что он любил по-настоящему, — манипулировать людьми, подчинять их своей воле. В последние годы перед ним замаячила перспектива относительной бедности, сулившей Березовскому утрату власти, для него непереносимую.
Он неизменно похвалялся последними своими усилиями, направленными на свержение Путина. Я как-то писал в «Ньюс-уик» о том, что Березовский, по его словам, готов финансировать революционные изменения в России, что «режим можно сменить только насилием».
Подобно жившим в Лондоне русским изгнанникам других поколений, Березовский жаждал прежде всего играть видную роль, определять судьбы отечества. Но, в отличие от большинства этих революционеров и мечтателей, он действительно представлялся опасным людям, обладающим властью и желавшим его смерти, фигурой значительной. Смерть всегда ходила с ним рядом. В конце 2005-го, во время одного из наших с ним завтраков в Лондоне, — Ави, его неулыбчивый телохранитель, когда-то служивший в «Моссаде», одиноко сидел за соседним столиком и смотрел на входную дверь, — Березовский сказал мне, что с ним связались и попросили о встрече некие «давние московские партнеры». Березовский, получивший предупреждение, что эти люди намереваются отравить его каким-то радиоактивным веществом, обратился с просьбой о защите к британской полиции. Я не придал этому рассказу большого значения — к тому времени его теории заговора начали приобретать вид все более диковинный, он терял представление о реальностях московской жизни. И лишь после того, как Александра Литвиненко, жившего в то время в лондонском доме, предоставленном ему Березовским, убили, поднеся ему в чашке чая смертельную дозу полония, стало ясно, на какой волосок от гибели находился тогда Березовский.
Его друг и деловой партнер Бадри Патаркацишвили также умер относительно молодым человеком и также в Лондоне, в 2008-м, — Березовский не сомневался, что и его убили. Мы с ним торжественно помянули Бадри в мейфэрском офисе Березовского на Даун-стрит, 10, — его шутка: уж больно похоже на Даунинг-стрит, 10 звучал этот адрес, — столетним армянским коньяком, который подарил ему покойный грузин. Березовский был игроком высшего разряда, он никогда не питал иллюзий насчет того, что среди ставок, которые он делает, его жизнь не числится. Жизнь в относительной бедности, безвестности, незначительности была для него немыслимой: бедную, простую жизнь и проживать-то не стоит. Таковы были правила, по которым жил Березовский; по ним же он и умер, судя по всему, от собственной руки.
Березовский был образцовым политическим заговорщиком в изгнании — как Ленин и Сталин до него. Между перебранками с товарищами-революционерами Владимир Ленин работал над первыми номерами «Искры» — в комнате, которую Британская библиотека любезно предоставила ему в Блумсбери. Иосиф Джугашвили приехал в Лондон в 1907-м, там планировал ограбление в Тифлисе кареты казначейства, перевозившей деньги в Государственный банк Российской империи (экспроприация состоялась через три месяца после съезда, унесла жизни пяти человек, но дала партии чистых двести пятьдесят тысяч рублей). Сталин снял у русского еврея дешевое жилье в бедном ист-эндском районе Степни. Между тем Ленин, Георгий Плеханов и Юлий Мартов отдавали предпочтение куда более богатым квартирам буржуазного Блумсбери. Среди боровшихся за равенство марксистов одни всегда были равнее других. Партийное руководство пренебрежительно относилось к рябому от оспы Кобе, презирало его разбойничьи замашки — даром что жило на деньги, им же награбленные. Тем не менее все они присутствовали на съезде партии, заседавшем в церкви Братства на Саутгейт-роуд в Хакни, — компанию им составили английские пацифистки. Ленин и его товарищи произносили страстные речи. Коба молчал и слушал.
Бедный Ленин. Чувствуется, что он был обижен на британскую полицию, не проявлявшую интереса к его неистовой подрывной деятельности. В то время ирландские бунтовщики и движение суфражисток занимали Специальный отдел столичной полиции больше, чем бородатые книжники из далекой России и преданные им женщины.
Джозеф Конрад в его романе «Тайный агент» (1907) мягко высмеял разношерстную лондонскую ораву оборванных революционеров. «А вот эта страна с ее идеалистическим представлением о законности опасна, — жалуется мистер Владимир, зловещий глава иностранных шпионов. — Здешнее общественное сознание опутано прочной сетью предрассудков, и это губительно для нашей работы. Вы говорите: Англия — наше единственное убежище. Тем хуже! К чему нам убежища? Здесь вы общаетесь, печатаете, строите планы и ничего не делаете». Лондон и его мягкая терпимость изрядно отличались от таких столиц полицейских государств, как Берлин или Санкт-Петербург с их напряженной, лихорадочной атмосферой, отчего он и стал для нескольких поколений революционеров безопасным прибежищем — и следует сказать, вежливое безразличие Англии действовало на их пыл умиротворяюще.
Ленина раздражало упорное нежелание английских пролетариев восставать против своих угнетателей. С той же неприятностью столкнулся и Карл Маркс. В общей сложности Маркс провел в Англии тридцать четыре года, больше половины своей жизни, и развитое индустриальное общество, которое он увидел в этой стране, стало для него кладезем революционной мысли. «Здесь Маркс нашел то, что искал, в чем нуждался: кирпичи и строительный раствор для создания его труда, — писал его молодой ученик Вильгельм Либкнехт. — „Капитал“ мог быть написан только в Лондоне. Маркс мог стать тем, кем он стал, только в Англии».
