Эйлиш гадала, вернется ли в эту жизнь, и ловила себя на том, что мечтает получить письмо от Тони, от его матери или от Фрэнка. В этом письме говорилось бы, что они начали смотреть на вещи с ее точки зрения, или о том, что тот человек решил сам растить ребенка вместе с женой.
Ей хотелось, чтобы дети приехали сейчас, а не через несколько недель. И чтобы мать разрешила ей рассказать о них. Но Эйлиш не позволяла себе предаваться мечтам. А ей так хотелось оказаться сейчас не в материнской гостиной, сочиняя письмо и слушая шарканье ног этажом выше, а в Америке, проснуться ранним летним утром от мягкого утреннего света, который пробивается сквозь занавески ее дома на Лонг-Айленде.
Она написала Розелле о свадьбе Мириам, добавив, что надеется купить новое платье и, может быть, туфли и шляпку, если найдет подходящие. Написала, что бабушка никогда не пропускает шестичасовые новости и очень сердится, если в девять дикторы повторяют старые заголовки. Она хотела написать про Мартина и его бесконечные метания между домиком над береговым утесом и материнским домом, но решила приберечь это для письма Ларри. Фрэнку она намекнула, как странно чувствует себя в доме, который когда-то был ей родным. Ни в одном письме Эйлиш не упомянула о Тони. Не хотела о нем говорить. И ни в одном письме не призналась, что ей, матери и Мартину приходится протискиваться мимо холодильника, стиральной машины и плиты, которые до сих пор стоят в коридоре нераспакованные. Она верила, что чем дольше они там простоят, тем сложнее будет их вернуть.
Проснулась Эйлиш в полумраке и принялась размышлять, пугает ли ее предстоящий день, и внезапно поняла, что нет, не пугает. Она жила в доме своей матери. Пока Эйлиш валялась, ей пришло в голову, что неплохо бы сменить кровать. Матрас наверняка был тем же самым, на котором она спала более двадцати лет назад. Только теперь он стал тоньше и промялся посередине, а одеяло всю ночь сползало с застиранных шелковистых простыней.
Эйлиш задумалась, где будут спать Розелла и Ларри, когда приедут. Сама она спала в комнате, которую раньше делила с Роуз, а Мартин – в комнате, которую в детстве делил с братьями. Была еще комната в мансарде, куда можно было подняться по лестнице, но ею никогда не пользовались. Других спален, кроме спальни матери, в доме не было.
Однажды вечером после девятичасовых новостей она подняла тему старых простыней и матраса. Эйлиш не надеялась, что мать поймет, но решила заговорить об этом сейчас и, возможно, постараться смягчить ее до приезда Розеллы и Ларри.
– И что в этом плохого? – спросила мать.
– Просто несколько новых матрасов и комплектов постельного белья нам не помешают. Розелла спала бы на новой кровати в моей комнате, а для Ларри можно купить кровать и поставить ее в мансарде.
– А почему он не может спать на одной из кроватей в комнате Мартина?
– Мартин приходит и уходит в любое время дня и ночи.
– Твои дети просили купить им кровати?
– Нет, они ни о чем не просили.
– Так почему бы не оставить все как есть?
Эйлиш промолчала.
– Я вижу, – продолжила мать, – что нынешние родители слишком балуют своих детей. Новое то, новое сё. И зачастую этого хотят не сами дети, но их родители. Они проводят с детьми мало времени, работают, гуляют, а потом компенсирую недостаток внимания покупкой ненужных предметов роскоши. Я слышала, как об этом говорили по радио.
Эйлиш поспешила сменить тему.
– Должно быть, ты с нетерпением ждешь своего юбилея, – сказала она. – Приедут Джек и Пат. Все соберутся.
– Я об этом даже не думаю. Меньше всего мне хотелось бы раздувать шумиху по этому поводу.
– Но Розелла и Ларри приедут ради твоего юбилея. А еще Джек и Пат. Мартин сказал, они захватят кого-нибудь из детей.
– Должно быть, ты помнишь старуху, которая жила в доме напротив, сорок седьмом, – начала мать, и на ее лице проступило удовлетворение. – Ее звали мисс Джейн Хегарти. Очень приличная женщина, и дом содержала в порядке. Всегда такая вежливая, с грамотной речью. Когда она состарилась, к ней раз в неделю приходил священник, друг семьи, чтобы ее причастить. Потом какое-то время к ней ходила медсестра, но старуха ее не жаловала. А затем оказалось, что скоро ей стукнет сто лет. И всех пригласили в ее дом на вечеринку. Я тоже пошла, думая, что приглашение исходит от самой мисс Джейн Хегарти. Как я могла не пойти? Но люди, которые организовали вечеринку, не заслуживали доверия. Заметь, не все. Но были и те, кто решил предложить бесплатную выпивку для желающих. Разнесся слух, что в доме мисс Хегарти наливают. И туда набились какие-то мужланы. Разумеется, они не только сами нахлестались водки, если не джина, но и напоили наивную мисс Джейн, которая доливала водку лимонадом. Они пили и поили старуху, пока кто-то не уложил ее в постель. На следующий день она умерла. Умерла от вечеринки. Сегодня водка и веселье, завтра гроб и катафалк. И если кто-то думает, будто на мой юбилей их ждет что-нибудь подобное, я бы на их месте не обольщалась, я просто запру дверь у них перед носом.
– Соберется только семья, – сказала Эйлиш.
