дой.
Трапеза продолжалась. По ту сторону единственного окна, где раньше слоями лежали земля, горизонт и небо, — наступила окончательная, сосущая темнота. Она смешивалась с пищеварительной темнотой комнаты и обессиленная, сытая, валилась на паркет. «Спасибо», — шептали над ней пульсирующие рты.
Росли и удлинялись куда-то вниз, в темноту животы. Стреляли пуговицы; разевали свои золотозубые пасти молнии на брюках. Трапеза продолжалась, подали сладкое. Торты и пироги айсбергами надвигались на едоков.
На самом большом, хищном торте было написано: «Справедливость».
Алекс открыл глаза.
Свет скользкой лапшой хлынул в него.
Когда он успел задремать? Не высыпается. Письма съедают его сон.
Он сидел на диване. Ужин тяжелым шаром катился к своему завершению. За столом сидели Билл, Акбар, Соат, Митра. Еще — пара сотрудников посольства государства с неприличным названием; пришли на ужин со своим глобусом, долго объясняли, где находится их родина. Рядом с ними сидели представители какого-то министерства и с государственным видом накладывали себе жаркое.
Слева помещался совершенно опьяневший от еды гренландский профессор. Всю жизнь профессор занимался изучением справедливости, писал о ней холодные и массивные, как гренландские льдины, книги. За эти заслуги МОЧИ эвакуировала его из родной Гренландии и теперь возила по миру как своего эксперта. Профессор долго не мог понять, в чем заключается его миссия, но постепенно выработал безотказную тактику: он внимательно выслушивал собеседника, а потом проникновенно смотрел ему в глаза: «Да… Это хорошо. Но как у вас тут со справедливостью?»
Сейчас он даже это сказать был не в силах. На пустой стул рядом с ним приземлился Митра, которому забыли напомнить о приеме таблеток. Митра стал осторожно рвать на себе пиджак и жаловаться на непонимание. Профессор сочувственно икал.
Были еще какие-то люди: представители то ли свободной прессы, то ли гражданского общества, то ли еще каких-то воображаемых миров.
Алекс посмотрел на Соат. Обычная офисная улыбка.
Соат, Соат.
Алекс поднялся с дивана. Банкетный стол качнулся в его глазах… И удержал равновесие. Жующие челюсти остановились и внимательно посмотрели на Алекса. «Да… я, кажется, немного перебрал», — думал он, пошатываясь.
Подошел к столу.
«Это в конце концов мое личное дело, — продолжал думать Алекс. — Хочу — шатаюсь, хочу — по стойке „смирно“ встану».
И попытался встать по стойке «смирно».
— Алекс, шли бы вы домой, — сказал, наблюдая за его попытками, Акбар.
— Отдыхать тоже надо, — добавил Билл.
— Да… — сказал Алекс, все еще пытаясь встать по стойке «смирно», — я хотел пару писем прочитать…
— Отдыхать тоже надо, — повторил Билл и булькнул глазами-рыбами. — Батыр вас отвезет.
«Соат… что ты со мной делаешь, Соат…»
Письмо № 372
Глубокоуважаемые!!!
Прошу Вас оказать честь международному приоритету и тем проявить помощь справедливости и внести вклад, как вы сами сказали, если не пошутили и т. д.
Чрезвычайно трибунальное обращение!
Исчерпавшись в правовой защите, я выполнил все необходимые условия для законодательного осуществления своего образа жизни. В зависимости от разбоя и пытки я передавал уместные сообщения.
Могу подчеркнуть — постоянные столкновения в подставных ситуациях /вспышечные/ с лицами, идущими вопреки служебной обязанности с пытками, означают — гнать личность от общества для получения прибыли и присвоения и т. д.
В том числе деятельность Патентного ведомства и пытки со стороны средств массовой информации и опустошенное политическое поведение. По требованию своих прав — уже распространяются сплетни.
При этом должностные стихийные идеалы идут напролом, создавая искусственных барьеров, и идут на разбой с подстрекательством. И деятельность прикрывают несозрелостью, терроризмом под эгидой «ЮНЕСКО» и красивыми фразами. А недавно свою неосознанность законов объективного мира руководители и члены партий демонстрировали по телевидению повелительно (иногда обычными) чтениями своих взглядов.
Намного легче обходить истину и выразить фантазию с красивыми идеями, чем выразить свою растерзанную душу сомнениями, предрассудками, оскорблениями и издевательствами в течение 18 лет. При этом к вашему сведению в посольстве государств дезориентация и дезорганизация, стихия и самотек, языковое презрение и т. д. И, в свою очередь, отсутствие судебного определения для полной реабилитации.
По подсчету нанесенных убытков по обычным ставкам к 1992 г. составила вокруг да около 6 млн долларов США /подсчет приложен к делу/. В этом подсчете только учтены те высокохудожественные произведения искусств, входящие в произведение искусств «Созерцание видов цветного слуха» в виде автореферата. При этом без учета расходов на поиск, поездку /на которую продавал свои теплые вещи/, дискриминации, растерзания души, моральные и духовные угнетения, что меня, воспользовавшись в качестве заложника, исключают из моих возможностей. При том опустошенно выгоняя меня и назло осуществляя безответственное ведение всякого вопроса отрицанием закономерного развития действительности и т. д. К 1992 г. мне еще было лет 35–36.
