Это было похоже на битву, пока до Эйлиш не дошло, что она сражается не только с Тони, но и с самой собой. Появление ребенка в доме бабушки едва ли взволнует Розеллу и Ларри. Они привыкнут. Но не она. Эйлиш была уверена, что никогда с этим не смирится.
Пока Тони вел машину, ей хотелось раз и навсегда объявить ему, каковы будут последствия, если он и его мать не одумаются. Но если она заговорит, то навсегда потеряет его. Тони уже решил, что будет делать с ребенком. И Эйлиш еще раз убедилась, что, начни она угрожать, случится именно это. Однако она не была уверена, что готова потерять Тони, как не была уверена, что на трудном пути взросления готова лишить Розеллу и Ларри чего бы то ни было привычного, включая их собственного отца. На последнем отрезке пути до аэропорта от неопределенности у нее закружилась голова.
Эйлиш хотела, чтобы Тони высадил ее у обочины, но он настоял, что, поскольку времени достаточно, он припаркуется и проводит ее до стойки регистрации.
Сейчас, глядя на море и стайку птиц над водой, Эйлиш ощущала что-то близкое к гневу. Тогда в машине она не решилась бросить Тони вызов, а значит, он ехал в Линденхерст, чувствуя себя победителем. Идя на посадку, она спиной ощущала взгляд Тони. На прощание они почти обнялись. Вот и хватит, подумала Эйлиш. Вероятно, он ждал, что она обернется и помашет ему рукой, но она не обернулась; заставила себя не оборачиваться.
Эйлиш встала, потянулась, спустилась к берегу попробовать ногой воду. Слишком холодная. Пройдет еще несколько недель, прежде чем вода согреется. Впрочем, Эйлиш помнила блаженное тепло, которое разливалось по телу, когда переоденешься после купания. И она решилась. Оставила платье на песке, вошла в воду. Даже если поплавать всего минуту, этого хватит.
Она зашла по колено, и тут ее окатило волной. Эйлиш поморщилась и, решив больше не медлить, окунулась целиком. Вынырнув, она поняла, что с нее достаточно. Слишком холодно. Эйлиш поскорее выбралась на берег, обтерлась полотенцем и переоделась.
Она сильно проголодалась и жалела, что взяла с собой так мало еды. Только бутерброды с размякшим маслом, листьями салата, консервированным лососем, помидорами и огурцами. Впрочем, она радовалась, что купила новую кровать, матрас и постельное белье. Мечтала встать с первыми лучами и подойти к обрыву, чтобы полюбоваться рассветом.
На обратном пути Эйлиш заметила фигуру, одиноко бредущую ей навстречу. Должно быть, уже больше шести, подумала она, наверняка это кто-то из местных. Она знала, что людей здесь почти не бывает. Мартин говорил ей, что берег почти всегда пуст. Жители Уэксфорда предпочитали Карракло, жители Эннискорти – Киттингс или Моррискасл. Здесь слишком высокие обрывы, сказал Мартин, трудно найти удобный спуск.
Вместо тепла, которое она ожидала почувствовать после холодной воды, Эйлиш ощутила озноб и пожалела, что не взяла пуловер. Она уже предвкушала, как, вернувшись, сразу наденет толстый шерстяной кардиган. Если лечь на новую кровать, она уснет, а вот этого делать не стоило, она столько времени потратила на то, чтобы перестроиться после перелета.
Мужчина, который двигался ей навстречу, отступил в сторону, чтобы его не окатила волна. Слишком близко он подошел к кромке воды. Казалось, он смотрит прямо на Эйлиш. Она надеялась, что он не из Эннискорти, незнаком с ней и не захочет узнать, что она забыла на этом пустынном пляже.
Мужчина смотрел на Эйлиш так, будто ее ждал. Кем бы он ни был, ей следует проскользнуть мимо него, поздороваться, если придется, но так, как будто она очень спешит к своему автомобилю.
Внезапно она поняла, что это Джим Фаррелл. Он повернулся к ней и печально покачал головой, как будто не верил, что после стольких лет они все-таки встретились. А потом выражение его лица изменилось, стало серьезным, почти взволнованным. Эйлиш не знала, что делать. Чем меньше она скажет, тем лучше.
– Как ты узнал, что я здесь? – спросила она.
3
Когда Джим высадил Нэнси у ее машины на станции в Гори, он почти хотел, чтобы кто-нибудь их заметил, вынудив поскорее открыться. И тогда они объявят о помолвке. Возможно, поначалу Мириам будет смущена, но она свыкнется с этой мыслью. Джим объяснит ей, что кто-то должен провожать ее мать на свадьбу и что в такой день ей будет трудно одной. Впрочем, Мириам, вероятно, не станет возражать.
Его нетерпение было вызвано замечанием Нэнси, которая мимоходом упомянула о свадьбе в Риме весной.
– Какой весной? – спросил Джим.
– В следующем году.
– Но это еще год впереди!
– Если мы обручимся в сентябре, то после помолвки пройдет как раз полгода.
– А почему бы нам не обручиться сейчас, а пожениться в октябре?
– Нужно все спланировать.
– Что спланировать?
– Свадьбу. И ты же понимаешь, мы не должны отвлекать внимание от Мириам.
Джим хотел сказать, что не прочь уладить все к Рождеству, но видел, что Нэнси не переубедить. Лучше отложить этот разговор на потом.
