— В тот момент до нас донесся бой барабанов, и целая туча солдат ринулась на нас. Пехотный батальон, как я полагаю — до этого, видимо, нам приходилось иметь дело лишь с орудийной прислугой и саперами. Приказы предписывали отступать в случае столкновения с превосходящими силами, так что мы повернули назад к шлюпкам. Едва мы успели отвалить под огнем солдат, стрелявших с берега, как произошел взрыв.
Ливингстон замялся. Его небритое лицо было серым от усталости, а когда он заговорил о взрыве, на нем появилось выражение бессилия.
— Это были пороховые баржи выше по течению, сэр. Я не знаю, как это произошло. Возможно, выстрел с берега. Может быть капитан Буш…
— Вы не сталкивались с капитаном Бушем после начала атаки?
— Нет, сэр. Он находился на другом конце строя. Баржи были разделены на две группы — я атаковал одну, капитан Буш — другую.
— Понятно. Рассказывайте дальше про взрыв.
— Он был очень сильным, сэр. Нас всех сбросило с мест. Огромная волна залила шлюпки по плаширь, сэр. Когда она схлынула, мне показалось, что шлюпки коснулись речного дна. Какой-то летящий обломок попал в шлюпку с «Флейма». Гиббонс, помощник штурмана, был убит, а шлюпка разбита. Отчерпав воду, мы подобрали уцелевших. С берега в нас больше никто не стрелял, так что я выжидал. Была верхняя точка прилива, сэр. К нам присоединились две шлюпки: второй катер с «Камиллы» и рыбацкий баркас с морскими пехотинцами. Мы продолжали ждать, но шлюпки с «Нонсача» не появились. Мистер Хейк из морской пехоты рассказал, что капитан Буш и другие три лодки были ошвартованы у бортов пороховых барж, когда произошел взрыв. Скорее всего, груз воспламенился от выстрела. Потом стрельба с берега возобновилась, и, как старший офицер, я дал приказ к отступлению.
— Вы поступили совершенно правильно, мистер Ливингстон. И что было дальше?
— У следующего поворота они открыли по нам огонь из полевых орудий, сэр. Точность огня в темноте оставляла желать лучшего, но одним из последних выстрелов был потоплен второй катер, и мы потеряли еще несколько человек — течение тогда уже значительно усилилось.
Было ясно, что рассказ Ливингстона окончен, но Хорнблауэр не мог опустить его, не задав последнего вопроса:
— А что капитан Буш, мистер Ливингстон? Можете вы что-нибудь сказать о нем?
— Нет, сэр. Мне жаль, сэр. Мы не подобрали ни одного человека со шлюпок «Нонсача». Ни единого.
— Что ж, хорошо, мистер Ливингстон. Вам лучше пойти отдохнуть немного. Уверен, что вы все сделали правильно.
— Представьте мне письменный рапорт и список потерь до конца дня, мистер Ливингстон, — вмешался Доббс — как главный адъютант, он жил в атмосфере рапортов и списков потерь.
— Есть, сэр.
Ливингстон вышел, и не успела закрыться за ним дверь, как Хорнблауэр начал корить себя за то, что был так скуп на похвалу. Операция увенчалась блестящим успехом. Лишенный осадного парка и припасов, Кио окажется не в состоянии осаждать Гавр, и пройдет, наверняка, немало времени, прежде чем Военное министерство в Париже сможет наскрести новые силы. Но потеря Буша наложила отпечаток на все мысли Хорнблауэра. Ему уже хотелось, чтобы он никогда не разрабатывал этот план — пусть лучше Гавр оказался бы в осаде, зато Буш был бы рядом с ним, живой. Трудно было представить себе мир без Буша, будущее, в котором он никогда, никогда в жизни не увидит Буша. Люди будут думать о потере капитана и полутора сотен человек как о не слишком высокой цене за уничтожение всех осадных сил Кио, но люди ничего не понимают.
Он посмотрел на Доббса и Ховарда — те с мрачным видом сидели, храня молчание — они уважали его горе. Но вид их сочувственной скорби оказал на Хорнблауэра противоположное действие. Если они возомнили, что он потрясен и не может работать, им придется убедиться, что они глубоко заблуждаются.
— А теперь, если не возражаете, капитан Ховард, займемся бумагами из военного трибунала.
Начался обычный трудовой день. Оказалось, что несмотря на иссушающее его горе, он способен был трезво мыслить, принимать решения, работать, как если бы ничего не произошло. И не просто работать, но и строить планы на будущее.
— Ступайте и разыщите Хоу, — обратился он к Ховарду. — Скажите ему, что мне нужно сей же час видеть герцога.
— Есть, сэр. — Ховард вскочил.
С едва заметной усмешкой он перефразировал приказание Хорнблауэра в помпезном стиле:
— Сэр Горацио испрашивает у Его королевского высочества позволения на краткую аудиенцию, если Его королевское высочество будет милостив принять его.
— Совершенно верно, — сказал Хорнблауэр, улыбаясь против воли. Оказалось, что возможно даже смеяться.
Герцог принял его стоя, грея свою королевскую спину у гостеприимного очага.
— Не знаю, — начал Хорнблауэр, — известны ли Вашему королевскому высочеству обстоятельства, которые стали первопричиной моего появления в водах этой части побережья?