И все же, читая письма Маркса, не можешь избавиться от ощущения, что он постоянно негодовал на отсутствие у масс революционного гнева на кровососов-капиталистов. Он твердил, что массам нечего терять, кроме своих цепей, а между тем пролетариат неразумно цеплялся за надежду присоединения к буржуазии. Что явно оскорбляло присущее Марксу чувство логического и исторического детерминизма.
«Чем меньше ты ешь, пьешь, чем меньше покупаешь книг, чем реже ходишь в театр, на балы, в кафе, чем меньше ты думаешь, любишь, теоретизируешь, поешь, рисуешь, фехтуешь и т. д., тем больше ты сберегаешь, — писал он из роскошного дома, который снимал в Челси, своему пожизненному другу и соратнику Энгельсу. — Чем ничтожнее твое бытие, чем меньше ты проявляешь свою жизнь, тем больше твое имущество, тем больше твоя отчужденная жизнь, тем больше ты накапливаешь своей отчужденной сущности». Маркс пытается иронизировать по поводу лишений, которые люди готовы терпеть, чтобы накопить капитал. Ясно, однако, что и сам Маркс создавал собственный запас «отчужденной сущности», критическую массу негодования, чтобы питать им свои пылкие поиски социальной справедливости для всего человечества. Увы, на практике британцы отдавали предпочтение теплому пиву и мюзик-холлу. «Угнетенным раз в несколько лет позволяют решать, какой именно из представителей угнетающего класса будет в Парламенте представлять и подавлять их!» — возмущается Маркс в «Гражданской войне во Франции».
Маркс углублялся в изучение реальностей Британии индустриального века и пытался пробудить его жертв, показать им подлинный характер их эксплуатации — безуспешно. Другие изгнанники отвечали на все окружавшее их тем, что притворялись, будто они находятся совсем и не в Англии. Александр Герцен прожил в Лондоне тринадцать лет, но настоящим домом так и не обзавелся. Он переезжал из одного в другой поразительное число раз — двадцать два, — перемещаясь от Трафальгарской площади к Ричмонду со множеством промежуточных остановок, и это позволяет заключить, что его снедало постоянное ощущение неуюта, нигде не чувствовал он себя как дома и вечно искал что-нибудь получше.
«Такого отшельничества я нигде не мог найти, как в Лондоне, — писал он в „Былом и думах“. — Нет города в мире, который бы больше отучал от людей и больше приучал бы к одиночеству, как Лондон». В друзьях у него состояли одни лишь русские — можно также сказать, что список его гостей производит внушительное впечатление. В течение нескольких лет у него побывали Толстой (1861), Тургенев (1862), Достоевский (1862), Некрасов (1857), Бакунин (1863) и Чернышевский (1859) — все они останавливались или просто обедали в том или ином из домов Герцена. Остается только гадать, одобряли ли его соседи-англичане этих странных русских визитеров: возможно, не одобряли, отчего он и переезжал столь часто.
Герцен всегда поддерживал чисто русскую атмосферу и у себя дома, и в редакциях издаваемых им газет. Журналист из «Сатердей Ревю», посетивший однажды редакцию «Колокола» на Каледониан-роуд, вообразил, что ему ненадолго явилась картина, характерная для Российской империи. «Занимаемые ими комнаты славянский дух наполнял столь основательно, что посетителю их могло показаться, будто его вдруг перенесли в Москву или Петербург. Полки, уставленные русскими книгами, столы, заваленные русскими гранками, русские рукописи, представленные авторами, которые изъясняются на русском или на польском языке».
Картина до странного мне знакомая. Мама особенных сантиментов в отношении родины не питала. Но некоторые из ее подруг-соотечественниц заключали себя на манер Герцена в кокон русскости. Кухня одной из них словно обросла черно-красно-золотыми покрытыми лаком деревянными ложками, резными разделочными досками с тройками и жар-птицами. На стенах гостиной плотно висели картины, изображавшие березовые рощи и церкви, а все ее горизонтальные поверхности были заставлены матрешками, палехскими шкатулками, кавказскими кинжалами и тяжелыми хрустальными пепельницами. Она словно в магазине «Березка» жила. Не ждавших беды гостей-англичан, на лицах которых стыло выражение легкой контузии этой эстетической бомбардировкой, усиленно угощали водкой и заставляли курить «Беломорканал».
«Во как, — хмыкала хозяйка, разливая „Столичную“. — Поехали!» Даже ребенком я улавливал в ее агрессивном гостеприимстве явственный оттенок садизма, она как будто мстила за себя британцам с их сдержанностью и хорошим вкусом.
То было поколение назад, когда русские казались еще чужими и экзотичными. Ныне их в Лондоне столько, что они превратились в неотъемлемую часть столичной жизни: русский олигарх стал наряду с саудовским принцем и банкиром из Сити легко узнаваемым типом горожанина. Болельщики «Челси» — или, как они шутят, «Челски» — уже не один год носят русские меховые шапки, принося тем самым дань иронического уважения владельцу клуба Роману Абрамовичу. Все это так привычно, что почти уже и не смешно. Россия стала главным веянием времени. Лондонский ресторан «Мари Ванна» забит до отказа — хоть и не до такого, как в нью-йоркской «Мари Ванне», — и заполняют его не только мучимые ностальгией русские экспаты, но и обычные лондонцы, без хлопот включившие в свой космополитический столичный репертуар, вслед за тайской лапшой и острым карри, борщ и блины.