– А что вы скажете о решении Павла Адамовича по поводу предстоящего наступления? – спросил Баташов.
– Я не считаю себя в праве что-то там менять, – решительно заявил Куропаткин, – и доложу Верховному главнокомандующему все, как есть. Пятая армия, которой я имел честь командовать, может стать тем несокрушимым тараном, который во взаимодействии в первой армией Западного фронта в состоянии пробить широкую брешь в обороне Гинденбурга, что непременно послужит победоносному шествию наших войск в Пруссию.
Баташов, искренне надеявшийся на глубокий, предметный разговор о предстоящей наступательной операции, был несколько обескуражен таким, явно не командирским, а политическим заявлением Куропаткина, в котором открыто проступали прежние его «шапкозакидательские» взгляды на победу русских войск над Японией.
«Да-а, – с сожалением подумал он про себя, – время нисколько не изменило этого человека».
После довольно продолжительного забвения, наложенного историей и общественным мнением на бывшего военачальника и военного министра, Баташов услышал о нем в Ставке уже во время войны, когда на одном из совещаний генерал-квартирмейстер Ставки Данилов, как показатель истинного патриотизма в российском обществе, зачитал офицерам письмо старика Куропаткина, направленное в адрес императора. Письмо это поразило Баташова до слез, поэтому он запомнил его почти дословно. Алексей Николаевич писал: «Поймите меня! Меня живого уложили в гроб и придавили гробовой крышкой. Я задыхаюсь от жажды дела. Преступников не лишают права умирать за Родину, а мне отказывают в этом праве…» На этой просьбе стояла лаконичная резолюция государя императора: «Отказать». Данилов, прочитав резолюцию царя, добавил от себя слова, ставшие позже пророческими: «Сиди, батюшка, на печи, да ешь калачи. Ибо только время, рано или поздно, все расставляет на свои места».
Этот эпизод надолго запомнился контрразведчику, и потому он нисколько не удивился, когда кто-то из знакомых генштабистов, в приватном разговоре, поведал ему слова начальника штаба Ставки Алексеева, сказанные по поводу очередного настойчивого обращения Куропаткина: «Жаль старика, да и не так он плох, как многие думают: лучше он большинства наших генералов». Новая карьера некогда забытого всеми ветерана проходила у него на глазах. В сентябре 1915 года Куропаткина назначили командиром Гренадерского корпуса, который за время летней кампании понес значительные потери и не мог дальше вести боевые действия. Здесь во всем блеске проявился организаторский талант старого генерала. Благодаря его настойчивости и заботам корпус быстро восстановил боеспособность. А после перевода Плеве главнокомандующим фронтом Алексей Николаевич был назначен командующим его 5-й армией, и вот ему уже доверен Северный фронт…
«И все-таки прав оказался Константин Павлович Пустошин», – подумал Баташов. Узнав, что Куропаткин сменил Плеве в командовании фронтом, он привел слова Михаила Дмитриевича Скобелева, с которым познакомился после окончания Русско-турецкой войны и который так охарактеризовал ему Куропаткина: «Он очень хороший исполнитель и чрезвычайно храбрый офицер… Он храбр в том смысле, что не боится смерти, но труслив в том смысле, что он никогда не в состоянии будет принять решение и взять на себя ответственность».
– И не дай бог, если все это вновь скажется на нынешнем его командовании войсками, – с явным сожалением констатировал Пустошин.
На совещании в Ставке, которое проводил Верховный главнокомандующий, Северному фронту в предстоящей операции в районе озера Нарочь ставилась задача лишь поддержать наступление Западного фронта. Несмотря на веские доводы главнокомандующих о том, что первая и пятая армии еще не готовы к наступлению, чашу весов перевесило обращение главнокомандующего французской армией маршала Жоффра с панической просьбой о незамедлительной помощи, ибо в противном случае может быть проиграна битва под Верденом и германские войска захватят Париж. Государь император, отдавая дань союзническому договору, решил форсировать запланированную ранее наступательную операцию, которую предполагалось начать в районе озера Нарочь и в дальнейшем развивать по направлению к Ковно, чтобы прорвать германский фронт и отвлечь германские силы с французского фронта, а в случае успеха, полностью вытеснить врага с русской территории в Восточную Пруссию.
Из-за недостатка боеприпасов и по причине затянувшейся оттепели, превратившей дороги в непроходимую грязь, достичь поставленных целей в полном объеме не удалось. Однако в ходе операции русские войска, ценой десятков тысяч погибших, сумели сковать на Восточном фронте значительные силы врага, вынудили немецкое командование перейти под Верденом к обороне и перебросить на Восточный фронт четыре дивизии: две из Бельгии и две из Восточной Пруссии. Кроме этого, германскому командованию пришлось перебросить на Западный фронт часть сил с Юго-Западного, галицийского фронта, и это в дальнейшем в какой-то мере способствовало успеху последовавшего много позже Луцкого прорыва.
