Интерес Байрона к греческой революции вновь возрос после визита капитана Эдварда Блэкиера, представителя Лондонского греческого комитета, членом которого был и Хобхаус. Капитан сопровождал Андреаса Луриоттиса, делегата греческого правительства, который направлялся в Лондон, чтобы просить у англичан помощи. Байрон немедленно предложил в июле войти в новое греческое правительство, если его участие принесет пользу. Однако он понимал, что этому могут помешать обстоятельства: «…можете представить, что «нелепый женский род», как называет женщин Монкбарнс в романе Скотта «Хранитель древностей», выступит против моей затеи. Мадам Гвичьоли, естественно, не желает, чтобы я оставлял ее хотя бы на несколько месяцев, и, поскольку ей удалось помешать мне уехать в Англию в 1819 году, ей может удастся отговорить меня от поездки в Грецию в 1823 году». Несмотря на это, мысли о Греции все больше и больше занимали Байрона. Он начал переговоры со своим агентом Чарльзом Барри насчет судна и просил Киннэрда выслать ему денег на путешествие. Но пока у него недоставало смелости сообщить Терезе о своих планах, потому что он боялся возможных сцен.
Чета Блессингтон и граф Д'Орсей вначале вызывали у Байрона чрезмерное уважение, потому что могли легко и непринужденно вести себя в обществе. Леди Блессингтон все еще критически наблюдала за ним и пресекала все его слишком вольные высказывания, которыми он одарил всех отсутствующих друзей. Он «с большим уважением отзывался о талантах и достижениях мистера Хобхауса, но в его словах чувствовалась уязвленность, потому что он, очевидно, считал, что Хобхаус недооценивает его»; «открытость и неизменная честность» его друга вызывали бурные похвалы Байрона, однако эта дружба не приносила ему такой радости, как дружба с другими людьми, потому что, по словам Байрона, «он постоянно указывал мне на мои недостатки, но к его чести должен отметить, что он говорил о них именно мне, а не другим».
Графиня, как и Трелони, обнаружила, что лучше всего Байрону удавалась беседа с глазу на глаз, когда он мог как бы «думать вслух». Он говорил: «Оживленный разговор воздействует на меня подобно шампанскому: бодрит и кружит голову…» Когда графиня сделала какое-то замечание о скандале, Байрон ответил: «Все темы хороши своим разнообразием, но скандал настолько пикантен, что действует на человека подобно кайенскому перцу. Должен признать, мне это нравится, особенно если участниками скандала являются чьи-то друзья».
Несмотря на свою осторожность, леди Блессингтон была очарована добротой и вниманием Байрона. Она заметила его щедрость и участие к людям, которых он встречал во время верховых прогулок. Они «все знают и любят его, многие предаются общим воспоминаниям, уверенные в его благосклонности». Графиня понимала, что ключом к непоследовательности Байрона является его необычайное «непостоянство», его стремление произвести впечатление, поступки, совершенные под воздействием порывов, и привычка говорить свободно. Он делился с графиней своими суждениями о женщинах с той же откровенностью, с какой беседовал на другие темы. «Он говорил, что худые женщины, если они молодые и привлекательные, напоминают ему засушенных бабочек, а если наоборот, то пауков, в чьи сети он никогда бы не попался, если бы был мухой, потому что в них нет ничего соблазнительного». Такая точка зрения не уязвляла графиню, потому что она обладала пышными формами. В другой раз Байрон сказал: «Теперь моим идеалом красоты будет женщина, способная понять и оценить меня, но неспособная блистать сама».
Как и многие другие, леди Блессингтон была озадачена двойственностью натуры Байрона. Возможно, сама она была слишком идеальной натурой, чтобы поверить в правдоподобность единовременного существования его сентиментальных и циничных высказываний и в то, что его неутолимое стремление к идеалу и разочарование в несовершенном мире и самом себе являются двумя сторонами одной медали. «Стоит ему пробудить к себе глубокий интерес, как на следующий день он погубит его постоянным подтруниванием над собой и другими, – жаловалась графиня, – и человеку кажется, что у него вызвали симпатию, чтобы потом посмеяться над ним».
Байрон предупреждал ее: «Люди принимают мои высказывания за чистую монету и создают обо мне неверное впечатление… Сам бы я сказал, что у меня нет никакого характера… Но шутки в сторону. На самом деле я думаю так: я слишком изменчив, будучи всем по очереди и ничем надолго, я такая странная смесь добра и зла, что меня трудно описать. Есть только два постоянных чувства: сильная любовь к свободе и ненависть к лицемерию, но ни одно из этих чувств не может привлечь ко мне друзей».
Частые поездки Байрона с леди Блессингтон вскоре заставили Терезу поверить, что ее возлюбленный влюбился в английскую аристократку. Байрон писал леди Харди, что Тереза «охвачена припадком свирепой итальянской ревности и ведет себя ужасно неразумно и нелепо. Бог свидетель, она льстит мне, поскольку я действительно испытывал лишь платонические чувства к этой богине раздора, к тому же с годами мои чувства успели остыть, и я скорее брошусь в море, чем влюблюсь».
Тем временем от Блэкиера и Луриотти Байрон узнал, что они оба мечтают, чтобы он поехал в Грецию. Хобхаус написал, что Байрона избрали членом Лондонского греческого комитета: «Твое предложение было принято с единодушной благодарностью и восторгом». Пьетро Гамба, по словам Мэри Шелли, «чуть с ума не сошел от радости», но Байрон не спешил уезжать.
