— Может, это ужасно глупо с моей стороны, но, видите ли, я боюсь, что там с волками человек.
Аманда погнала лося вперед. И вдруг в этот момент снова раздался возбужденный вой нескольких волков.
— Несомненно, они сторожат кого-то! — воскликнул Росс. — И они совсем недалеко отсюда, вон за тем поворотом.
Едва он успел это выговорить, как, покрывая вой волков, раздался громкий крик — смелый и властный крик человека. У Аманды замерло сердце.
— Слышите? — ахнула она. — Это отец!..
То, что несколько последних миль его преследовали по пятам пять волков, не очень пугало Джона Карсона. Только изредка мелькала жуткая мысль о том, что произошло бы, если бы он упал или сломалась лыжа. И вдруг действительно, его лыжа зацепилась за верхушку пня, скрытого под снегом, и он полетел головой в снег. Падая, он слышал треск сломавшейся лыжи.
Мурашки пробежали у него по спине. Он вскочил на ноги, протирая глаза от снега, и повернулся лицом к своим врагам, но сейчас же снова опустился на снег, так как не мог твердо ступить на правую ногу.
Волки бросились вперед, но у них не хватило мужества напасть на человека. Трое из них стояли, оскалив клыки и сверкая своими зелеными глазами. Сердитый крик и легкое помахивание блестящим лезвием топора убеждали их, что человек еще слишком опасен для них. Приходилось выжидать, и они отступили назад. Но ждать они не любили. Два волка уселись на задние лапы и нетерпеливо завыли. Может быть, они хотели привлечь воем остальных волков своей стаи, которые помогли бы им овладеть жертвой.
Джоном Карсоном постепенно овладевал ужас. Он боялся, что сломал себе ногу и что в конце концов, измученный страданием и ослабевший от холода, он не будет в состоянии отражать эту трусливую стаю. С сильно бьющимся сердцем ощупал он ушибленное место и почувствовал облегчение: кости были целы. Очевидно, он только растянул на ноге сухожилие.
Но он знал, что ему понадобится слишком много времени на то, чтобы добраться до дома, волоча шаг за шагом по глубоким сугробам свою беспомощную ногу и отбиваясь от волков, которые осмелеют, когда поймут его положение.
Он упрямо стиснул зубы, высвободил ногу из бесполезной для него теперь лыжи и выпрямился во весь рост, стоя на одной ноге и пользуясь уцелевшей лыжей вместо костыля.
Вдруг до его ушей долетело бряцание колокольчика. Он громко крикнул. Ему ответили два голоса — мужской и женский. К своему удивлению он узнал голос Аманды. Но он окончательно был поражен, когда минуту спустя из поворота дороги показался огромный лось, важно шагавший по снегу и тащивший за собой сани. При этом странном зрелище волки невольно отступили. Из саней грянул выстрел, за ним другой, и один из волков подпрыгнул и беззвучно вытянулся на снегу. Остальные пустились бежать, совсем распластавшись на снегу. В следующую минуту странный экипаж остановился перед Карсоном. Лось фыркал и мотал головой, словно приписывая себе всю честь победы.
— Отец!! Отец! — крикнула Аманда, с трудом удерживаясь от рыданий и, выпрыгнув из саней, бросилась к отцу. — Что, что случилось?
Веселый смех Джона Карсона успокоил ее.
— Ничего, — сказал он, — кто-то мне подставил ножку. Но ты очень кстати оказалась здесь со своим зверинцем. Волки имели свое собственное мнение относительно моего лечения, но я не мог согласиться с ними, и потому предстояла большая схватка.
— О отец! — прошептала Аманда.
И ей так ясно представилось, что могло бы произойти, если бы она проехала мимо, не свернув на дорогу, ведущую к Черной Реке, что она опустилась на снег и заплакала…
РОГАТЫЙ ВОР
Нас было только четыре человека, которые жили на лесопилке постоянно: высохший, как листовой табак, старик-индеец, по прозвищу «Раттльснэк»[1], ходивший за лошадьми, негр Аарон, кочегар и смазчик, мой помощник и я — машинист.
Бывали месяцы, когда возле нашей избушки вырастал целый город дощатых бараков. Появлялись долговязые фигуры обитателей соседних штатов, бродили остроносые метисы и с хрипом давился граммофон под навесом временного «клуба».
Тогда день и ночь визжали лебедки, стонали блоки, там и сям, словно пистолетные выстрелы, раздавался стук падавших досок, и, облупив ржавчину с тоненьких рельс, весело бегал с гружеными платформами к берегу заводский, паровоз «Джимми»[2]. Нарождалась эта кипучая жизнь весной, к концу ледохода, когда с устья реки поднимались пароходы, грузившие лес, когда вязали плоты и с гор скатывали к лесопилке по мощеным откосам заготовленный за зиму лес.
Эта жизнь постепенно замирала в середине лета, когда река начинала мелеть. В продолжение месяца лесопилка отдыхала, чинилась, смазывалась. Агенты компании, в крахмальных воротничках и клетчатых костюмах, озабоченно делали свои подсчеты, а потом и они уезжали, и в «Змеином утесе», в нашей избушке, оставалось попрежнему четверо: Аарон, Раттльснэк, мой помощник и я.