— Расскажите об этом, — сказал герцог. Возможно, этикет не допускал вероятности того, что королевская особа может быть о чем-либо не осведомлена. В любом случае, поведение герцога не позволяло заподозрить, что вопрос вызвал у него интерес.
— Это был мятеж на одном из кораблей Его величества — Его величества короля Британии. На военном корабле.
— Правда?
— Меня послали разобраться с этим делом, и мне удалось захватить судно и большую часть бунтовщиков, Ваше королевское высочество.
— Прекрасно, прекрасно.
— Около двадцати из них предстали перед трибуналом, были признаны виновными и приговорены к смертной казни.
— Превосходно.
— Меня очень обрадует, если эти приговоры не будут приведены в исполнение, Ваше королевское высочество.
— Неужели? — Его королевское высочество, видимо, действительно не заинтересовала тема разговора — ему с трудом удавалось подавить зевок.
— В соответствии с требованиями службы, я не могу помиловать их, не допустив серьезного нарушения дисциплины, Ваше королевское высочество.
— Вот именно, вот именно.
— Но если Ваше королевское высочество вмешается в судьбу этих людей, я смогу помиловать их без ущерба для дисциплины, так как не в состоянии буду отказать вам.
— И почему я должен вмешаться, сэр ‘Орацио?
Хорнблауэр решил повременить с ответом на этот вопрос.
— Ваше королевское высочество — начал он, — может выразить мнение, что славные дни возвращения королевской династии во Францию негоже было бы омрачить пролитием крови англичан, пусть даже виновных. Это сделает возможным для меня помиловать их, выразив крайнее нежелание это делать. Вряд ли стоит допускать, что люди, склонные к мятежу, будут всерьез поощрены к этому надеждой избежать наказания благодаря такому же событию в будущем — никогда более мир не испытает счастья видеть, как королевская династия Франции возвращается, чтобы занять свое законное место.
Последняя фраза представляла собой грубый комплимент, неумело сформулированный, и который вполне мог быть неправильно понят, но герцог, к счастью, воспринял его именно в том смысле, в каком тот задумывался. Тем не менее, это вряд ли произвело на герцога впечатление — с упрямством, присущим Бурбонам, он вернулся к первоначальной теме.
— Почему я должен делать это, сэр ‘Орацио?
— Из соображений гуманности, Ваше королевское высочество. Это сохранит жизнь двум десяткам человек, людям, способным приносить пользу.
— Пользу? Мятежники? Не исключено, что якобинцы, революционеры, эгалитаристы, а может быть даже — социалисты!
— Это люди, находящиеся в кандалах сегодня, и ожидающие повешения завтра, Ваше королевское высочество.
— Нисколько не сомневаюсь, что они этого заслуживают, сэр ‘Орацио. Хорошим же получится начало регентства, которое доверил мне Его величество, если первым публичным его актом станет ходатайство о помиловании шайки революционеров. Наихристианнейший король не для того вел двадцать один год борьбу против революционной заразы. Весь мир будет смотреть на меня с укором.
— Мне неизвестно ни единого случая, когда мир был бы оскорблен проявлением милосердия, Ваше королевское высочество.
— У вас странные представления о милосердии, сэр. У меня создается впечатление, что ваша необычная просьба продиктована иными соображениями, чем вы пытаетесь это представить. Может вы и сам либерал — один из тех опасных людей, которые называют себя мыслителями. Ловкий политический ход с вашей стороны: заставить мою семью скомпрометировать себя своим же первым документом, подстрекающим революцию.
Это чудовищное обвинение совершенно сразило Хорнблауэра.
— Сэр! — запротестовал он. — Ваше королевское высочество…
Даже если бы он говорил по-английски, то вряд ли смог бы найти подходящие слова, используя же французский, он оказался совершенно беспомощен. Это было не просто оскорбление, но и проявление узколобости и изворотливой подозрительности Бурбонов, позволившей нанести ему лишающий дара речи удар.
— Не вижу возможности удовлетворить вашу просьбу, сэр, — произнес герцог, положив руку на шнурок от звонка.
Выйдя из приемной, Хорнблауэр буквально пронесся мимо придворных и часовых. Щеки его пылали. Он был вне себя от гнева — очень редко ему приходилось испытывать большую ярость, чем сейчас: почти всегда его стремление принимать во внимание все точки зрения на вопрос позволяло ему быть спокойным и снисходительным — скорее, слабым, как он поправил сам себя в этот момент самоуничижения. Ворвавшись в свой кабинет, он плюхнулся в кресло, не через секунду снова вскочил, и начал расхаживать по комнате, потом снова сел. Доббс и Ховард с изумлением посмотрели на его сдвинутые, словно грозовые тучи, брови, и тут же опять уткнулись в свои бумаги. Хорнблауэр сорвал с шеи платок, расстегнул пуговицы жилета, и опасно подскочившее давление начало приходить в норму. В его уме бурлил водоворот мыслей, однако через них, как солнечный луч, пробивающийся через пелену облаков, просвечивало чувство иронии над своим гневом. Не ослабляя решимости, его неизменное чувство юмора брало свое; ему потребовалось лишь несколько минут, чтобы обдумать свой следующий шаг.