Тяжелая папка предвещала часы напряженной работы. Первая, титульная, страница была отведена моему имени и адресу, потом шли вопросы про школу, потом – про друзей, любовь и секс. Безумное множество вопросов, сформулированных, как я заметил, весьма продуманно, так, чтобы побудить меня к откровенности. Не в силах читать, я бегло перелистнул вопросник; слова плыли у меня в глазах и размывались.
Впервые с того момента, как мне был вынесен смертный приговор, я ощутил позыв к мятежу. Я не собирался отвечать на их вопросы.
– Мне эта штука ни к чему, – сказал я Ларин и швырнул вопросник на середину стола. – У меня уже написана автобиография, и добавить к ней нечего.
– Питер, вы не забыли, что сказал доктор? Если вы не будете во всем нам содействовать, вас сегодня же выставят с острова.
– Я готов вам содействовать, но отвечать на эти вопросы не буду. У меня и так все уже написано.
– Где написано? Вы можете мне показать?
Моя рукопись так и лежала на кровати; я взял ее и без слов, глядя куда-то в сторону, передал консультантке. За те краткие секунды, пока я касался рукописи, она успокоила меня и приободрила, как осязаемая связь с тем, чему вот-вот предстояло стать моим утраченным прошлым.
Было слышно, как Ларин перелистнула первую страницу, вторую, а когда я снова поднял глаза, она уже бегло просматривала третью или четвертую. Заглянув напоследок в конец, она отложила рукопись в сторону.
– Когда вы все это писали?
– Два года тому назад.
– И все-таки мне не нравится, что без вопросника, – сказала Ларин, задумчиво глядя на мой драгоценный опус. – Откуда мне знать, что там не упущено ничего существенного?
– Ну это же риск скорее для меня, чем для вас. А чего вы, собственно, боитесь? – удивился я. – Я-то не боюсь, да и не пропущено там ничего.
Я рассказал ей, как писалась моя автобиография, как я поставил перед собою задачу отразить на бумаге всю правду во всей ее полноте.
– Но здесь же нет конца, – возразила Ларин и снова взглянула на последнюю страницу. – Вы про это помните?
– Мне помешали дописать, но это, собственно, и не важно. Ведь это была последняя фраза, я несколько раз пытался ее закончить, но не заканчивал, потому что так даже лучше.
Ларин молчала, взглядом выматывая из меня последние комментарии. Некоторое время я сопротивлялся, но потом был вынужден добавить:
– Она не закончена, потому что и жизнь моя не закончена.
– Но если вы писали ее два года назад, что было потом?
– Вот в чем вопрос, да? – И снова это тяжелое, набрякшее ожиданием молчание, и снова мне недостало сил ему сопротивляться. – Работая над автобиографией, я обнаружил, что моя жизнь структурирована по ограниченному набору неких шаблонов, и все, что бы я ни делал, неизбежно укладывается в один из них. С того времени, как я кончил писать, мое наблюдение лишь подтвердилось, а два последних года не добавили к общей картине ровно ничего, кроме разве что мелких деталей.
– Чтобы прочитать вашу автобиографию, мне придется взять ее с собой, – сказала Ларин.
– Хорошо, но только вы ее берегите.
– Ну конечно же, я буду обращаться с ней бережно.
– Я ощущаю ее как часть себя самого, как нечто незаменимое и неповторимое.
– А вот я могу вам ее повторить, – сказала Ларин и сама рассмеялась своей шутке. – В смысле, что я могу снять с нее фотокопию. Тогда вы получите оригинал обратно, а я буду работать по копии.
– Вот-вот, – кивнул я, – именно это они со мной и сделают. С меня снимут фотокопию. С той единственной разницей, что я не получу оригинала назад. Мне дадут эту самую копию, а оригинал будет стерт безвозвратно.
– Питер, но я же просто пошутила.
– Я понимаю, но вы заставили меня задуматься.
– А может, вы все-таки передумаете и заполните мой вопросник? Если у вас нет полного доверия к собственной рукописи…
– Да нет, – сказал я, – дело совсем не в недоверии. Я живу согласно тому, что я написал, поскольку я есть то, что я написал.
Я закрыл глаза и снова от нее отвернулся. Мне вспомнилась одержимость, с какой я все это писал и переписывал, вспомнилось жаркое лето и зеленые, теряющиеся в дымке холмы. В частности, мне вспомнилось, как однажды вечером, сидя на веранде виллы, арендованной мною у Колана, я сделал для себя потрясающее открытие, что любое вспоминание неполно и что творческое воссоздание прошлого выявляет истину более высокую, чем самая совершенная память. Жизнь может быть описана на языке метафор, именно это и были упомянутые мною шаблоны. Фактические подробности, касавшиеся, к примеру, моего детства, представляли мало интереса, но с точки зрения метафорической, взятые как образчики взросления и познавания, они стали гораздо выше и значительнее. Касавшиеся меня как часть моего личного опыта, они касались также и более объемных пластов опыта общечеловеческого, как их неотъемлемая часть. Ограничься я банальным повествованием, перебором запомнившихся мне подробностей, мое освещение своей собственной жизни было бы односторонним.
