MacDougall’s появился свой Шишкин» — отмечалось в статье, посвященной обзору русской недели в Лондоне. Кстати, лет эдак через восемь тот же журналист праздновал с нами новый мировой рекорд по Шишкину — в 2013 году мы продали метровое полотно «Сумерки в лесу» за два с половиной миллиона долларов. Пресса, надо сказать, всегда нас баловала и поддерживала — наверное, в благодарность за то, что мы частенько и абсолютно нечаянно подбрасывали ей нескучные сюжеты.
Первый настоящий наш прорыв пришелся на третий аукцион.
В те давние времена я жила в постоянном ожидании чуда, причем ожидание его начиналось с самого утра. Чудо должно было либо лично ввалиться в дверь офиса с шедевром под мышкой, либо прийти по почте, либо, на худой конец, по имейлу. Так и произошло.
То достопамятное утро началось вполне стандартно. Едва проснувшись, выбравшись из-под одеяла в холодную действительность викторианского дома, я босиком пошлепала к компьютеру. В рабочем почтовом ящике среди разного сора меня ждало необычное письмо. Обращалась ко мне наследница дягилевского танцора, а впоследствии популярного актера немого кино Теодора (Федора) Козлова. По ее словам, у нее дома под Лос-Анджелесом хранилась целая коллекция картин, принадлежавших Козлову, которую она меня теперь просила оценить. К письму прилагался список художников. Я быстро пробежала фамилии и убедилась, что в очередной раз написала мне городская сумасшедшая, — художники Корвин и Ледев существовали только в ее воспаленном воображении. «И куда я только ни обращалась! Никто не хочет мне помочь, очень на вас надеюсь», — жалобно восклицала моя корреспондентка в конце письма. «Вряд ли тут чем поможешь», — вздохнула я про себя. И уже собиралась удалить послание, даже не потрудившись открыть вложение, как вдруг меня остановила одна простая мысль. «Странно, — вдруг подумала я, — ведь Федор Козлов действительно существовал, и он действительно недолгое время танцевал у Дягилева. Непонятно, почему дама, написавшая письмо, придумавшая такой необычный провенанс для своей коллекции, сославшись на столь редко упоминаемого танцора, выбрала такие корявые фамилии для авторов полотен». И в задумчивости я кликнула мышью на вложенный файл. Еще через несколько секунд на экране предстала великолепнейшая «Гитаристка» Коровина.
История эта, как и все гениальное, оказалась проста. Непрямые наследники, подзабывшие русский язык, обратились к местному русскому с просьбой описать и оценить их коллекцию. Тот описал — и оценил, кажется, в пять тысяч долларов. И тут же предложил избавить их от картин за эти самые пять тысяч баксов. Наследники — а числом их оказалось четверо, между прочим! — может быть, тут же и согласились бы, но тот самый портрет Коровина висел на стене в шиномонтажной мастерской, которой один из наследников владел, — он к нему привык и расставаться с ним вот так сразу как-то был не готов. А тут вдруг возникла в их головах мысль обратиться за второй оценкой.
В Лос-Анджелесе находятся отделения всех крупнейших аукционных домов мира. Но, как только главная наследница, старшая сестра Сюзан, переступала порог очередного блестящего офиса, действо повторялось в деталях: взглянув на женщину в дешевой хлопчатобумажной блузке и сатиновых штанах, в сандалиях за два доллара на босу ногу, пришедшую к ним с длинным списком русских шедевров, ее вежливо выставляли вон. Отчаявшись, она порылась в Интернете, нашла в далеком туманном Лондоне аукцион, специализирующийся на русском искусстве, и написала мне письмо.
Еще через неделю я вышла из зоны прилета лос-анджелесского аэропорта и попала прямиком в объятия Сюзан. А еще примерно через три месяца коллекция Федора Козлова была продана на MacDougall’s за два миллиона долларов. Это был наш первый настоящий успех. В зале сидели все четверо наследников и плакали от счастья. «Гитаристка» Коровина из шиномонтажной мастерской была продана за восемьсот тысяч. Еще два Коровина из той же коллекции тоже ушли за сотни тысяч… Нас все поздравляли, даже те, кто раньше был настроен более чем скептически.
Конечно, тот аукцион был только робким началом — доказывать и себе и другим, что мы действительно можем, пришлось долго, с глупыми мучительными ошибками, со срывами и обломами. Но это, как говорится, дело житейское…
После того аукциона сестры-наследницы мне признались, что, когда я сказала им, сколько стоят их картины, и восстановила исковерканные имена мастеров, они решили было, что молодой аукционный дом не справится с такими дорогими полотнами, и собрались бежать к конкурентам. Но Сюзан, старшая, сказала: «Только Катя мне помогла, только Катя будет их продавать…»
На самом деле так оно в жизни и бывает: поможешь другим — помогут тебе.
Максим Котин. Чичваркин: гедонист и остров
«Вот этот поток, идущий мимо магазина „Евросеть“ в семь вечера у метро „Автозаводская“… Эти люди мне всегда были понятны, но неприятны, — честно признается Евгений Чичваркин. — У меня с ними было мало общего. Но я врал, притворялся…» Теперь не надо больше притворяться. Создатель торговой империи под вывеской «Евросеть», политический активист «Правого дела», популярный ЖЖ-блогер — все эти роли, все это притворство для него в прошлом.
