В памяти Баташова сразу же всплыла цепь взаимосвязанных между собой нелицеприятных и даже преступных поступков Рузского, на которые он по разным причинам не обратил внимания. Так, во время наступления русских войск в Галиции, Рузский, будучи командующим армией, игнорировал приказ командующего фронтом Иванова и вместо того, чтобы с помощью армии Брусилова окружить австрийскую группировку, направил свои войска в оставленный врагом Львов. В результате этого австрийская армия, которая по замыслу Иванова должна быть окружена, выскользнула почти без потерь. Несмотря на это, в сообщениях Верховному вся львовская операция, случайная и по существу крайне вредная, изложена была Рузским так искусно, что он сразу же сделался героем войны. После захвата Львова его узнали еще и как героя Варшавы, хотя Баташов прекрасно знал, что эта удача его была делом простого случая. Алексеев, будучи начальником штаба Юго-Западного фронта, подготовил варшавскую операцию до мелочей, но решением Главковерха левый фланг его фронта передали Северо-Западному фронту, и, таким образом, варшавская эпопея прошла по его плану, случайно осуществленному Рузским. Принимая явно незаслуженные награды и звания, Рузский, окрыленный манией величия, правдами и неправдами стремился по служебной лестнице вверх, до тех пор, пока понял, что его олимп занят другими, а ему теперь остаются лишь второстепенные роли. Это надолго выбило его из служебной колеи, и он, в конце концов, оказался не у дел. Даже назначение на должность командующего Северным фронтом он воспринял, как умаление его полководческих достоинств. В штабе фронта Баташов не раз слышал его недовольное брюзжание в отношении приказов Ставки и Верховного главнокомандующего, которое в конечном счете родило абсурдную телеграмму в адрес Алексеева. Пеняя на важность своего фронта, Рузский ни много ни мало просил заменить находящиеся в его армиях второочередные полки первоочередными. Ответ был ожидаемым. Ставка сообщала, что больше ему ничего дано быть не может. Это привело его в бешенство. Даже Бонч-Бруевич, обычно всегда и во всем потакавший Рузскому, однажды в присутствии Баташова возмутился его чуть ли не истеричным распоряжением по войскам, обороняющим направление Рига – Двинск: «По уведомлению начальника штаба Верховного на дальнейшее усиление Северный фронт рассчитывать не может. Необходимо собственными силами наилучшим образом выполнить поставленную нам государем императором задачу. Обстановка не позволяет доукомплектования армий всем необходимым с тем, чтобы в дальнейшем задаваться планом общего наступления армиями фронта…» На этом фоне вызвала у Баташова искреннее возмущение слезная телеграмма Рузского в адрес Ставки: «Для успешной борьбы с нашим противником, обильно снабженным пулеметами, я считаю необходимым иметь не менее 8 пулеметов на каждый пехотный полк. В настоящее же время в армиях Северного фронта на 105 пехотных полков состоит налицо всего 503 пулемета, т. е. на 337 пулеметов менее необходимой нормы. Поэтому прошу не отказать в распоряжении об отпуске недостающего числа пулеметов…» Рузский, зная о предстоящем в скором времени посещении государем императором Пскова, под видом наивного прапорщика просил то, чего вовсе не было в России и неизвестно было, когда будет… Эти и многие другие, явно неприличествующие честному человеку и офицеру деяния, несмотря ни на что, составили о нем в обществе довольно превратные представления как о заботливом и героическом генерале. Зарождающаяся в Рузском мания величия не могла быть не замеченной немцами, и как результат этого, в ряде берлинских изданий, подконтрольных германской разведке, вышли хвалебные материалы об этом «выдающемся русском военачальнике». Так, накануне доставленная из Стокгольма газета «Vossische Zeitung», явно подогревая самолюбие генерал-адъютанта, писала: «Одновременно с принятием царем верховного командования генерал Рузский занял выдающееся положение в русской армии. Он считается наиболее талантливым из русских генералов. Рузский был смещен великим князем, видевшим, в нем опасного соперника. Теперь снова настало благоприятное для него время. Можно думать, что государь принял на себя верховное командование исключительно, чтобы получить возможность сместить великого князя, так как он не мог заменить Николая Николаевича никаким другим генералом, чтобы не повредить престижу царствующего дома. Среди всех генералов наибольшей любовью царя пользуется генерал Рузский. Собственно, надо видеть в Рузском нового Верховного главнокомандующего…»
Проанализировав всю имеющуюся в его распоряжении информацию, напрямую касающуюся Рузского, Баташов сделал для себя неутешительный вывод о том, что в умах некоторых высших офицеров Российской императорской армии царят, мягко говоря, сумбур и полная утрата ориентиров, исстари заложенных в присяге и кодексе чести русского офицера. И все это чревато самыми страшными последствиями. В угаре нарциссизма человек способен не только манкировать понятие офицерской чести, но и предать друга, товарища по службе, командира и даже самого государя императора. Этот вывод до того ошеломил Баташова, что он несколько минут сидел молча, не реагируя на назойливый телефонный звонок. И только когда кто-то настойчиво забарабанил в дверь, он откликнулся:
– Я же сказал, что занят и никого не намерен принимать, – недовольным тоном промолвил генерал.
