спустя на волю вышел старик, слабый и телом, и разумом.
Но, увы, в тот день батюшка заблудился не только в собственных мыслях. Когда вечером я вернулся из Уайтхолла, госпожа Ральстон ждала меня на кухне:
— Старик где-то бродит. Одному Господу ведомо, куда его понесло.
— Он в саду?
— Да кто ж его знает?
Я с трудом сдержал гнев: эта женщина говорила о моем батюшке, будто о загулявшей собаке.
— Давно он вышел из дома, госпожа?
— Когда начинало темнеть.
Я глянул на колышки у двери:
— Без шляпы? Без плаща?
Госпожа Ральстон пожала плечами:
— Я ему не мать. Он взрослый человек.
Я повернулся к двери.
— Господин Ральстон недоволен, — сказала мне в спину госпожа Ральстон. — Он принял решение: вашему отцу здесь не место. Вы уплатили за комнату до будущей пятницы, ну а после этого срока ищите другое жилье.
В саду было прохладно, здесь до меня долетали запахи с реки. Шел мелкий дождь, и эта морось ощущалась как легкое, ласковое прикосновение. Тучи скрывали звезды.
Мои глаза привыкли к сумеркам. Сад, в котором господин Ральстон выращивал фрукты на продажу, отличался удивительной симметричностью, ведь хозяин по природе своей любил порядок. Я медленно ходил взад-вперед по длинным прямым дорожкам, полагаясь не только на зрение, но и на память. Бродя по саду, я звал батюшку.
По обе стороны от меня виднелись грядки, на которых господин Ральстон выращивал овощи, зелень и вообще все, что годилось для салата. Наконец я зашел во фруктовый сад, занимавший больше четверти от всего надела Ральстонов. Яблони, груши, сливы стояли вдоль южной стены ровным строем, точно кавалерия «железнобоких»[11] на параде.
— Сын мой! Сын мой!
Отец сидел на мокрой земле, прислонившись к стволу одного из штамбовых деревьев.
— Это яблоня, — стуча зубами от холода, выговорил батюшка.
— Да, отец. Пойдемте в дом.
— Яблоня. Ева отведала плод с ее ветви и навлекла вечное проклятие и на себя, и на все колена рода человеческого, вышедшие из ее чрева.
— Уже поздно, сэр. Дайте я помогу вам встать.
Руки и ноги отца окоченели. Цепляясь за мое предплечье, он с трудом поднялся с земли. Его тщедушное тело оказалось неожиданно тяжелым. Я повел его обратно в коттедж, он еле брел, пошатываясь. Когда мы добрались до кухни, там было темно: Ральстоны ушли спать и забрали с собой свечу. Но тлевшие в очаге угли еще светились. Я зажег тонкую свечу от уголька и при ее свете отыскал на комоде наш подсвечник.
— Король приближается, — объявил батюшка.
— Да, сэр. — Я переставил стул поближе к очагу и подвел к нему отца. — Садитесь.
Я принес его плащ и набросил старику на плечи.
— Не выходите больше из дома после наступления темноты. К тому же холодает. А если куда-то собираетесь, обязательно надевайте плащ и шляпу.
— Да, — согласился отец. — А как же иначе? Вовсе незачем мне об этом напоминать.
Его голос прозвучал резко и уверенно, совсем как в былые времена.
Я спросил:
— Скажите, сэр, вы знаете человека по фамилии Колдридж?
— Колдридж? Нет.
— Может быть, вы слышали о нем?
— Нет. — Батюшка подался вперед, и я понял, что мыслями он снова в собственном мире. — Но если хочешь, я тебе кое-что скажу.
— И что же?
— Король приближается.
— Едва ли, — заметил я. Взяв чайник, я вылил в чашку оставшуюся на дне теплую воду. — Пейте. Вам нужно согреться.
Батюшка попытался встать:
— Король…
Я осторожно усадил его обратно.
— Какое дело его величеству до простолюдинов вроде нас? А нам до него? Пожалуйста, пейте.
Отец взял чашку, но пить не стал.
— Король явится всем, Джеймс, — и сильным мира сего, и беднякам.
Тут у меня возникли подозрения.
— О каком короле вы говорите, сэр?
— Да уж конечно, не о греховоднике Карле Стюарте, сыне простого смертного! Я о короле Иисусе.
Той ночью я почти не сомкнул глаз. Лежа в постели, я слушал храп спавшего рядом отца.
Перед рассветом я ненадолго задремал, и разум мой перенесся туда, где границы между прошлым и настоящим размыты и где обитают и сладкие грезы, и ночные кошмары. Вернувшись в детство, я снова шагаю к воротам Уайтхолла, обрамленным двумя высокими башнями. Черно-белая кирпичная кладка напоминала шахматную доску. Однако, как ни высоки были ворота, над ними возвышалось массивное здание из камня и стекла, раскинувшееся слева параллельно стене.
Справа тоже тянулись стены, и, таким образом, толпа оказалась зажата со всех сторон: выйти можно было только тем же путем, каким мы пришли. Солдаты выстроились вдоль стен, а особенно большая группа собралась возле высокого здания. Шлемы и нагрудники так и сверкали. Красные кушаки напоминали яркие кровавые полосы.
Какой-то мужчина сообщил:
— Он уже здесь, господин Марвуд.
— Где? — спросил отец.
Мужчина указал на массивное здание, возвышавшееся у него за спиной:
— Там. В Банкетном доме.
— Скоро начало?