Джим прожил в одиночестве больше двадцати лет и не понимал, отчего сейчас оно стало его тяготить. Как только забрезжила возможность жениться на Нэнси, он стал об этом мечтать, и чем дальше, тем заманчивее становились эти мечты.
Поездка в Дублин укрепила его решимость. Джим любил ездить в Дублин один и всегда надеялся, что никто не попросит его подвезти. Он чувствовал неловкость от необходимости вести беседу, а молчание порой было еще более неловким. Он заметил, что Нэнси тоже умеет молчать, но ее молчание его не смущало. А когда она все-таки разговорилась, то нашла темы, которые были ему интересны, даже ее беспокойство по поводу предстоящей свадьбы его забавляло. Но больше всего ему нравился тембр ее голоса и то, как она оживлялась, когда начинала говорить.
Иногда, когда в пабе было полно народу, Джим забывал думать о том, когда они с Нэнси поженятся. Он начал ценить общество Энди, который таскал его на матчи местных команд по регби, футболу и херлингу и потом подробно их комментировал. По субботам и воскресеньям Энди приходил в бар прямо с игры или тренировки. Если необходимость обслужить клиента прерывала его на середине рассказа, он возвращался к нему на прерванном слове.
– Гола и не могло быть. Любой, кто ждал, что Микки Скаллан забьет, ничего не смыслит в игре. Придурки есть везде, и почему этот город должен быть исключением? Ему всего-то и нужно было занести мяч, и занести еще раз и еще раз через перекладину. Мик свое дело знает. Понятия не имею, что на него нашло. Говорят, его бросила девушка, но я терпеть не могу таких разговоров. Ты знаешь, что там случилось?
Джим не знал.
– Микки заколебался. И это решило дело. Фатальная ошибка. Поэтому «Рапарис» проиграли. Есть там один ублюдок Брин, Мог Брин, и он в ту же секунду произвел захват. Господи Иисусе, ты бы видел! И это стало для «Рапарис» их Ватерлоо. Некоторые из игроков скоро появятся. Не спрашивай их об игре, иначе они пойдут в «Билли Стэмпс» и напьются там.
– Сам их обслуживай, – сказал Джим. – Я к ним даже не подойду.
– Сделай вид, будто ничего не знаешь. Потому что это было позорище. Больше мне сказать нечего.
По понедельникам Джим с нетерпением ждал появления Шейна Нолана ровно в четыре. Шейн с сыновьями тоже посещал по выходным спортивные матчи. Его подход к игре был более взвешенным, чем у Энди. Шейн, к досаде Энди, настаивал, что хочет видеть хорошую, честную игру и ему нет дела до того, кто выиграл, а кто проиграл.
По понедельникам и вторникам в пабе было немноголюдно, мужчины часто приходили в одиночестве – поболтать о спорте с Шейном, который поддерживал беседу и одновременно подавал напитки. Он любил поспорить о счете и игровой тактике, но никогда не приставал с разговорами о спорте к Джиму. Что он действительно любил – и Джим видел, как он дожидается удобного случая, – так это обсудить с хозяином, что сделали или сказали на выходных его дети.
– Джеральдина получила звезду за пение. Не думаю, что она вообще умеет петь, по сравнению с Мэйв, но Колетт говорит, у нее отличный голос, только нужно научиться расслаблять связки. Монахини любят девочек, которые умеют петь, но заставляют их исполнять всякую ерунду, которую ты ни за что бы не стал слушать. Я бы хотел, чтобы Мэйв и Джеральдина научились играть на гитаре, а монахини настаивают на пианино. А я не могу позволить себе пианино, мы и сами с трудом помещаемся в доме, куда нам еще пианино.
Джим знал, что Шейн, приходя домой, рассказывает Колетт обо всех, кто был в пабе, и о чем они говорили.
Однажды после некоторого отсутствия его навестила Колетт. Когда они пили чай наверху, Колетт спросила, почему он такой мрачный.
– Это тебе Шейн сказал, что я мрачный? А кто не мрачный? Когда дело идет к закрытию, Шейн сам становится мрачнее тучи.
– Ну, просто хочу удостовериться, что у тебя все хорошо.
На мгновение Джима одолело искушение рассказать ей о помолвке. Тогда он мог бы спросить у Колетт совета, как ускорить свадьбу. Но как только Джим достаточно повзрослел, чтобы встать за стойку, отец сказал ему, что, если когда-нибудь ему захочется пооткровенничать с посетителем, он должен немедленно закрыть рот. Никто не любит болтливых барменов, добавил отец. Работая в пабе, узнаешь гораздо больше того, чем тебе следует знать, и твоя работа – держать язык за зубами.
Вряд ли, давая ему такой совет, отец имел в виду будущую женитьбу, но в любом случае Джим был не склонен откровенничать. Он доверял Колетт, но разве можно быть уверенным, что она не проболтается матери или кому-нибудь из сестер? Вот так и распространяются новости.
Наверняка Колетт что-то заподозрила. Несколько раз, когда Нэнси звонила в паб, трубку брал Шейн. Но он лишь молча передавал трубку Джиму. Впрочем, однажды, незадолго до закрытия, Энди позвал его к телефону, сказав:
– Твоя девушка тебя ищет.
Беседуя с Нэнси по телефону, Джим старался говорить как можно короче и изо всех сил пытался не покраснеть.