– Ваше превосходительство, – заглянул в приоткрытую дверь его помощник, штаб-ротмистр Свиньин, – начальник штаба генерал Бонч-Бруевич просит вас к себе…
– Прости, Алеша, я не знал, что это ты, – извинился генерал. – Как ты думаешь, зачем я понадобился начальнику штаба, ведь мы только второго дня с ним виделись?
– Не знаю, Евгений Евграфович. Правда, дежурный по штабу сказал мне мимоходом, что из поездки по армиям вернулся генерал Рузский.
– Наверное, он и потребовал доклад, – догадался Баташов. – А скажи-ка мне, Алеша, есть что-нибудь новое по нашему ведомству?
– Да, Евгений Евграфович, – обрадованно воскликнул штаб-ротмистр, – сразу две депеши, из Стокгольма и из Копенгагена. Одна уже была почти расшифрована, я ее тотчас принесу.
«Какая прекрасная партия для моей Лизоньки, – подумал Баташов, с любовью проводив взглядом будущего зятя. – Дай бог, чтобы они наконец-то обвенчались». Алексей Свиньин вот уже второй год служил под его началом, куда бы ни забрасывала Баташова военная судьба, и он души не чаял в этом дельном и распорядительном офицере, зачастую поручая ему самые ответственные и опасные задания. Вот и в Псков он первым отправил Алексея, чтобы тот подыскал удобное во всех отношениях жилье, и снова в нем не ошибся. Свиньин нашел невдалеке от штаба фронта прекрасную квартиру…
– Вот депеша, – оторвал Баташова от благостных мыслей штаб-ротмистр, – вторую обработают через полчаса.
– Спасибо, Алеша, – промолвил генерал, удовлетворенно потирая руки.
Раскрыв конверт, Баташов бережно вытащил из него листок и, разгладив на столе, принялся читать.
– Ты знаешь, о чем пишут из Стокгольма? – спросил генерал, перекладывая после прочтения листок в красную кожаную папку.
– Нет. Вы же распорядились прежде вас не читать.
– Правильно. Наш Стокгольмский резидент докладывает: агент, проживающий в Ковно, информирует о том, что в лесном массиве, в пятидесяти километрах от города, идет формирование ландверного корпуса из числа резервистов. То, что сведения эти достоверны, подтверждают агенты из Копенгагена и из Кенигсберга. Мне кажется, что и вторая телеграмма имеет эту же ценную информацию. Чтобы не задерживать Михаила Дмитриевича, поспеши в аппаратную и проверь, гожусь я в провидцы или нет.
Через несколько минут запыхавшийся штаб-ротмистр радостно доложил:
– Вы оказались правы, Евгений Евграфович. Копенгагенский резидент просит деньги на оплату услуг недавно приобретенного им агента, который тоже докладывает о формировании ландверного корпуса в окрестностях Ковно. Точные координаты он даст при условии оплаты услуг…
– Нам и этого будет достаточно, – похлопал генерал по папке.
К удивлению Баташова, в кабинете Бонч-Бруевича словно ураган прошел. На столах, на подоконниках и даже на полу валялись кипы бумаг, карты и схемы. Начальник штаба что-то писал за столом, а вокруг него суетились два его помощника, подкладывая пред его очи то одну, то другую бумагу.
Увидев Баташова, он, указав на стул, замахал руками, мол, подожди, я слишком занят.
Только закончив писать, Бонч-Бруевич устало взглянул на контрразведчика.
– Как там ваши агенты поживают? – без всякого энтузиазма спросил он. – Большие деньги им переводим, а достойных сведений как не было, так и нет. Прямо не знаю, планировать на следующий год наступательную операцию или нет. Может быть, вы мне подскажете, есть ли у Гинденбурга резервы?
– Есть, – уверенно сказал Баташов, вставая. Подойдя к столу, он вытащил из папки донесение и протянул его хозяину кабинета.
– Насколько этому агенту можно доверять? – спросил Бонч-Бруевич, отдав листок обратно.
– Вы можете доверять ему, как самому себе, – ответил Баташов, пряча телеграмму в папку. – Насколько я знаю, вы лично инструктировали и отправляли этого резидента в Стокгольм, еще будучи генерал-квартирмейстером Северо-Западного фронта.
– Может быть, может быть, – неопределенно промолвил начальник штаба, – много воды утекло с тех пор.
– Эту информацию подтверждает и наш Копенгагенский резидент, – добавил Баташов.
– Ну что же, мне этого будет достаточно, чтобы убедить генерал-адъютанта Рузского не планировать в начале года наступательных операций, а ограничиться дооборудованием оборонительных сооружений и выравниванием фронта. Но тем не менее я прошу вас, Евгений Евграфович, сопроводить меня к командующему. Возможно, Николаю Владимировичу понадобятся и ваше видения ближайших перспектив.
– Хорошо, Михаил Дмитриевич, – согласился Баташов. – Зная, что командующий любит точность, я на всякий случай подготовил все необходимые данные, касающиеся разведки и контрразведки.