— Никто не знает. — Мужчина кивнул в сторону задрапированного черной тканью помоста у стены особняка. — Его выведут сюда.
Время шло.
Я мерз все сильнее и сильнее. Толпа пребывала в постоянном движении, и меня, маленького и неугомонного, то и дело толкали или наступали мне на ноги. Я проголодался. При одном упоминании о Банкетном доме мой рот наполнился слюной. Внутри наверняка собрались знатные леди и джентльмены, а также командиры солдат — капитаны и полковники, и все они вкушают огромные куски мяса, утопающие в подливке на золотых блюдах.
Внезапно все часы вокруг принялись бить. Отец растирал мне руки, согревая их. Он дал мне горбушку от вчерашней буханки хлеба, чтобы я немного перекусил, и отрезал ножом с роговой рукояткой ломоть твердого сыра.
— Молодец, что не капризничаешь, — произнес отец. — А сейчас наберись храбрости, дитя мое, — ради короля Иисуса.
Джон навис над госпожой Ноксон. Щеки раскраснелись, подбородок выпячен.
— Клянусь, госпожа, этот человек шел за мной.
— Глупости! Поставь пока сундук в углу рядом с комодом.
Слуга опустил сундук Джема на кухонный пол и выпрямился, вытирая руки о штаны. Он протянул хозяйке ключ от сундука и только тогда прибавил:
— А все-таки он за мной шел.
Для молчаливого Джона это была целая речь. Кэт, не сводившая глаз со знакомого сундука, теперь посмотрела на слугу. Тот покраснел и улыбнулся ей.
— Кто за тобой шел? — спросила госпожа Ноксон.
Тот нехотя отвел взгляд от Кэт:
— Тощий мужчина. От Барнабас-плейс следом тащился, потом по всей Феттер-лейн, и на Флит-стрит я его тоже видел.
— Ему просто было нужно в ту же сторону. Обычное дело.
Джон выпятил подбородок еще сильнее:
— Уж я-то различаю, когда просто так идут, а когда следят.
— Кому надо за тобой следить?
— Мужчина был в зеленом камзоле? — уточнила Марджери.
Госпожа Ноксон едва не испепелила служанку взглядом, возмутившись, что та посмела вклиниться в разговор.
Однако Джон закивал.
— Да, верно. — Он снова обратился к госпоже Ноксон: — Теперь верите, госпожа? Марджери тоже его видела.
Госпожа Ноксон нахмурилась:
— Где? Ты весь день из дому не выходила.
Марджери ответила:
— Я поднималась наверх за чистым передником, госпожа, и случайно выглянула в окно.
Кэт предположила, что никакой случайности тут нет: Марджери высматривала Джона. Вот что творит с людьми любовь — превращает их в дураков.
— И что ты увидела? — поторопила госпожа Ноксон.
— Молодого человека в зеленом камзоле, госпожа. С виду неприметный — веди он себя как обычный прохожий, я бы его не запомнила.
— Он был хорошо одет?
Марджери покачала головой:
— Нет, похож на секретаря или лавочника. Из-под полей шляпы лица было не разглядеть. Но Джон прав, он и впрямь худосочный.
— Тощий, как прут. Захотел бы — пополам его переломил, — вставил Джон.
— Он встал у водокачки, — продолжила Марджери, решив воспользоваться тем, что оказалась в центре внимания. — Достал из кармана книжечку и что-то записал.
— Явно задумал недоброе, — с уверенностью сделал вывод Джон. — Иначе для чего ему за мной красться? Того и гляди перережет нас всех в собственных постелях.
— Хватит нести околесицу, Джон, — вмешалась госпожа Ноксон. — Только не говори, будто веришь в эту чепуху.
— Я верю своим глазам, госпожа. И ладно бы я один его видел! Наша Марджери тоже этого проходимца приметила.
Госпожа Ноксон обвела взглядом лица окруживших ее слуг:
— Хорошо. Объявится снова — скажете мне.
— Сломал бы его, как прутик, — с уверенным кивком повторил Джон, улыбаясь Кэт. — Раз — и пополам.
— Лучше делом займитесь, ужин для господина Хэксби сам себя не подаст, — сердито бросила госпожа Ноксон. — За работу, прохвосты ленивые!
Позже, когда убрали со стола, Джон отправился во двор, где в пристройке его ждал соломенный тюфяк, а Марджери, жалуясь на головную боль, вскарабкалась по лестнице на чердак, госпожа Ноксон вышла из своей комнаты.
Кэт стояла на четвереньках у очага, сгребая золу.
— Все, как я и думала, — понизив голос, сообщила госпожа Ноксон. — В сундуке одно барахло, да и того раз-два и обчелся. Хотя чему тут удивляться? Бедного дядю еще в могилу не опустили, а в Барнабас-плейс слуги-пройдохи уже прикарманили все ценное!
Кэт поднялась с пола, отряхивая платье.
На локте у госпожи Ноксон висел плащ, а в руках она держала несколько предметов. Хозяйка небрежно бросила их на кухонный стол.
Кэт окинула взглядом все, что осталось от Джема. Потускневшая и помятая серебряная чаша, которую ему подарили на крещение. Саржевый камзол — его Джем надевал по воскресеньям. А эту Библию он читал по вечерам, поднося книгу к самым глазам. Рядом с ней — миска: мать Кэт бросила ее в мусорную кучу у дома на Боу-лейн, а Джем взял ее себе, рассудив, что она еще пригодна для использования. И Хефциба: эту куклу Джем смастерил для Кэт, когда она была еще так мала, что считала Джема отцом.