С наступлением утренников мы пускали в ход все станки и ежедневно в течение восьми часов, превращали смолистые бревна в пахнувшие весною белоснежные «дюймовки», «вагонки», карнизы и плинтусы.
Праздниками мой помощник почти всегда напивался до потери сознания. Аарон и Раттльснэк целые дни просиживали у печки. А я надевал меховую куртку, подвязывал ременные канадские лыжи, закидывал за плечи пятизарядный «автомат» Винчестера, и, свистнув короткохвостого, желтозубого Джека, отправлялся бродить по лесу. Иногда удавалось поднять тяжелого глухаря. Изредка я натыкался на лосей. Медведи были распуганы, зато волки выли со всех сторон. Отпугнешь выстрелом, — через десять минут в глубине леса снова рождается погребальное: «у-у-у», и в тон ему из-под утеса молодой жалобный голос заводите «и-и-и»…
Гости в нашей избушке были редки.
Раз в два месяца агент компании привозил жалованье и коньяк, на котором наживал с нас безбожный процент. На святки появлялась жена нашего индейца, такая же молчаливая и угрюмая, как и он. Супруги, стиснув в зубах длинные трубки, садились на пол у камелька и пристально, часами, глядели на огонь, изредка нарушая тишину глухим, отрывистым гуканьем.
Когда перевал через горы забивало пухлым, неслежавшимся снегом, мимо нашего утеса, долиной, в объезд, сообщались с железной дорогой обитатели самой глухой глубины леса. Тогда нас навещали приятели и сослуживцы, с которыми мы не видались то целому году — от зимы до зимы.
Поденщики на ночь уходили на лыжах в поселок за полторы мили. Кое-кто, впрочем, иногда оставался ночевать. Чаще всех русский, Василий Князев. Ночевать он норовил обыкновенно под праздник. Дело было в том, что неодолимой слабостью Василия была охота. Он принадлежал к колонии сектантов, покинувших Россию из-за преследования царского правительства. Односельчане Василия считали грехом употребление в пищу мяса, и за охоту еще с детства ему приходилось терпеть колотушки и попреки.
Василий пользовался каждым случаем, чтобы остаться подольше у нас. Он ухаживал за Джеком, чистил ружья, и величайшим наслаждением для него было, выпросив у моего помощника «Винчестер», — чуть посереет восток, вместе со мною закатиться в лес и прошататься хотя бы в бесплодной погоне за вспугнутым лосем до темной ночи.
Поэтому мы дружно изумились, когда Раттльснэк напомнил как-то за ужином:
— Русский с белыми волосами уже третью субботу уходит домой.
Волосы у Василия были вовсе не белые, а самого великолепного золотистого оттенка, к тому же вились крупными свободными кольцами. Но мы поняли, что он говорит о Василии. Раттльснэк был прав: мы не видали Василия в нашей избушке почти уже месяц. Я высказал предположение:
— Должно быть Василий хворает?
— Нет, он каждый день на работе, — ответил Раттльснэк, следивший в свободное от обязанностей конюха время за одним из станков.
— Какая теперь охота! — проворчал мой помощник Спринг. — Весна, оттепель. Порядочный человек носа на улицу не высунет. В особенности, если запасся дровами и может спокойно сидеть у огня.
Я возразил:
— Теперь у глухарей самый ток. Послушай-ка на заре. Снег еще крепок. Да и река раньше конца месяца не вскроется.
— Лед на реке давно под водой, — сказал Спринг Аарон, особенно благоволивший к Василию, таинственно подмигнул и сказал значительно:
— Русский посватался к дочери длинного Джима.
Оживился даже угрюмый Спринг. Длинный Джим, жилистый пожилой калифорниец, переселившийся к нам на север всего два года тому назад, успел прослыть богачом поселка. Он снял заливные луга на десять миль по течению и поставил бревенчатый сруб-конюшню на пятнадцать голов. С лошадьми и дюжиной батраков он работал у нас на подвозке бревен. О сватовстве Аарону сообщил под секретом приказчик Джима.
Спринг пробормотал:
— У малого губа не дура. Если дело не пахнет десятком тысяч долларов, пусть меня посадят в конуру вместо бесхвостого Джека!
Раттльснэк покачал головой и сказал недоверчиво:
— Если родился человек, который сумел бы получить с длинного Джима десять тысяч, то, наверное, он умер в раннем детстве от тяжелой болезни.
— Джим тоже не бессмертен, — возразил наставительно негр.
Спринг поддержал:
— И так и этак — ставка беспроигрышная…
Торопливое ласковое взвизгивание послышалось за дверьми. Джек, очевидно, кого-то встречал или почуял. Постучали. На пороге появилась знакомая фигура в дубленом полушубке и бараньей шапке.
— Легок на помине, — сказал Спринг. — А мы только что про тебя говорили.
Вошедший отряхнулся от мокрого снега, снял полушубок, и, оставшись в обычном костюме обитателей этого леса — в красной фланелевой рубашке, подсел к огню.
— Можно поздравить? — спросил Спринг. — Я могу передать агенту заказ. Он приедет на этой неделе!
Гость поглядел на моего помощника с недоумением, потом понял и смущенно улыбнулся: