– Но прежде ответьте, пожалуйста, на один вопрос, мистер Айрленд. Очень кратко.
– Разумеется. Я готов.
Ритсон положил ладони на стол.
– Уильям Генри Айрленд, готовы ли вы присягнуть, что, насколько вы знаете и насколько можете судить, исходя из известных вам обстоятельств, при которых обнаружились данные документы, – что они действительно вышли из-под пера Уильяма Шекспира?
– Прошу меня простить. Позволите ли вы мне сперва зачитать мое заявление?
– Безусловно.
Уильям отступил на шаг и вынул из внутреннего кармана сюртука лист бумаги.
– «В газетах сообщалось, что данный комитет был создан для того, чтобы разобраться в вопросе о причастности моего отца к обнаружению и обнародованию рукописей Шекспира. Дабы избавить отца от многочисленных наветов, я заявляю под присягой, что он получил эти листы как подлинно шекспировские от меня, не имея понятия ни об их происхождении, ни об источнике». – Он сунул листок обратно в карман и осведомился: – Этого довольно?
– Для оправдания вашего отца – да, – проронил Стивене. – Но вы ведь не ответили на первый наш вопрос. Позвольте узнать, какова ваша роль в этой истории?
– Пожалуйста.
– И если так, то не могли бы вы нас просветить касательно происхождения и источника документов?
– Будьте любезны, сэр, уточните ваш вопрос.
– Хорошо. Вы получили рукописи от частного лица? Нашли их в некоем месте? Обрели право на них в результате дарения? Или?…
– Во избежание двусмысленности могу сказать лишь одно: я получил их от частного лица.
– И какого же?
– Ваш вопрос ставит меня в трудное положение.
– То есть?
– Я не имею права назвать имя этого человека или каким-либо иным способом пояснить, о ком идет речь.
– По какой причине?
– Я дал клятву.
– Тому человеку, который передал вам эти бумаги?
– Тому самому.
Стивенс перевел глаза на Ритсона; тот вздернул брови, изображая удивление.
Айрленд кашлянул и снова уставился в оконце.
– И вы не можете назвать нам этого благодетеля?
– Больше не скажу ни слова. Или вы хотите, чтобы я стал клятвопреступником?
– Простите?
– Я дал клятву никогда не разглашать имени моего покровителя. Вы требуете, чтобы я нарушил ее и тем обесчестил себя?
– Боже сохрани.
Айрленду послышалась в этих словах ирония, и он метнул на Стивенса злобный взгляд, но тут заговорил Ритсон:
– А не согласится ли сей джентльмен предстать перед нами конфиденциально, без огласки?
– Я не говорил, что это джентльмен.
– Не джентльмен?
– Не поймите меня превратно. Я всего лишь подчеркиваю, что не указывал, какого пола мой покровитель.
– Согласится ли это лицо, какого бы оно ни было пола, предстать перед нами при условии сохранения строжайшей тайны?
– Мой покровитель уехал за границу. В Эльзас.
– По какой надобности?
– Эта история настолько нарушила его душевный покой, что жизнь в Лондоне стала ему невыносима.
– Все складывается крайне неудачно, мистер Айрленд.
– Ничего не поделаешь, мистер Стивене, таковы обстоятельства.
В дверь вдруг постучали.
– Позволите? – Сэмюэл Айрленд вошел в зал и поклонился членам комитета. – Я его отец. Здесь не судебное заседание. Я имею право присутствовать. – Он стал рядом с сыном и улыбнулся. – Уильям Айрленд, не сомневаюсь, уже развеял даже малейшие подозрения относительно моей причастности к этому делу. – Он явно слышал все, что говорил Уильям. – Сообщил ли он вам что-либо о своем патроне и благодетеле?
– Ваш сын действительно упомянул такую персону, – ответил Стивенс. – Однако еще не доставил нам удовольствия узнать ее имя.
– Имени я вам назвать не могу, сэр. Но могу подтвердить существование этого джентльмена. Я видел его собственными глазами, – заявил Сэмюэл Айрленд. Уильям покосился на отца и чуть заметно покачал головой. – Росту он среднего, на левой щеке шрам, полученный, как он сам мне рассказывал, на соревновании лучников. Когда говорит, слегка запинается, – полагаю, по причине застенчивости.
– И где же проживает сей примечательный господин?
– Думаю, что обитает он в Среднем Темпле. Наверняка сказать трудно…
– Как вас понимать, сэр?
– Мой сын конечно объяснил вам, что человек этот сторонится всех и вся. А ныне вообще пребывает в чужих краях. Если не ошибаюсь, он как-то упоминал Эльзас.
После этого Ритсон принялся подробно расспрашивать Сэмюэла Айрленда об особенностях найденных рукописей Шекспира и их происхождении. Тот охотно расписывал свое изумление и восторг, нараставшие по мере того, как сын приносил в магазин все новые старинные бумаги:
– Вот уж поистине – манна небесная, господа. И сытого перенасытила.[120]
– Очень шекспировская фраза, сэр.
– Только глаза никак не могли насытиться, и чем больше видели, тем больше хотелось еще и еще.
На протяжении всей беседы с Айрлендом-старшим Ритсон пристально наблюдал за Уильямом, но тут повернулся к Сэмюэлу:
– А скажите-ка нам вот что, мистер Айрленд, только попросту, без пышных словес. Как по-вашему, находки эти – действительно то, за что их выдают? Подлинные произведения Шекспира?
