Услышав хруст гравия под моими туфлями, он поднял взгляд:
— Долго вы пробыли у Ньюкомба.
Я поклонился:
— Прошу прощения, сэр. Оказалось, что он сдает внаем две комнаты над своей печатней.
Уильямсон вскинул брови:
— Большая удача! Переезжаете туда?
— Я их еще не осматривал. Но надеюсь, они нам подойдут.
Уильямсон продолжил путь. Держась чуть позади, я последовал за ним в дальнюю часть сада, к стене, отделявшей его от лужайки для игры в шары, а затем по другой дорожке. Уильямсон огляделся, проверяя, нет ли кого поблизости.
— По поводу этой истории в Барнабас-плейс, — отрывисто бросил он. — Счел за лучшее поставить вас в известность. Может быть, это не важно, однако наверняка судить трудно.
Он вынул из кармана лист бумаги и протянул мне. Я стал читать имена, записанные в столбик.
Джон Брэдшоу — ум.
Лорд Грей из Гроуби — ум.
Оливер Кромвель — ум.
Эдвард Уолли — в бегах
Сэр Майкл Лайвси — в бегах
Джон Оки
У меня волосы встали дыбом. После первых шести имен я поднял взгляд на Уильямсона:
— Это же…
— Именно. Цареубийцы. Люди, устроившие казнь покойного короля, и их пособники.
И тогда я понял, почему господин Уильямсон решил показать мне этот список в саду, вдали от посторонних глаз. Шесть лет назад после Реставрации монархии парламент принял Акт о забвении и возмещении ущерба: необходимая мера, призванная исцелить раны, нанесенные длительной Гражданской войной. Тем, кто с оружием в руках выступил против короля и его отца, было даровано полное помилование. Единственным исключением стали цареубийцы и их пособники, а также несколько человек, чьи преступления против Короны сочли непростительными.
Я заглянул в конец списка. Примечания рядом с именами сообщали о судьбе этих людей. «Ум.» — ныне покойные цареубийцы: им посчастливилось больше всего. «В бегах» — те, кто уцелел и скрылся от закона: они живут в постоянном страхе, боясь, что их настигнут агенты короля. Другие в тюрьме, некоторые даже получили помилование. А остальные…
— Те, чьи имена зачеркнуты, казнены или убиты, — пояснил Уильямсон. — Читайте дальше.
Я перевернул страницу. Список продолжался и на другой стороне. Мой взгляд остановился на одном из последних имен:
Томас Ловетт — в бегах
— Сама Кэтрин Ловетт ни в чем предосудительном не замечена, иначе сэр Дензил не обручился бы с ней. — Уильямсон кашлянул. — Когда отец этой девушки бежал за границу, его имущество и земли, включая дом и мастерскую на Боу-лейн, конфисковали. Но по моим сведениям, юная леди сама по себе является наследницей родных по материнской линии, так что у нее все еще есть собственное состояние.
— Но, сэр, зачем вы мне об этом рассказываете? — спросил я.
— Вы должны понимать: тут дело посерьезнее, чем убийство слуги. Да и мелким сторонником Пятой монархии, выловленным из Флит-Дич, оно тоже не ограничивается. Племянница Генри Олдерли — дочь цареубийцы, избежавшего поимки. Вы должны действовать крайне осторожно, Марвуд. И не только вы, а все мы. Понимаете?
Я и впрямь многое понял. Во-первых, господин Уильямсон напуган. А во-вторых, возможно, он более добрый человек, чем я о нем думал.
Воскресным утром я нанял лодку, доплыл до лестницы на Чаринг-Кросс, а потом отправился в Савой и пообедал у Ньюкомбов. Хозяйка прекрасно меня накормила, и я выпил больше вина, чем следовало. Без сомнения, она хотела расположить меня к себе и к своему мужу. Я неплохо относился к господину Ньюкомбу, однако с его супругой оставался настороже: от внимания этой темноволосой женщины с цепким взглядом ничто не ускользало. Со мной она была само очарование, однако со слугами говорила резко и постоянно одергивала детей.
После обеда супруги показали мне две комнаты на втором этаже. Обе оказались тесны и выходили окнами на улицу, ведущую во двор с водокачкой. Однако в комнатах царила чистота, и они были свободны. К тому же у нас с отцом появятся отдельные спальни, а этого я страстно желал. Шум печатного станка в мастерской на первом этаже отпугнет многих съемщиков, но моего старика только порадуют знакомые звуки. К тому же за обедом я узнал, что госпожа Ньюкомб несколько лет ухаживала за своим покойным батюшкой и привыкла к старческим причудам. А решающее преимущество заключалось в том, что дом стоял в достаточно укромном месте и при этом находился в удобной близости и от Уайтхолла, и от Сити.
Я тут же дал свое согласие. Ньюкомбам уже известна история моего отца, а значит, от них не придется ничего скрывать. Нетвердой походкой шагая по Стрэнду, я думал о том, что моя удача, похоже, сменила гнев на милость.
Повернув на восток, я направился к закопченным развалинам собора Святого Павла и городу-пепелищу.
Колыбельный переулок узкий, но прямой, он пролегает к востоку от Колмен-стрит и ведет к монастырю Остин-Фрайерс и Брод-стрит. Западная часть переулка была засыпана пеплом и завалена обломками: камни валялись даже на дороге, посреди которой тянулась забитая водосточная канава.