Байрону нравилась устоявшаяся жизнь и раздражали любые попытки что-то изменить. И все же Мэри Шелли понимала, что ради поставленной цели он готов пойти на жертвы, хотя Гвичьоли будет в этом преградой. «Однако он не собирается идти у нее на поводу и готов решительно возражать мнениям тех, кто его окружает». Байрон откладывал тот день, когда придется обо всем рассказать Терезе. Он чувствовал одновременно гнев и печаль из-за того, что боится откровенно поговорить с ней. Из прошлого опыта он знал, что слезы могут растопить его решимость. В конце концов он предоставил Пьетро сообщить Терезе новости, но это не смягчило удар. «Смертельный приговор был бы для нее менее ужасен». Байрон только усугубил ситуацию, сказав Терезе, что ее бывший муж простит ее. Хобхаусу он написал: «В случае если я, что вполне разумно, перестану быть его заместителем…»
В том же ключе Байрон написал Киннэрду: «Она тоже хочет ехать в Грецию! Великолепное место для путешествий!.. Еще не было мужчины, который так во всем уступалженщинам и заслужил после этого репутацию жестокого человека». Печаль Байрона от расставания с Терезой была неподдельной. Он излил Хобхаусу и Киннэрду лишь часть своих чувств. С другой стороны, ему наскучила привычная жизнь, и он стремился уехать. Единственным выходом было разорвать узы привычки, привязывающие его к женщине, чьи эмоциональные запросы он мог теперь удовлетворять лишь с добродушным отцовским терпением.
Байрон ощущал сожаление, смешанное с чувством потери любви, которая так долго жила в его сердце, и осознанием преданности Терезы и боли, причиненной ей. Справиться с этими чувствами он мог, только ведя себя весело и непринужденно, хотя ни одно из этих настроений не отвечало его состоянию. Делясь мыслями с леди Блессингтон, Байрон открыл ей свои чувства и дал понять, какое зло причиняет Терезе, не в силах его избежать: «…я сильно привязан к ней, но правда в том, что мои привычки не могут принести счастья ни одной женщине: мои чувства умерли, и, хотя мне только тридцать шесть, я чувствую себя на шестьдесят и не способен оказывать те мелкие знаки внимания, которых требуют все женщины, а пуще всего итальянки. Мне нравится одиночество, оно стало мне необходимо… Мне кажется, в характере поэта есть нечто, мешающее счастью не только его собственному, но и тех, кто его окружает». И одновременно он говорил леди Блессингтон: «Если бы мы с графиней Гвичьоли были женаты, то, уверен, были бы образцом супружеского счастья…»
Чувство вины заставило Байрона предпринять попытку оставить Терезе память о себе, хотя ей были нужны всего лишь эмоциональные доказательства его любви. Однажды, дав ей целую кипу рукописей, которые ему прислал Меррей, Байрон сказал: «Возможно, когда-нибудь их оценят по достоинству!» Байрон был прав: через несколько лет рукописи были проданы по баснословной цене[31].
Двойственное отношение Байрона к своим греческим планам удивляло леди Блессингтон. Сначала он говорил о них возвышенно, потом смеялся над собственным героическим жестом… И часто он упоминал о том, что умрет в Греции. «Надеюсь, это случится в бою, потому что это будет достойным концом печального существования, и я испытываю ужас перед сценами смерти в постели…»
Байрон был раздосадован, когда семья Блессингтон объявила о своем намерении в конце мая уехать из Генуи. Их совместные верховые прогулки стали для Байрона необходимостью. Они оживляли в его душе воспоминания о беззаботных днях в Англии. Байрон даже выражал желание побывать на родине перед поездкой в Грецию, но его удержали мысли о неприятных обстоятельствах его возвращения, включая одну или две дуэли, на которые он сам себе обещал вызвать своих врагов вроде Саути и Брума.
Прежде чем чета Блессингтон отправилась в Неаполь, состоялось трогательное прощание. Графиня подарила Байрону свою любимую арабскую лошадь по кличке Мамелюк, чтобы он взял ее с собой в Грецию, хотя и была изумлена тем, что Байрон начал торговаться, и убедила графа купить яхту Байрона «Боливар», за которую он долго не платил. При расставании графиня плакала, по словам Терезы, хотя сама леди Блессингтон в своем дневнике писала, что плакал Байрон.
После отъезда Блессингтон Байрон начал серьезные приготовления к путешествию. В конце мая он получил от Киннэрда письмо с сообщением о выданном ему кредите в размере четырех тысяч фунтов, которых вместе с двумя тысячами Байрона вполне хватило бы для его целей. Байрон уже начал делать покупки, необходимые для путешествия. Через доктора Александра он приобрел лекарства, которых хватило бы «на два года на тысячу человек». Из Занта пришло письмо Блэкиера с приглашением приехать. Байрону был необходим старый авантюрист Трелони, который провел годы юности в Восточных морях и знал толк в кораблях. Установив надгробный памятник над прахом Шелли на протестантском кладбище в Риме, Трелони отправился во Флоренцию и начал готовиться к новым авантюрам. Он мечтал сопровождать Байрона.