– Вопрос сей не для торговца книгами.
– Простите, пожалуйста. Я проявил нетактичность?
– Разве я вправе высказывать свое суждение в подобных делах? – Сэмюэл Айрленд в нерешительности смолк. – И все же, по некотором размышлении, отвечу: да, я уверен, что рукописи эти самые что ни на есть подлинные. Скажу не без гордости: глаз у меня наметанный. И я сразу обратил внимание на нить, скреплявшую листы. Очень старинная нить. Доказательство, быть может, не слишком весомое, но…
– Но достаточное?
– Достаточное для того, чтобы убедить меня: такое мой сын не смог бы сотворить. – Он бросил взгляд на Уильяма. – Написать «Вортигерна»? Об этом и помыслить невозможно, не то что в это поверить.
Как только они вышли с Уорик-лейн, Уильям повернулся к отцу:
– Зачем вы наплели небылиц про моего покровителя?
– А ты зачем? Сильно сомневаюсь, что она уехала в Эльзас.
– Не важно, куда она уехала. Она к ним не явится. – Какое-то время они шагали молча. – Не надо было лгать, отец. Это на вас непохоже.
– Решил прийти тебе на подмогу, Уильям. Ты снял подозрения с меня, и правильно сделал, вот и мне захотелось поддержать сына.
– Но это приведет лишь к новой лжи. Вам нужно было вообще держаться в стороне от этой истории.
– Она ведь и меня касается.
– Но не до такой же степени, чтобы кривить душой. Надо думать, прежде чем говорить. А вы, отец, только напустили еще больше туману. Человек со шрамом на лице? Заика? Теперь мне придется считаться с этим насквозь вымышленным персонажем. Это усложняет дело. Создает лишнюю помеху. – Он провел рукой по лицу и, сам того не замечая, тяжело вздохнул. – Неужели вы не понимаете, как ужасно мое положение?
– Прости, если я доставил тебе лишние огорчения, Уильям.
– У меня такое чувство, будто земля уходит из-под ног. Если вы считаете возможным лгать от моего имени, на что же тогда мне опереться?
– Неужто все настолько серьезно?
– А вы верите, отец, что рукописи подлинные?
– Конечно, верю. Зачем об этом спрашивать?
– Тогда зачем мешать правду с выдумками? Зачем мутить чистый родник? Неужели вам непонятно, что он превратится в выгребную яму?
Но Сэмюэл Айрленд уже начал злиться на сына за неуместные, как ему казалось, упреки. Позже он пожаловался Розе, что Уильям отчитал его, как малого ребенка.
– У меня душа не на месте, Уильям, мутится ум. Не имею покоя ни днем, ни ночью[121] – до того вся эта история меня расстраивает.
– Очень сожалею, отец. Я вовсе не хотел доставить вам неприятности. Я вас глубоко почитаю.
– Не очень-то в это верится, Уильям. Своими резкими замечаниями ты ранишь меня в самое сердце. Я невыносимо страдаю.
У Уильяма вырвался громкий крик, вернее, вой или вопль, распутавший прохожих Сэмюэл удивленно уставился на сына:
– В чем дело, скажи на милость?
– Да ведь я стремился только угодить вам! – Подгоняемый отчаянием, он остановил фаэтон. – Едемте, отец. Немедленно.
Путь был недолгий; Уильям молча смотрел в окно на знакомые улицы и переулки. Едва они прибыли на Холборн-пассидж, он ринулся в лавку, побежал наверх в свою комнату, и захлопнул дверь. Отец остался ждать внизу. Все его тело покрылось легкой испариной. Он провел рукой вдоль полки с надписью «Инкунабулы», там стояли первые издания старинных книг. Отчего-то он как заведенный мурлыкал себе под нос припев из оперетты «Музыкальный угольщик»: «Домик-крошечка. Домик-крошечка. Кто же, кто в этом домике живет?»
Деревянная лестница заскрипела. В лавку спустился Уильям, держа в руке лист старинной, побуревшей от времени, испещренной пятнами бумаги.
– Видите, отец? Настоящая бумага времен Шекспира.
– Но на ней же ничего не написано.
– Именно. Абсолютно верно, – тяжело дыша, проговорил Уильям. – Я давно собирался вам кое-что сказать.
– Ну да. Имя. Назови же мне свою покровительницу.
– Имени нет. И покровительницы тоже нет. – Уильям схватил отца за руку. – Она – это я.
– Что-то я не вполне… – Сэмюэл внимательно взглянул на взволнованное, умоляющее лицо сына.
– Неужели не понимаете? Я и есть тот самый благодетель. Не было никакой дамы в кофейне. Я все выдумал.
– Боже правый, что ты такое несешь? – У Сэмюэла вдруг пересохло в горле. Уильям опустился на колени.
– Я покорнейше прошу вас простить меня. Наивный восторг и упоение своими талантами – вот что двигало мною. А более всего мне хотелось доставить радость вам.
– Встаньте, сэр. Встаньте.
Несмотря на сопротивление сына, он все же поднял его на ноги.
– Я причинил вам много неприятностей, отец. Горько об этом сожалею.
– Знаю. Но все будет хорошо, если ты назовешь мне твою благодетельницу.