[97], образовав самые разные виды, и в конечном итоге проникли даже в Африку.
Несколько самых первых видов гиппарионов были крупнее перволошадей, однако сильно уступали в размере кобыле и ее жеребенку, поселившимся на лаэтолийской равнине. Но если первые лошади были консервативны в вопросах эволюционного развития, гиппарионы сделали ставку на эволюционный эксперимент[98]. Это означает, что по мере того, как постепенно менялся мир в миоценовую эпоху, всякий раз невесть откуда появлялся хотя бы один новый тип гиппариона, способный воспользоваться открывающимися возможностями. Некоторые гиппарионы превратились в больших животных с длинными зубами. Другие не гнались за ростом. Одна группа даже обзавелась зубами, которые в буквальном смысле слова росли первые пять лет жизни животного.
Представители состоящего из многих отличающихся друг от друга видов сообщества крупных гиппарионов располагали талантом приспосабливаться к любой естественной экосистеме, в которую попадали. Благодаря такой гибкости они распространились по всему миру. Их ископаемые останки обнаружены в заболоченной Флориде, штате, настолько богатом окаменевшими конскими костями, что их нетрудно найти во время простой прогулки по одному из прибрежных пляжей. Они присутствуют в засушливой Азии, на Ближнем и Среднем Востоке, в Греции, на нескольких островах Средиземноморья, в Европе и даже к северу от полярного круга, на острове Элсмир.
Гиппарионы были способны питаться невероятно разнообразным фуражом. Обладая легким телом, сложными зубами, покрытыми глубокими бороздками астрагалами и полезной трехпалой ногой, гиппарион был «одним из величайших животных-путешественников» на планете, как писал Джордж Гейлорд Симпсон, известный специалист по эволюции лошадей, работавший при Американском музее естественной истории[99]. Как и в случае перволошадей, первое появление гиппариона в Северной Америке в середине миоцена совпадает с наступлением более теплой и влажной погоды. Такой жары, как в эоцене, не было, однако общепланетный климат был настолько теплым, что льды в Антарктиде несколько отступили, – так что на окраинах континента росли разнообразные растения и даже невысокие деревья.
Нам это известно, потому что Сара Фикинс[100], специалист в области молекулярной стратиграфии, исследовала кутикулы листьев растений, произраставших в то время в Антарктиде[101]. Она установила, что в тот самый момент, когда популяция лошадей в Северной Америке переживала взрывной рост численности, температура в Антарктиде была примерно на 11 °C выше сегодняшней.
Заинтересовавшись тем, каким образом воск, присутствовавший на поверхности листьев 20 млн лет назад, способен поведать подобную информацию, я позвонила ей и спросила: «Какое отношение кутикула растений может иметь к температуре на планете?»
«Посмотрите на восковое покрытие листьев ваших домашних растений, – посоветовала она. – Вы увидите очень упругие углеводороды, назначением которых служит защита листа. Это очень упругие молекулы. И после смерти растения бактерии не могут съесть их. В конечном счете этот воск попадает в океан».
Он остается там в донных осадках, ожидая появления специалистов, которые соберут образцы этих отложений, чтобы Фикинс и другие ученые могли их исследовать. Определив изотопный состав атомов углерода и сравнив его с данными таблиц, на калибровку которых ученые потратили целые десятилетия, можно установить некоторые параметры внешней среды. Фикинс обнаружила, что в разгар общемирового потепления даже Антарктида потеряла часть своего льда. Ученые подозревают, что ослабление холодов в Антарктике запустило целую лавину событий, начиная от изменения конфигурации морских течений до изменения количества осадков, еще более ускоривших потепление. Конечно, мы не в состоянии сказать, где потеплело раньше – в Антарктиде или на всей планете. Однако нам твердо известно, что за эти 5 млн лет в Северной Америке возникло множество видов лошадей.
И в то же самое время в Европе не было никаких лошадей. Родня их – разнообразные тапиры и носороги – встречалась часто, но коней не было. Отсутствие лошадей в Европе и Азии зафиксировано до отметки примерно в 12 млн лет назад. Один-единственный вид гиппариона перебрался из Северной Америки в Азию через Берингию, перешеек, соединявший в то время Сибирь и Аляску, и колонизировал новый для себя континент. Старый Свет открыл перед этим гиппарионом широчайшие возможности. Азиатские степи предоставляли лошадям неограниченный простор для прокорма. Лошади, способные питаться самой различной пищей, в полной мере воспользовались этим. Один из ученых выразился следующим образом: гиппарион «галопом» проскакал от Аляски до Испании.
