– Гусары, без моей команды огня не открывать!
Я приметил для себя изгиб дороги, до которого было около полуверсты, где огонь карабинов мог быть наиболее эффективным, и теперь с нетерпением и охотничьим азартом ждал, когда же первые шеренги австрийской пехоты его пройдут.
Напряжение чувствовалось и во вражеских рядах. В цейсовский бинокль были хорошо видны офицер и солдаты первой шеренги. Чем ближе подходил австрийцы к селу, тем короче становились их шаги, тем сосредоточенней и оскалистей становились их лица.
«А-а, боитесь, голубчики, – злорадно подумал я. – Сейчас мы устроим вам вторую Галицийскую битву!»
Охотники, занимавшие позиции справа и слева от меня, то и дело с нетерпением посматривали в мою сторону в ожидании долгожданной команды.
Вот до изгиба дороги осталось сто метров, пятьдесят, двадцать пять…
– Цель ростовая, прицел пять, целься в пояс, огонь! – спокойно, словно на учениях, скомандовал я и, наведя свой карабин на офицера, плавно нажал на спусковой крючок. Дружно грохнул залп, и первая шеренга мгновенно остановилась. Вправо, влево, вперед и назад падали австрийцы, и второй шеренге пришлось идти по трупам и раненым, чтобы дать свой первый залп.
– Ой-ой-ой! – заполошно прокричал гусар Киреенков и осел на землю. Кинувшийся было к нему фельдшер развел руками.
– Никому лишний раз из-за бруствера не высовываться! – приказал я, и сам, высунувшись чуть ли не наполовину, чтобы получше прицелиться, высадил в австрийцев весь магазин. Увидев, что после четырех выстрелов два австрияка грохнулись в пыль, удовлетворенно подумал: «Если каждый из нас подстрелит хоть с десяток врагов, то передовой батальон мы здесь точно положим».
Пехота, явно не ждавшая дружных и точных залпов русских, потеряв офицеров, топталась на месте. Недружные ее залпы вреда гусарам почти не причиняли. Но вскоре в бой вступила свежая рота, ведомая тремя офицерами, и вражеские пули завизжали, засвистели чаще и плотнее. Вслед за этим послышался знакомый уже гнетущий свист, и над охотниками, засевшими на обрыве, грязно-серой гвоздикой расцвел первый разрыв шрапнели. На дороге, где оборонялись остальные гусары, глухо прогрохотали первые разрывы осколочных снарядов.
В отличие от довольно слабых пулевых снарядов, которые австрийцы использовали в начале войны, крупповские шрапнельные гранаты, которые со страшным визгом лопались сейчас над головой и ложились около позиций охотников, были намного опаснее.
– Ваше… Скабеева… чижало… ранило в живот… прикажите… вынести… – прокричал над ухом Сметанин.
– Неси в село и поскорее возвращайся. Ты нам еще понадобишься, – разрешил я и, перезарядив карабин, продолжал вести огонь, выбирая для своих целей офицеров и фельдфебелей, которые больше всего суетились перед своими явно деморализованными солдатами. На моем счету было уже не менее трех офицеров и двух фельдфебелей, когда шрапнельный осколок, черканувший мне по спине, на несколько минут вывел меня из строя.
– Что с вами, ваше благородие? – озабоченно воскликнул стреляющий по соседству ефрейтор Жданов.
– Все нормально, – превозмогая боль, спокойно ответил я, чувствуя, как пропитывается горячей кровью исподнее.
Видя, что гусары, вместо того чтобы вести бой, испуганно смотрят на меня, я на несколько мгновений встал во весь рост и тщательно прицелившись, выстрелил. Видя, что с офицером все в порядке, охотники занялись своей, уже ставшей привычной ратной работой и дружными залпами вновь вызвали в рядах врага замешательство.
Каждый выстрел отдавался острой, ноющей болью.
«Только бы продержаться, только бы продержаться», – внушал я себе, в кровь кусая губы.
Ведя одновременно бой и наблюдая за людьми, я боковым зрением видел действия каждого бойца. Вот стоящий рядом ефрейтор Турчак, дрожащими руками попытался свернуть цигарку. В это время над головой с шуршанием пронесся снаряд. Ефрейтор запоздало плюхнулся на дно окопа, рассыпав всю махорку, и громко зашептал:
– Господи, спаси, помилуй, сохрани и защити!
Снаряд разорвался с оглушительным треском. Гусар встал и с любопытством посмотрел назад. Видя, что опасность миновала, он отпустил по адресу снаряда трехэтажную ругань. Это повторилось несколько раз, вызвав непонятный, неудержимый смех сквозь слезы. Рана давала о себе знать.
Вскоре, получив подкрепление, густые цепи австрийцев, волна за волной, одновременно повели наступление на позиции вахмистра Стронского и в сторону обрыва.
– Ваше благородие, сюда бы пару пулеметов, – мечтательно произнес ефрейтор Жданов, – мы бы им показали, где раки зимуют и кто такие гусары. И полк бы заставили бежать.
«Этих надо подпустить поближе, чтобы бить поточнее», – подумал я, глядя, как быстро тают запасы патронов. У меня осталось уже меньше половины носимого боекомплекта.
– Прекратить огонь! – крикнул я, и гусары послушно отложили в сторону карабины. – Подпустим поближе. Стрелять только по моей команде.
