В результате Лосев поставил следователей перед единственно приемлемой для него антиномией «отрицание Сергия и советская лояльность». «Что же, – значит, диалектика», – сказал однажды на это следователь Казанский. «Да, – сказал я, – и притом выгодная и для вас, и для меня». Это, видимо, удовлетворило следователей, и разговоры на эту тему кончились сразу.
Откровенное описание своего поведения до ареста Лосев считал особенно необходимым после того, как весь церковный архив, и его собственный, и Н. Соловьева, и М. Новоселова, попал в ОГПУ.
Отношение к Сергиевской церкви среди арестованных было достаточно смутное. Тот же М. А. Новоселов с иронией говорил: «В 1913-м не отложились (это когда Св. Синод бесчинствовал на Афоне, изгоняя оттуда имяславцев. – А. Т.-Г.), а в 1927 году отложились». О. Анатолий Жураковский то подходил к знаменитому епископу Феодору (Поздеевскому) за благословением, то не брал благословения. Сам же епископ Феодор фактически разорвал с Сергием только в 1930 году.
Вся эта путаница, нетвердость, колебания, бросания в крайности были чужды Лосеву. «Я старый имяславец, – писал он Валентине Михайловне, – для которого Иосиф (митрополит Ленинградский, в миру Петровых. – А. Т.-Г.) в сущности так же неприемлем, как и Сергий». Лосев прямо заявил, что его «объединение с иосифлянством вызвано ненавистью и оппозицией к советскому правительству».
Вместе с тем А. Ф. не осуждал тех, кто наговаривал на него в ОГПУ («кушал», по выражению Лосева). Но одного человека «не может простить» – Н. Н. Дулова, которого Лосев прямо называет «провокатором» и который «блестяще выполнил свое обещание» («вы меня попомните»), когда его «позорно выгнали из храма» Воздвижения Креста Господня – прихода Лосевых. Это Дулов «связал иосифлянство и, в частности, Воздвиженский храм с повстанческим имяславием». Именно ему было поручено ОГПУ дать отзыв о лосевской «Философии имени», «что он и сделал в виде невежественного, гнусного и отвратительного пасквиля и доноса». Неудивительно, что Дулов «в настоящее время свободно разгуливает по Москве». Интересные сведения дает уже упомянутый М. В. Шкаровский (см. выше) о показаниях Дулова. Этот последний обвиняет московских имяславцев-священников в монархизме, считая имяславцев «своего рода иезуитской организацией с девизом – „цель оправдывает средства“ и приписывая им не только церковную, но и политическую деятельность (с. 343–344, указ. изд.).[197]
С огромным уважением писал Лосев Валентине Михайловне (22/III—1932) об епископе Феодоре, с которым в Бутырках спал на нарах и в лагере был вместе, в одной промерзшей палатке. «Строгость и чеканность, отсутствие расхлябанности, сентиментальности, сопливости», то есть все то, что всегда нравилось Лосевым, притягивало А. Ф. к нему. Это натура «внутренне собранная, величаво уравновешенная и абсолютно неувлекающаяся». Это «объективная натура» и даже излишне объективная. Он, «несмотря ни на что», прощает своих близких друзей, не вполне с ним единомысленных. Благоговейно поминает покойного Н. М. Соловьева, чтит М. А. Новоселова, приемлет как «любимого брата» А. Ф. Лосева. Лосева, привыкшего мыслить логически, епископ Феодор «чарует» строгостью своей мысли «среди всеобщего растления и разложения в Церкви и вне Церкви». А. Ф. не раз говорил мне, что в Московской духовной академии среди всех профессоров-позитивистов и даже неверующих был единственный верующий человек – ректор академии, епископ Феодор, которого либеральное общество считало реакционером.
Вспоминая последние годы перед арестом, все это тюремное общение на допросах, А. Ф. даже задумал написать, как говорилось выше, огромный том о церковных делах того времени. «Я сделаю обязательно»… «если Бог благословит и ты поможешь», – обращался он к Валентине Михайловне. Не суждено было Алексею Федоровичу ни тома написать, ни даже кратких заметок сделать. К счастью, Лосев не вспоминал никогда о тюремных днях. Его ждали огромная умственная работа, книги, от которых его оторвали, и он безоглядно ушел в науку. А если что и записал, то погибло при уничтожении дома на Воздвиженке в 1941 году. Значит, не судьба.
Но вот наконец 28 сентября собрали этап в Кемь, в архипелаг ГУЛАГ. Ехали целой группой вместе с о. Владимиром Воробьевым, Н. В. Петровским, епископом Алексием (Буем), И. Сверчковым, о. А. Жураковским, профессором Бриллиантовым, вместе с профессорами Военной академии, видимо, Генерального штаба.
В это время начали арестовывать и отправлять в лагеря старых «спецов», офицеров царской армии. Вырастали свои, советские, молодые, те пойдут не только в лагеря, а под расстрел, но попозже. Всему свое время.