Я осторожно пробирался вперед, закрыв нос плащом. Я опаздывал. Дорога заняла больше времени, чем я рассчитывал: улицы до сих пор были завалены всем подряд. Теперь я жалел, что задержался у Ньюкомбов.
Струйки дыма от мелких очагов пожара, тлевших под развалинами, смешивались с туманной дымкой дождевых капель и угольным смогом, висевшим над большей частью Лондона еще до Пожара.
Развалины уступили место разномастным домам и мастерским, жавшимся друг к другу по обе стороны Колыбельного переулка. Нужный мне дом располагался слева, в самом конце. Узкое здание поднималось вверх на пять этажей, самый верхний выпячивался вперед и нависал над мостовой. Было непохоже, чтобы здесь работала какая-нибудь мастерская или лавка, и снаружи трудно было понять, кто здесь обитает. Но окна сияли чистотой, а слой побелки на фронтоне обновили после Пожара. Дом выглядел ухоженным, в то время как о большинстве уцелевших зданий в Сити нельзя было сказать того же.
Старуха с закрытыми глазами и лицом цвета грязного мела сидела на корточках у двери на противоположной стороне переулка — судя по протянутой руке, она просила милостыню. Я бросил ей на ладонь пенни. Глаза тут же открылись. Пальцы сомкнулись на монете, и старуха мгновенно спрятала ее под грязным плащом.
— Благослови вас Господь, сэр, — вполголоса произнесла она.
— Кто здесь живет? Вот в этом высоком старом доме?
Она вскинула голову. Один глаз был скрыт за серой пленкой.
— Квинси, господин. — Она снова вытянула освободившуюся руку ладонью вверх.
Я дал нищенке второе пенни.
— Значит, господин Квинси?
— Покойный старик давно на кладбище. Но дом все равно называют домом Квинси.
— Кто здесь живет теперь?
— То одни, то другие.
Веки опустились, и я понял, что больше ничего от нее не добьюсь. Перепрыгнув через желоб на другую сторону переулка, я постучал в дверь высокого дома. Мне открыли почти сразу же. Я еще не успел объяснить, кто я и по какому делу пришел, а лакей уже впустил меня внутрь.
Внутреннее убранство настолько отличалось от внешнего вида дома, что этот контраст застиг меня врасплох. Холл оказался просторным и пропорциональным. Часы отсчитывали секунды. Мраморные плиты у меня под ногами напоминали черно-белые клетки шахматной доски.
Вошел еще один слуга и с поклоном пригласил меня следовать за ним. Это был высокий мужчина с изрытым оспинами лицом и прямой осанкой солдата: никакого раболепия в его манерах не ощущалось. Мы поднялись по широкой, невысокой лестнице и оказались на галерее второго этажа. Слуга постучал в дверь, не дожидаясь ответа, открыл ее и шагнул в сторону, давая мне дорогу.
Госпожа Олдерли сидела у огня в высоком кресле с плетеной спинкой. Когда я вошел, она положила книгу на столик. Госпожа Олдерли была одета проще, чем обычно, но и сейчас все ее вещи отличались превосходным качеством. Я был удивлен, не заметив ни горничной, ни хозяйки дома.
Я низко поклонился. Подняв голову, я окинул комнату беглым взглядом. Просторная, с высоким потолком, она была обставлена современно, что стало для меня неожиданностью. Из двух больших окон напротив двери открывался вид поверх крыш на север, на стену Сити с приземистой башней ворот Мургейт.
Комната была обставлена как гостиная во французском стиле. В роскоши она не уступала гостиной в Барнабас-плейс, но разительно отличалась от последней по стилю. И мебель, и прочее убранство в Барнабас-плейс отсылали в прошлое, эти же покои во всем следовали новомодным веяниям. На стенах висело множество картин, большинство на классические сюжеты — среди них часто встречались изображения богинь или нимф, выставлявших напоказ свои прелести.
Только тяжелая кожаная ширма вносила старомодную нотку. Она была установлена в одном из углов комнаты; над ней виднелся верх дверного проема. Кожа была разрисована сценами охоты, но красные и зеленые тона потемнели от времени и дыма, превратившись в пятнисто-коричневые.
Госпожа Олдерли указала мне на скамью перед камином, стоявшую перпендикулярно ее креслу.
— Спасибо, что пришли, господин Марвуд. Извините, что позвала вас сюда. Вам наверняка любопытно узнать, в чем дело.
С минуту мы молчали. В состоянии покоя ее овальное лицо казалось почти мрачным. Карие глаза были наполовину скрыты тяжелыми веками. Сколько ей лет? Тридцать? Тридцать пять?
Наконец госпожа Олдерли вздохнула, как будто на душе ее лежал какой-то груз, и пошевельнулась в кресле.
— Для начала хочу спросить, удалось ли выяснить что-нибудь новое об убийствах? Насколько понимаю, теперь их два. — Заметив мое удивление, она пояснила: — Вчера мой супруг встречался с господином Уильямсоном в Уайтхолле, и тот рассказал ему про второго мужчину.
— Мне больше ничего не известно, мадам.
Ее длинные пальцы играли с кисточкой на подлокотнике кресла.