Удручающие итоги Нарочской операции, закончившейся особенно трагично для Западного фронта, который потерял около 78,5 тысячи убитыми, ранеными и обмороженными, вызвали на всех фронтах уныние и повсеместные протесты нижних чинов, не желающих из-за бездарности генералов идти на убой. Ропот недовольства слышался и среди офицеров. Слова о неспособности высшего командования руководить войсками Баташов не раз слышал не только в окопах, куда периодически наведывался для отправки своих агентов в тыл противника, но и в штабе фронта. Однажды, дожидаясь важной шифровки в аппаратной, он случайно услышал разговор двух вольноопределяющихся связистов о новом главнокомандующем, закончившийся широко известным еще по Русско-японской войне куплетом:
…Куропаткин-генерал
Все иконы собирал,
Пил да ел, да жарил кур,
Протранжирил Порт-Артур…
Заметив наблюдающего за ними генерала, связисты поспешно ретировались из аппаратной и быстро растворились в глубине узких штабных коридоров. Баташов не стал докладывать об этом курьезе даже Бонч-Бруевичу. Он понимал, что воспроизведенный вольноопределяющимися стих – меньшее из зол и не идет ни в какое сравнение с пораженческой болезнью, охватившей высших военных чинов империи, положившей начало невольному зарождению в глубине их сознания предательству, не только по отношению к императору, на которого они хотели свалить всю свою некомпетентность, но и к Отечеству. Они в полной мере, может быть, еще не осознавали этого, но их дела и поступки говорили сами за себя.
Эти мысли все чаще и чаще приходили в голову контрразведчика, особенно после страшного провала Нарочской наступательной операции. Единственно, что хоть немного утешало его, то это незначительные по сравнению с другими армиями потери. Ведь немцы, явно введенные им в заблуждение о том, что наступления на участке Северного фронта не будет, так и не успели укрепить свои позиции и сопротивлялись не так упорно, как на участке соседей. Продвинувшись вперед на два километра и преодолев основную линию обороны врага, наступление пятой армии приостановилось лишь из-за нехватки боеприпасов для артиллерии и весенней распутицы. Находившийся во время операции в одной из ударных дивизий подполковник Воеводин с болью в голосе поведал Баташову о том, как дружно атаковавшие противника пехотные полки шли вперед до тех пор, пока их поддерживала артиллерия. Но, как только орудия замолчали, первая и вторая линия атакующих под массированным пулеметным огнем залегла прямо в грязи и воде. Поднятые лишь угрозами и уговорами унтер-офицеров и прапорщиков пехотинцы, пользуясь пробитыми артиллерией немногочисленными проходами, рванули вперед, но противник успел пристрелять пулеметами эти неширокие «коридоры смерти». Начатая успешно атака захлебнулась. Только в результате ночного штурма пехоте удалось ворваться в окопы противника и в штыковом бою быстро очистить от немцев все три их линии обороны. Немцы спешно отступали, и можно было у них на плечах наступать дальше, но от главнокомандующего фронтом генерала Куропаткина пришел приказ: «Укрепиться, окопаться на захваченных участках и удержаться во что бы то ни стало». Низкая местность, где наступала дивизия, от разбушевавшейся вдруг весенней распутицы превратилась в сплошное болото. Немецкие окопы сплошь залило водой, они стали не укрытием, а гибелью. Чтобы хоть как-то выжить в таких условиях, солдаты устраивали брустверы из трупов. С приходом ночи мокрые насквозь люди начинали замерзать. Из-за того, что дороги превратились в потоки грязи, снабжение боеприпасами и продовольствием прекратилось. Поступил приказ вывести людей обратно на сухое место. Так бездарно закончилась для Северного фронта Нарочская наступательная операция…
Единственной отдушиной в атмосфере всеобщего уныния, наступившего в штабе, стало для Баташова письмо Аристарха, доставленное вечерней почтой. Сын после излечения в госпитале и отпуска, проведенного с молодой женой в их Белгородском имении, стоял на перепутье. О своем втором ранении, полученном во время очередного партизанского рейда, он не писал. Об этом Баташов узнал чисто случайно, просматривая «Русский инвалид». В небольшой заметке с Юго-Западного фронта говорилось о блистательно проведенном в глубоком тылу неприятеля партизанском рейде, в результате которого была уничтожена вражеская тяжелая артиллерийская батарея, которая периодически обстреливала позиции кавалерийской дивизии, разрушая даже трехнакатные землянки и конюшни. За свои подвиги командир партизанского кавалерийского отряда штаб-ротмистр Аристарх Б. представлен к высокой награде. Сопоставив местность, где проводился рейд, а также имя и инициалы, Баташов сразу же понял, что герой этот не кто иной, как его сын. Позвонив своему коллеге по Юго-Западному фронту генералу Дитерихсу, он узнал подробности. Оказалось, что Аристарх выполнял особое задание генерал-квартирмейстера по уничтожению разведывательно-диверсионной группы, которая перед засылкой в тыл войск Юго-Западного фронта проходила подготовку в горном приднестровском селении, затерянном в Прикарпатье. После выполнения основного задания, партизаны обнаружили позиции дальнобойной артиллерии и внезапной атакой уничтожили артиллеристов и повредили все пушки…