А. Ф. рассказывал, что еще в тюрьме (а затем в Свирлаге) сблизился со штабньм генералом А. Е. Снесаревым, автором книги «Северо-индийский театр» (1903) (имеется в виду русско-индийская граница). Граница по протяженности маленькая, но очень важная, всегда вызывала пристальное внимание английской разведки. Великобритания не терпела никаких конкурентов в Индии, опасалась на всякий случай и России с ее владениями в Туркестане.[198]
Через несколько десятков лет мы с А Ф. встречали дочь генерала Снесарева в гостях у наших друзей профессора А. М. Ладыженского и его жены Натальи Дмитриевны на Конюшковской улице.
Поезд прибыл в Питер 29 сентября. На следующий день отправились дальше и 3 октября прибыли на станцию Свирь, приблизительно в 250 километрах от Ленинграда. Со станции Свирь этап шел пешком 40 верст (Лосев вместе с Н. В. Петровским и И. А. Сверчковым – на общие работы в лесной лагерь).
Там в течение двух недель Лосев и его спутники трудились на сплаве леса. Однако через две недели А. Ф. стало совсем плохо, особенно ревматизм и глаза. Тогда решили на комиссии перевести его назад, в поселок Важины вблизи Свири. Сыграло ли здесь роль здоровье Лосева или что другое, не очень ясно. Мне в свое время говорила Валентина Михайловна, что в английских газетах были публикации о последнем русском философе на сплаве леса и что это сыграло тоже свою роль. Не знаю, не могу утверждать, хотя в 1931 году, может быть, еще оглядывались на иностранцев.[199]
Там, в Важинах, устроились вместе Лосев, о. Вл. Воробьев, о. А. Жураковский и А. И. Бриллиантов.[200] Лосеву дали сначала «вторую общую категорию» (несмотря на инвалидность), но комиссия перевела во «вторую отдельную категорию». Другая комиссия актировала его по состоянию глаз. Назначили на хорошую работу – сторожем складов лесной биржи.
Самая хорошая работа для человека, привыкшего размышлять в уединении, – восемь часов в сутки сторожить дрова, да еще на воздухе, да еще хорошо, если смена ночная и можно смотреть на звездное небо, а в уме складывать книги, видеть их внутренним зрением.
Так становится понятной привычка А. Ф., рожденная необходимостью, в последующие годы, когда я уже была рядом с ним (начиная с сороковых), умственно обдумывать и формировать готовые страницы книги. Недаром они диктовались без поправок, и память его была необычная. Лагерная тренировка помогла, когда с глазами стало совсем плохо.
Живут столь трудно, что, вспоминая о Бутырках, он испытывает чувство сожаления. Мокрые, холодные палатки битком набиты людьми. Если ночью поворачиваешься с боку на бок, то с тобой должны повернуться еще человека четыре-пять (7/III—1932). Темно, сыро, сплошные нары. Для профессора – лагерные нары сразу и кровать, и столовая, и письменный стол (25/II—1932). Там он карандашом (чернил нет) пишет длинные письма Валентине Михайловне, сберегая бумагу, убористым почерком. Хорошо, что карандашом – сохранился более чем за полвека и даже вода не повредила, а вот чернила в письмах Валентины Михайловны расплылись, и уже не все прочтешь.
Вместе с тем «тут легко зубрится всякая наука». Просит прислать книги по математике. Пока ходит и сторожит сараи, «раздумывает на темы по философии числа» (27/I—1932). «Звездное небо над головой» освящено связью с Валентиной Михайловной, с астрономией, с общей наукой, «которая есть и астрономия, и философия, и математика» (31/XII—1931). Приходит желание написать вместе с Валентиной Михайловной книгу «Звездное небо и его чудеса», чтобы «было увлекательно, красиво, углубленно, математично и музыкально-увлекательно» (27/I—1932).
Человек в лагере «с затаенной надеждой» изучает теорию функций комплексного переменного. И сама-то математика звучит, как «это небо, как эта музыка, как ты» (там же), – пишет он в лагерь на Алтае, где находится Валентина Михайловна.
В уме обдумывается диалектика математического анализа, куда «в строгом порядке и системе входят такие вещи, как ряды Тейлора, Маклорена и Коши, формулы Эйлера с величиной – е, уравнения Клеро, Бернулли и Риккатти, интегрирование по контуру и т. д.» (12/XII—1931). В тюрьме он прошел «подробный курс дифференциальных и интегральных исчислений» и особенно подчеркивал – «под хорошим руководством» (там же). Польза тюрьмы очевидна.
«Диалектическая разработка математики» (там же) – новая задача Лосева. Он ее осуществит позже, вернувшись из лагеря сочинит книгу «Диалектические основы математики». Валентина Михайловна напишет к ней интереснейшее предисловие.[201] В катастрофе 1941 года от книги останется половина. Он будет ее дополнять отдельными статьями. Мы, к счастью, дождались выхода в свет этой работы, начатой в лагере на канале.[202]
Стережет Лосев сараи, и вдруг находит на него лирическое музыкальное настроение. И тогда поет «из большой симфонической музыки и из мелких романсов, арий» (29/II—1932).
Приходят воспоминания, как Валентина Михайловна обратила внимание на философский аспект теории аналитических функций. Теперь сумел привести все эти давние мысли «в стройную диалектическую систему»