Варварство правопорядка, стихийные нападения на возможность самопроизвольной речи означают ликвидацию стремления к осуществлению своего образа жизни. Вообще враждебность сторон в данном процессе есть недопустимое явление. А может, кое-кто считает враждебность исходящей из жадности, ехидства и скупости правления относительно личности явлением прагматичным и субъективным. Но зачем тогда приняты законы и устав ООН?
Уважаемые правосудия! Прошу Вас учесть, что по данному делу состоялось более 10 судебных процессов в Узбекистане с 1989 по 1994 г., при этом не учтено «Доказательство» по теории математической логики, так же отвратительно применение законов. И далее дело разбросано по недействительным инстанциям нарочно вопреки законным требованиям убегавшись от рассмотрения.
При этом чрезмерно стремление к высоким чинам. На мои обращения идет вопреки служебным обязанностям выразившись тупость, отвратительность, ехидство, атаки и т. д. Исходя из этого в каждом шагу меня преследуют психические взрывоподобные подставные ситуации, при том опосредованные через средств массовой информации.
Уважаемые ПРАВОСУДИЯ! Я, уверившись вашего интеллекта и юридического состава и учтившись перед вами уложенных заявлений с определенными пунктуальными требованиями, требую немедленного внесения Справедливости — реабилитации и определенного Вознаграждения с тем выдачи документа, удостоверяющего моей личности и копию соглашений для свободного развития. Обеспечить «Торжество истины» и тем освободить от психической нагрузки меня и развязать рук и ног.
Прошу также устранить явления стихийно-спекулятивного и камуфляжного характера и охотников за информацией в мой адрес, потому что это вовсе не жизнь, а доведение до полного истощения и растаптывание все культурные, интеллектуальные и родственные отношения и чувства и т. д.
В городе уже зацвело
Батыр поднял сонную голову с баранки:
— Домой?
— Голова кружится…
Шофер понимающе кивнул.
Всхлипнул разбуженный мотор. Алекс откинулся на заднее сиденье и стал представлять себе горячий душ, в который кинется прямо с порога. Прямо с порога. Смоет с себя весь этот день…
Машина скользила по вечерним улицам. Где-то над головой проносились фонари. Весна.
Несколько цветущих деревьев выбежало на край проезжей части, голосуя худыми ветвями.
Весна, начало которой Алекс прозевал. В которой для Алекса не было места.
Весна прибегала к уверткам.
Его снова замутило. Углекислый воздух машины; мрачный цветущий город.
Батыр включил радио. Женский голос закричал:
— Сейчас мы в белом танце кружимся! Я знаю, мы с тобой подружимся! А ночью мы с тобой останемся! А утром навсегда расстанемся! А, а!
— Вот и умница, — отвечал ей сквозь серые волны тошноты Алекс, — так и надо: кружимся-подружимся, трахнемся-расстанемся. Все за одну ночь, милая. Оперативная вязка. Вальс с пачкой презервативов в кармане…
Почему же у него так все сложно? Почему весна летит куда-то за окном без него и сыплет свои лепестки на голову других, вот этих самых «кружимся-подружимся»? Почему в его постели все еще зима и ничье тепло не растопит колючие сугробы простыней?
Алекс открыл окошко. Вместо весны ворвался мутный асфальтово-бензиновый ветер. Алекс зажмурился.
К счастью, они уже сворачивали к нему в переулок.
Батыр слушал песню и улыбался.
Содрав с себя пропахший куревом костюм, Алекс бросился в ванную. Рубашка, холодная змея галстука… Майка… Вода бросилась на него, горячая, с родным запахом ржавчины и хлорки. Алекс дышал, ловил губами горькие капли.
Отпустило…
И песня, которой он заразился в машине, тоже как-то размякла и сползала с тела липкой, назойливой этикеткой.
Тихо пели водопроводные трубы, гобои, флейты.
«Вихрем закру-ужит белый та-анец… Всех нас подру-ужит белый та-анец», — напевал Алекс, намыливая живот.
Нет, это уже была другая песня. Совсем другая песня. Почему он ее вспомнил?
Он услышал ее когда-то давно…
На растрескавшейся танцплощадке горного Дома отдыха. Площадка была пустой, только два-три скворца клевали солнечные пятна. Время для танцев еще не настало, оно наступит вечером, вместе с прохладой, кислым запахом кибрайского пива, движениями тел, изголодавшихся по танцам… Пока же Алекс слушал только шумящую из репродуктора песню. Песню о загадочном «белом танце».
Почему «белом»? Наверное, его танцуют в белой одежде. Услышав объявление «белый танец», взрослые бегут и переодеваются в кустах во все белое. Белые пиджаки, белые чешки, белые гольфы.
Он отдыхал с родителями. Папочка, еще не впавший в свой огородный маразм. Нормальный папа, ничем не хуже остальных пап великой страны. Смотрит телевизор, приходит с работы, постоянно чинит какой-то утюг. Да, папа, мама и Алекс, тогда еще — бессловесный заложник своего детства. Они отдыхают, взявшись за руки, в Доме отдыха. Из трубы Дома отдыха ползет черный дым. Из земли торчат зеленые палки травинок. Сбоку светит солнце с двумя красными глазками и корявой улыбкой.