– Порой это еще хуже, – ответила мать.
Эйлиш встала.
– Пойду проветрюсь.
– Среди ночи?
Она решила поехать куда-нибудь на машине, может быть до Уэксфорда, и прогуляться по главной улице. Вечер был теплым, небо на западе еще не погасло. Затем Эйлиш решила спуститься к Рыночной площади, по Слейни-стрит дойти до реки и полюбоваться последними солнечными лучами. И там она подумает, как поступить. Утром возьмет у Мартина телефоны Джека и Пата и попросит у братьев помощи. Впрочем, они могут ответить, что, прежде чем покупать холодильник, стиральную машину и плиту, ей следовало посоветоваться с матерью и что она сама виновата, давно бы навестила ее, незачем было ждать двадцать лет. Они могли бы также добавить, что мать слишком стара и прожила тяжелую жизнь, а посему негоже на нее жаловаться.
Она миновала «Аспеллс» и на миг испытала искушение спуститься по Черч-стрит, но продолжила путь по Рафтер-стрит к Рыночной площади. Может быть, думала Эйлиш, надо научиться слушать мать и получать удовольствие от ее историй, сколько бы та их ни повторяла. Жизнь нелегка, если тебе стукнуло восемьдесят и последние тридцать ты прожила одинокой вдовой.
Размышляя о том, как бы усадить мать в машину и покатать по окрестностям, она заметила в дверях паба Джима Фаррелла какую-то фигуру. И в то же мгновение поняла, что это и есть Джим. Эйлиш понятия не имела, видел ли он ее. Он смотрел в противоположную сторону, но, возможно, отвел взгляд, поняв, что она приближается к нему по другой стороне улицы. И хотя она опустила голову, он не мог ее не заметить. Улица была пуста. Если бы она повернула голову, их взгляды встретились бы. Но тогда Эйлиш не знала бы, что делать, и не представляла, какой будет его реакция. Может быть, он просто ее не узнал. Но если бы Джим узнал ее, они не обошлись бы кивком или вежливым приветствием.
Наилучшим выходом было больше не смотреть в его сторону и, не оглядываясь, дойти до площади. Так или иначе, им суждено было встретиться. Но Эйлиш даже не предполагала, что, встретившись, захочет к нему подойти, заговорить, услышать его голос. Но это было невозможно. Ей придется как ни в чем не бывало пройти мимо, будто это не он стоял в дверях своего паба и не он смотрел ей вслед.
3
Джим хотел окликнуть ее, достаточно громко, чтобы заставить обернуться, и тогда он убедится, что это действительно Эйлиш Лейси. Он почти не сомневался, что она его видела, потому что Эйлиш внезапно отвернулась, как будто избегала его взгляда, но было поздно, он успел ее заметить.
Многие его завсегдатаи знали об их давнем романе. Кто-нибудь должен был рассказать ему, что Эйлиш вернулась! Он знал ее мать, часто встречал миссис Лейси на улице. В первое время после внезапного отъезда Эйлиш они едва раскланивались, но сейчас при встрече она неизменно ему улыбалась. А ведь есть еще Мартин. Тот любил заглянуть в паб пораньше. Но Мартин не вступал в задушевные разговоры и обычно надолго не задерживался. Джим успел забыть, когда в последний раз с ним беседовал.
Шейн Нолан стоял за стойкой, Энди, новый молодой помощник, собирал бокалы. В пятницу народу было битком. В последний час перед закрытием Джим усердно трудился, привычно размышляя про себя, что неплохо бы найти способ помешать клиентам заказывать напитки за пять минут до условленного часа. Скоро ему придется подгонять их самому или удерживать молодого Энди, который норовил выхватить у клиента недопитую пинту. Энди не отличался терпением, часто дерзил, и Джиму было с ним нелегко. Энди не хотел работать по субботам и воскресеньям допоздна – в его жизни помимо работы существовали еще регби, футбол и херлинг.
– Он приводит с собой целую ораву, – говорил Шейн. – Мы не можем запретить ему играть.
– Я не против, когда он отпрашивается, – отвечал Джим, – но мне не по душе, когда он делает это с таким видом, будто он тут главный.
– Зато ты можешь доверить ему ключи и выручку.
– Откуда ты знаешь?
– Иначе я бы его сюда не привел.
– Но почему ты так в нем уверен?
– Я знаю все, что у парня за душой в Даффри-Гейт.
Паб, который Джим унаследовал от отца, был тихим местом, куда ходили постоянные посетители, а по выходным там было не протолкнуться. Когда в конце шестидесятых женщины начали ходить по барам, некоторые пабы обустроили буфет, постелили ковер на полу и заказали сиденья поудобнее. Джим тоже подумывал о таком, чертил планы, но потом отказался от этой мысли. И сейчас его заведение оставалось таким же, каким было в двадцатые, когда паб купил его дед, а некоторые деревяшки, по мнению Джима, были еще старше.
Со временем посетители менялись. Учителя начали заходить к нему в середине недели и вскоре стали завсегдатаями. В выходные Джиму приходилось резервировать места у двери для старой гвардии, и вскоре новички поняли, что не стоит их занимать, какая бы ни была давка. А с тех пор как Джим расчистил пространство в глубине помещения, которое не использовалось десятилетиями, приятели Энди, рьяные молодые спортсмены, стали его постоянными посетителями. По четвергам Джим не работал, с утра уезжал в Дублин, но всегда возвращался к девяти и трудился в пабе до закрытия.