Я не мог выделить себя из контекста, а потому стал в своей рукописи целокупностью, описав и свою жизнь, и то, как я ее проживаю.
Так что мне ли было не знать, что любые ответы на этот вопросник будут не более чем полуправдами. В буквальных ответах на буквальные вопросы нет места для подробностей, для метафор, для повествования.
– А вы знаете, что уже четвертый час? – спросила Ларин, взглянув на часы. – Обед вы уже пропустили, а после четырех вам есть нельзя.
– А где тут можно сейчас поесть?
– В столовой. Скажите санитаркам, что вы завтра ложитесь на операцию, и они сами решат, что вам дать.
– А где Сери? Больно уж долго ее нет.
– Я попросила ее не возвращаться раньше пяти.
– Но я хочу, чтобы ночью она была здесь.
– Это уж вы с ней сами решите. Но только имейте в виду, что к тому времени, как вы отправитесь в клинику, ее здесь быть уже не должно.
– Но потом-то, – встревожился я, – потом-то я смогу ее увидеть?
– Конечно, сможете. Она ведь нужна не только вам, но и мне. – Ларин уже засунула мою рукопись под мышку, собираясь уходить, но теперь она снова положила ее на стол. – Хотя, с другой стороны, много ли она знает о вас, о вашей жизни?
– Мы разговаривали с ней, пока плыли сюда, и каждый из нас говорил в основном про себя.
– Послушайте, у меня появилась мысль, – сказала Ларин, пододвигая рукопись ко мне. – Мне некуда, в общем-то, спешить, я прочитаю все это потом, когда вы будете в клинике. А сегодня пусть почитает Сери, и вы с ней все обсудите. Чем больше она про вас узнает, тем лучше. Это может оказаться очень важным.
Я взял рукопись, глубоко скорбя об этом нежданном и непрошеном вторжении в мою личную жизнь. Описывая себя, я выставил себя напоказ, в рукописи я был все равно что голый. Я не обелял себя и не оправдывал, я стремился к максимальной честности и даже сам зачастую дивился своей неприглядности. Поэтому еще пару недель назад сама уже мысль показать написанное кому-нибудь постороннему была для меня абсолютно неприемлемой. А теперь мою рукопись прочитают две почти незнакомые мне женщины, прочитают и будут знать обо мне не меньше, чем знаю я сам.
Но в то же самое время, как я скорбел об их грядущем вторжении в мое «я», некоторая моя часть это вторжение приветствовала. В их интерпретации, возвращенной позднее мне, я снова стану самим собой.
После того как Ларин ушла, я сходил в столовую и получил дозволенный мне предоперационный обед. Приговоренный к операции, съел легкий салатик, лишь обостривший голод.
Сери появилась под вечер, уставшая от жары и долгих прогулок. Она успела уже где-то поесть, в чем тоже угадывался отблеск предстоящего. Наша недолгая связь была уже нарушена: мы провели день порознь, пообедали порознь и в разное время. А дальше наши жизни и вовсе пойдут в совершенно различных ритмах. Я рассказал ей о том, что случилось за день, о том, что я узнал.
– И ты им поверил? – спросила Сери.
– Сперва не поверил, а сейчас верю.
Сери коснулась моего лица, тронула мои виски кончиками пальцев.
– Они боятся, что ты скоро умрешь.
– Они надеются, что я не буду с этим слишком спешить, – ухмыльнулся я. – Отрицательно скажется на их реноме.
– Тебе нельзя перевозбуждаться.
– И что бы это могло значить?
– Сегодня спим отдельно.
– А при чем тут это? Доктор и слова не сказал мне про секс.
– Он не сказал, зато я говорю.
Сери меня поддразнивала, но как-то все менее энергично, и я ощущал растущую в ней тишину. Она вела себя так, как то принято у родственников больного, прикрывающих свой страх перед будущей операцией дурацкими шуточками про судно да клизму, клизму да судно.
– Сери, – сказал я, – Ларин хочет, чтобы ты помогла в реабилитации.
– Да бог с ней, с Ларин, сам-то ты как?
– Я и вообще не понимаю, как тут можно обойтись без тебя. Ведь поэтому ты со мной и приехала, верно?
– Ты прекрасно знаешь, почему я здесь.
Она меня обняла, но тут же резко отодвинулась и опустила глаза.
– Нужно, – сказал я, – чтобы ты тут одну вещь прочитала. Прямо сегодня, так просила Ларин.
– А что там такое?
– Мне не хватает времени, чтобы ответить на весь ее вопросник, – сказал я, сознательно отклоняясь от правды. – Но случилось так, что какое-то время назад я написал автобиографию. Ларин посмотрела и сказала, что использует этот текст при реабилитации. Хорошо бы, чтобы ты его прочитала и мы успели бы потом поговорить.
– А эта твоя автобиография, она длинная?
– Не то чтобы очень. Двести с чем-то машинописных страниц. Да ты быстро справишься.
– А где она?
Я взял рукопись, так и лежавшую на столе, и отдал ее Сери.
– А почему ты не хочешь попросту со мной поговорить, как все эти дни на корабле? – Она держала рукопись за самый край так, что листы распушились веером. – Я же чувствую, что это нечто такое, ну, написанное только для себя, нечто сугубо личное.