Подпустив вражеские цепи еще на сотню метров, скомандовал:
– Постоянный, под цель, пли!
Последовал короткий выдержанный залп, следы которого стали видны сразу. Поредевшая почти наполовину первая волна остановилась в нерешительности, но, подгоняемая офицерами и фельдфебелями, двинулась дальше.
– Постоянный. Редко. Начинай! – снова подал я команду, и каждый охотник, пользуясь сравнительной безопасностью, самостоятельно выцеливал и стрелял во врага, благодаря чему огонь стал редким, но весьма действенным.
Австрийцы залегли и стали окапываться примерно в четырехстах метрах от наших позиций. Одновременно противник усилил артиллерийский огонь. Оставив наблюдателей, я приказал всем залечь на дно окопов. От грохота разрывов закладывало уши. Громадные сосны, перебитые снарядами, валились наземь, издавая стонущие звуки, многократно усиленные лесным эхом, и казалось, что от разбоя австрийцев стонут Карпаты.
Когда обстрел немного стих, я взглянул вперед и обомлел. Пользуясь артобстрелом, противник приблизился к позициям почти на двести метров и теперь готовился к штыковой атаке. Поискал глазами наблюдателя, но на его месте увидел глубокую воронку.
– К бою! – что было сил крикнул я. – Постоянный, под цель, пли!
Раздался недружный залп. Но австрийцы, не считаясь с потерями, уже карабкались на обрыв. Сделав еще один редкий залп и прекрасно понимая, что патроны кончились, я, бросил ненужный карабин и, выхватив правой рукой саблю, а левой наган, выскочил из траншеи.
Не ожидая команды, с саблями наголо, в свой последний бой вслед за мной пошли оставшиеся в живых бойцы.
Яростно наседающий противник уже радовался победе, когда перед ним, бешено вращая клинками, словно из преисподней, измазанные землей, черненные пороховыми газами, во всю глотку горланящие «Ура!» появились гусары.
И дрогнули ряды австрийцев. Явно соскучившиеся по кавалерийской рубке гусары, теперь вымещали на них все свои страхи, злость и отчаяние от потери боевых друзей-товарищей.
Выстрел из револьвера, взмах сабли – и два вражеских солдата повержены на землю. Снова взмах клинка и два выстрела из револьвера – и на земле корчится в предсмертных судорогах тощий австрийский офицер. Также методически и страшно мелькали клинки и в руках гусар. Упоенные боем, охотники и не заметили, как оказались на большаке в окружении отступавших от позиций вахмистра Стронского противника.
В следующее мгновение я увидел вдруг перед глазами вспышку, услышал грохот близкого выстрела и почувствовал пронзившую все тело боль…
Дальше ничего не помню. Пришел в сознание только в австрийском лазарете. Чуть заштопав раны, меня отправили в лагерь военнопленных. Только со второй попытки мне удалось бежать. Долго скитался, прежде чем вышел к своим и попал в госпиталь, но это уже другая история, – закончил Аристарх свое грустное повествование и надолго замолчал.
– Да-а!.. Нелегкая судьба выпала на вашу долю, – покачал головой Муса, – столько испытали, столько вытерпели. Зачем снова черту на рога полезли? Наверное, после госпиталя вам штабную должность предлагали?
– Предлагали, но это не для меня, – пожал плечами Аристарх. – А вам, как видно, тоже в окопах не сидится, – усмехнулся он.
– А что я, что я? – запальчиво воскликнул Муса. – Я человек одинокий, а вас, наверное, молодая супруга дома ждет.
– А как же, ждет, как и положено офицерской жене, – горделиво промолвил Аристарх, – письма почти каждую неделю получаю. Так вот, женушка моя молодая тоже спрашивает, за каким лешим я по вражеским тылам мотаюсь.
– Так вы уже в и партизанском рейде не впервой? – удивленно воскликнул Муса.
– С тех пор как прибыл после ранения в действующую армию, уже седьмой раз по тылам противника шастаю, – как о чем-то обычном, ответил Аристарх. – Наверное, и вы тоже здесь не впервой? – спросил он.
– На той стороне уже пятый раз, – откликнулся горец и горделиво сверкнул глазами. – Ходил бы больше, если бы не ранение под Шупаркой. Тогда против нашего полка чуть ли не целая австрийская дивизия наступала. С трудом удержали позиции, хорошо соседи, оренбургские казаки, помогли.
– Слышал я об этом сражении! – воскликнул Аристарх. – Не хочу хвалиться, но и мои гусары к этому делу руку приложили. Когда атака австрияков на Шупарку захлебнулась, австрийцы послали на правый берег Днестра, где были сосредоточены основные резервы дивизии, одного за другим трех гонцов, которых мы поодиночке переловили, сделав в прибрежной рощице засаду. Не получив своевременно подкрепления, австрийцы, несолоно хлебавши, возвратились в свои окопы.
– А штабные офицеры говорят, что от партизан толку мало, – глухо изрек Муса, – и что самое обидное, ссылаются на слова генерала Брусилова.
– Не может боевой генерал так говорить! – возмущенно воскликнул Аристарх. – А штабные и сочинить могут все что ни попадя, они только на это и способны.
– Аллах им судья, – согласился Муса. – Мы-то с вами знаем, что в нашем тайном и опасном деле все зависит от людей, от их отношения к выполнению своего святого долга перед Отечеством.