Вот уже пять лет Чичваркин — почетный житель Лондон-града. И теперь вспоминает былое с грустью и содроганием.
— Со времени моего отъезда, мне кажется, люди в России стали еще хуже: злее, вороватее, двуличнее.
Похоже, он не может им простить, что они так и не смогли сменить власть (во время «болотных протестов» он предрекал, что дни во власти нового старого президента сочтены).
Чичваркин хоть и попал в Лондон не по своей воле, а сбежав от самого гуманного суда в мире, но горевал не так уж долго — и за пару лет разобрался, что здесь к чему.
Он снова торгует, только уже не дешевыми телефонами у московского метро, а дорогим вином в престижном лондонском районе Мейфэр.
— Вот Petrus 1982 года за шесть тысяч восемьсот фунтов, — показывает мне Евгений Александрович драгоценный ассортимент своего нового винного бутика Hedonism Wines. — Это же словно произведение искусства. И у нас можно вот так вот запросто подержать его в руках, прикоснуться к прекрасному.
Люди, которые могут не только подержать, но и приобрести такое сокровище, нравятся ему намного больше тех, кто забегал в «Евросеть» закинуть пятьдесят рублей на телефон.
— Не хочу видеть тут людей, которым все равно, что пить, — продолжает мизантропствовать Чичваркин, проводя меня между стеллажами, на которых заветные бутылочки лежат в ожидании своего часа, словно спящие красавицы, ждущие волшебного поцелуя сказочных принцев. — Я не говорю про бедных, хотя большинство из них, конечно, бедные и необразованные… Вот те, которые пьют вино в пакетах. Я не хочу, чтобы они сюда приходили, разговаривали тут, даже рот открывали…
Держать рот закрытым в этом магазине непросто. Челюсть сама собой отвисает при виде одной из коллекций вин за полторы сотни тысяч фунтов.
Свой капитал, полученный от вынужденной продажи «Евросети» перед самым отъездом из России, Чичваркин потратил (хотя, конечно, далеко не весь) на приобретение одной из лучших винотек.
Он не первый придумал открыть «на острове» винный бутик, но, судя по всему, первый решил подойти к наполнению полок с истинным капиталистическим задором и русским размахом, то есть без всяких там старосветских комплексов.
Для любого магазина дорогих вин иметь на полке десяток коньяков в диапазоне цен от сорока до тридцати тысяч фунтов — уже серьезная заявка на успех. У Чичваркина их двести.
К имеющемуся ассортименту прилагается весь необходимый антураж — от кирпичной кладки до услужливых консультантов, не обремененных английским снобизмом, — так что лондонцы и гости столицы валом валят в созданный русским предпринимателем бутик, скупая тысячефунтовые бутылки ящиками.
Тяжкое, в общем, зрелище. Ведь среди всех способов с шиком потратить деньги покупать элитное вино, безусловно, наиболее извращенный. Кольцо с бриллиантами можно, в конце концов, отнести в ломбард, а спорткар — сдать в трейд-ин. А вот от дорогого вина остается только пустая стеклотара. «И воспоминания, — поправляет Чичваркин. — Дело не только во вкусе, но и в том, с кем и при каких обстоятельствах ты пьешь. А воспоминания дорогого стоят».
Евгений Александрович, впрочем, всегда умел зарабатывать на тех, кто ценит то, что дорогого стоит. Любимыми его покупателями в России были поклонники лакшери-телефонов Vertu, падкие на внешние эффекты. И он неплохо разбирался в этой странной публике, хотя отношения самого предпринимателя с роскошью всегда были не так однозначны.
В Москве Чичваркин носил Swatch и в то же время разъезжал на желтом Porsche. А оказавшись в Лондоне, из-за «приступа экономии» пил вино по тридцать четыре фунта за бутылку, несмотря на всю любовь к прекрасным произведениям искусства.
Со временем здесь, «на острове», его тяга к наилучшему варианту жизни из возможных приобрела некоторый аристократический лоск, подобающий настоящему лондонцу.
Он пересел с места водителя на пассажирское, сбросил двадцать килограммов и даже стал одеваться с какой-то чисто английской сдержанной вальяжностью, не утратив при этом былого интереса к миру высокой моды. Люди, знавшие его в России, говорят, что с ним стало проще общаться — и вместе с тем сложнее. Одновременно с подчеркнутой корректностью появилась дистанция — и какая-то непроницаемая отстраненность.
Дни свои он проводит в собственном поместье в пригороде, ходит на выставки, куда так приятно покупать билеты через Интернет, и русский балет выезжает посмотреть, когда представляется возможность («смотреть, как англичане танцуют, — это извините»), обедает в гастрономических ресторанах в даунтауне или хватает панини в «Старбаксе», когда нет времени, ну и всерьез увлекается игрой в поло…
— С англичанами играешь?
— Ну конечно. Не с русскими же, — усмехается Евгений Александрович.