Это невольно возвращает нас к обсуждению причин головной боли Чарльза Дарвина. Внезапное появление огромного числа гиппарионов на территории Европы было одной из главных головоломок его жизни. Все выглядело так, будто маленькие лошадки с двумя небольшими боковыми пальцами на ноге материализовались в Старом Свете из воздуха. Дарвин, как мы уже говорили, не признавал подобных неожиданностей. При всей очевидности эволюции жизни на Земле такие изменения не укладывались в теоретическую модель.
Гиппарион превратил эволюцию в магический трюк. Не следует забывать о том, что, когда Дарвин искал ответ на эту загадку, ученые все еще верили в то, что кони эволюционировали не в Новом Свете, а в Старом, и поэтому «внезапное» возникновение невероятно распространенного типа лошадей выглядело чем-то вроде алхимии.
Один из британских критиков Дарвина обвинял его в том, что он проповедует беспорядочное появление жизненных форм на планете[102]. Это немало смущало Дарвинa, поскольку ничего анархического в его характере не было, а также потому, что внезапное появление гиппариона в Европе, хотя бы на первый взгляд, и впрямь выглядело как черт знает что. И пока Хаксли не побывал у Марша в Йеле, Дарвин не мог соотнести внезапное появление гиппариона с собственным пониманием того, как происходили эволюционные перемены: «…в том, что многие виды эволюционировали в чрезвычайно постепенной манере, не может быть никакого сомнения», утверждал он в своем «Происхождении видов».
Гиппарион – не единственное животное, тревожившее Дарвина. Лошади обрушились на Европу вместе с целой ратью других животных так, как будто случился второй Великий перелом. По сути, в каменной летописи обнаружилась такая же разделительная линия, как и на отметке в 34 млн лет назад.
Эта граница в камне была настолько очевидна, что ученые XIX века без труда замечали ее, и, поскольку находки только что появившегося гиппариона были чрезвычайно обильны, событие назвали Гиппарионовой датой (Hipparion Datum). Для палеонтолога она сродни иридиевому слою, появившемуся в результате столкновения с астероидом и знаменующему собой конец века динозавров и начало века млекопитающих. Гиппарионова дата помогает палеонтологам, работающим в Европе и Азии, установить возраст изучаемых пород: если в них присутствуют кости гиппариона, значит, возраст слоев моложе 12 млн лет.
Но почему гиппарион появился в каменной летописи именно так, будто эти трехпалые лошадки почти мгновенно распространились от Дальнего Востока до Испании по всему евразийскому континенту? Разгадка была найдена совсем недавно: лошади следовали за травой. Триумф гиппариона был еще и триумфом травы.
Мы недооцениваем траву. Примерно 10 000 видов травянистых растений, покрывающих сегодня землю, занимают 30 % площади суши на нашей планете. Мы видим травы повсюду вокруг себя, однако над землей находится не самое главное – не та часть растения, которая покорила мир. Около 80 % травянистого растения – самая важная часть его – живет под поверхностью почвы. Я говорю о корнях, переплетающихся так густо, что первым европейским поселенцам приходилось запрягать в плуг 20–30 лошадей, чтобы впервые вспахать целинную прерию.
Травы запасают столько углерода в своей подземной корневой системе, что палеонтолог Грегори Ретоллак[103] и многие другие специалисты подозревают: травы в итоге сделались не менее важной эволюционной силой, чем тектоника. Когда он впервые сказал мне об этом, я отнеслась к его словам скептически. Но чем больше я читала, тем больше понимала, что его мнение разделяют многие ученые. Мой скептицизм, по всей видимости, был рожден привычкой: подстригая пригородную лужайку, я полагала, что знаю о траве все. Я была неправа. Очень неправа.
Травы держатся скромно – ради собственного блага. Они не пользуются уважением. Их часто попирают ногами или выпалывают в саду. Из-за внешней их простоты мы начинаем считать, что они появились на ранней стадии эволюции. Ничто не может оказаться дальше от истины. «На самом деле, – пишет Кэндис Сэвидж в «Прерии» (Prairie), – они представляют собой очень продвинутые организмы, особым образом приспособленные переносить экстремальные климатические крайности, в том числе частые засухи». Например, растущие над землей травинки в некоторых случаях могут сгибаться во время засухи, чтобы по возможности сохранить влагу. Иными словами, когда деревья умирают, травы живут.
Конечно, большая часть наших сегодняшних лугов представляет собой жалкие остатки того, что было на их месте до распространения земледелия. Тогда всадник верхом на коне мог заезжать в такие участки высокотравья, где растения поднимались выше его головы. Я читала об этом, но, честно говоря, не вполне доверяла авторам. Я думала, что они преувеличивают. Почти вся высокотравная прерия давно распахана. Однако, представьте себе, в Иллинойсе, в национальном парке «Высокотравная прерия Мидейвин», расположенном к юго-западу от Чикаго, ученые и волонтеры постарались воскресить ее часть. Некоторые из стеблей травы бородач п