Для того вас породил?»
Хьюмби с коня упадает,
Восклицает: «Сила сил!
Этой радостью земной
Я мечтал с Тобой делиться».
Бедный Хьюмби, фарисей.
Тихо, только в черепушку
Бьет крылом большая птица.
Этой птице клетка — ты,
Она выпорхнет
Из тесной темноты.
Хьюмби едет на трамвае
По окраине — барак
За бараком проплывает,
Ноет зуб и жмет башмак.
«Хьюмби, Хьюмби, ты — дурак.
Ум бы —
Разве
Жил бы так?
Я летал бы на такси
В облаках, в небесах…»
В это время
В голове его кружится
Окровавленная спица,
И перо широко машет
И размазывает кашу
По краям,
То попробует, то сплюнет.
Хьюмби же идет на рынок,
Покупает васильки
И себя он дома, плача,
Хлещет по глазам.
Хьюмби,
Ум бы!
И невидимый Алхимик
Подбирает этот веник
И несет за небеса.
Хьюмби — что?
Поест картошки,
С телевизором немножко
Он в гляделки поиграет,
Хлопнет рюмку, да и спать.
Вот тогда перо, и спица,
И сама большая птица
Очищают его зренье,
Как тяжелый апельсин.
И во сне его хоронят.
«Ницше!» — плачет он и стонет,
Нишей видит он себя.
Зверь бестрепетный — судьба,
Сидя в ней, клубок мотает.
Мне все виднее, все видней,
Ау-ау — о ангел мой!
Я становлюсь глухонемой.
Но что же этого честней?
Я слишком долго много знаю,
Я задыхаюсь — пузырями
Прольется только лепет злой.
Тебя — и то, о ангел мой, —
Дозваться ли глухонемой?
Хотела я достать руками
Ту точку — там, где вокализ
Хватает ангела босого
За пятку — то ль он тянет вниз,
То ль ангел вверх его — не знаю.
Меня не слышал ангел мой,
И полетела вверх ногами,
И становлюсь глухонемой,
И с духом говорю глазами —
Меня ты слышишь, ангел мой?
«Пора идти, мне надо в город.
Ну я пошел, пойду, иду». —
«Я провожу вас». — «Как угодно». —
«Мы через парк здесь прямиком». —
«Мне нездоровится немного,
Припадок может вдруг случиться». —
«Так заночуйте, ведь дорога…» —
«Нет, нет, мне надобно домой».
Через синий парк тревожный, вечереющий, шуршащий.
Вот кузнечиком вдали показался Павел…
Обойдется, обойдется — мимо, мимо пронесется,
Может, в памятник ударит.
К этим сумеркам лиловым
Кровь подмешана легавой,
Той, которую жестоко злой солдат трубой ударил.
Как она скулила, выла.
Бессильно плакал Павел,
Князь великий.
Горло, горло
Расширяется трубою —
Вот сейчас и я завою,
Или ангел воет мною?
Вот уж под руки схватили
Меня Павел и собака
И зовут: «Пойдем, писака,
Поплясать».
С ними трубы, и лопаты, и корона, и порфира…
«Этот парк, он парк ужасный,
Здесь Конец ведь где-то мира?» —
«Да, вон там». —
«Да, близко, близко».
Римских цезарей печальных жирный мрамор представляет.
Как пионы, они дремлют,
Когда ночь повеет тенью,
В их пустых глазницах зренье
Туман вечерний обретает.
«Вот Нерон. Я был Нероном.
И еще я буду, буду». —
«Вы не бредите ли, Федор?» —
«Да, как будто. Извините.
В голове немного… Одурь».
Вот сейчас оно начнется.
Деревянными шагами он к скамейке.
«Федор, плохо?»
Ах, скамейка-зеленушка,
Твое тело деревянно,
Вдруг ты стала осиянна.
Он вцепился, задохнулся, мягко полуповалился —
И скамейка вся в припадке,
По морю плывет вся в пене.
Ночной грозой расколот череп,
Молнии, ножи сверкают.
И ливень хлынул вдруг на мозг,
На скорчившийся, пестрый, голый.
Он расцветает, вырастает,
В нем небу тесно,
И тюленем
Оно шевелится в мешке
Худом телесном.
Здесь — таинство:
Случается со всеми нами что-то в миг,
Когда надрывно эпилептик бьется.
К нам кто-то исподволь приник,
И нерожденный закричит, и мертвый тихо повернется.
Здесь операция, быть может.
И кто умело надрезает
И зелье едкое вливает?
Ужели я — марионетка
И мастер нитки подправляет?
Все под наркозом, под наркозом.
И сад из роз шумит, гиганты розы.
(Я прислонился головой к стеблю,
И лепестки высоко так, высоко.)
Блаженство
Задувается, как свечка,
И он встает,
Тупой остриженной овечкой
К вокзалу шумному бредет.
(A боль и брага заперты в висках —
«Спасу, кого могу, от этой фляги».
Он будет убивать по голове
Всех тех, кого убьет, — хоть на бумаге.)
Фиалки запахом визжат
Ночные — о, как жалки. Жалко.
Захлопнут череп. Статуй ряд,
Как лошадь под уздцы, ведет аллею парка.
«Постойте, я вам воротник поправлю.
Вам, правда, лучше? Как я рад».
И с плеч, шепча, сползает Павловск,
Как нашкодивший леопард.
Вот алхимический процесс:
В мозгу у Хьюмби созревает
Волшебный камень.
Но это очень долго длится,
Уже и крылья прорастают,
Уж хьюмби полуптицы,
Кентаврики с другим лицом.
Вопрос лишь в том:
Сначала мир захочет провалиться,
Иль Хьюмби раньше высидит яйцо?
Еще есть вариант — что он когда-то
Уже разбил его случайно, равнодушно.
Метались ангелы, оплакивая брата,
Как будто бы горел их дом воздушный.
Мартовские мертвецы
1. Веришь ли, знаешь ли?
Пусть церковь тоже человек
И вросший в землю микрокосм,
А нас ведь освятил Христос,
Так вознесись главой своей
Превыше каменных церквей.
Раньше я все мысли говорила,
Я тогда была как люди тоже,
На свечу ночную на могиле
Под дождем весенним я похожа.
Оглянулась, оборотилась:
Есть у церкви живот, есть и ноги.
По живот она в землю врылась,
А земля — грехи наши многи.
Есть и сердце у нее,
Через кое протекали
Поколенья на коленях,
Что кровинки — тень за тенью,
Гулкий шепот покаянья.
Из тела церкви выйдя вон,
В своем я уместилась теле,
Алмазные глаза икон
По-волчьи в ночь мою смотрели.
Темное, тайное внятно всем ли?
О, сколько раз, возвращаясь вспять,
Пяту хотела, бросаясь в землю,
Церкви в трещинах целовать.
И, крестясь со страхом и любовью,
В ее грудь отверстую скользя,
Разве мне ее глухою кровью
Стать, как этим нищенкам, нельзя?
2. Черная бабочка
Звезды вживлены в крылья,
В бархат несминаемый вечный,
С лицом огромным меж нежных крыл —
Мужским и нечеловечьим.
Из винтовок она вылетает,
Впереди пули летит,
Кто видал ее — не расскажет,
Как она свое стадо клеймит,
Называли, именовали —
Ангел смерти трудолюбив,
Океаны что мысль пролетала,
Каждый колос ревниво срезала
Из бескрайних все новых нив.
Закружилась она, зашептала,
Легким взмахом сознанье темня:
Как же ты воротиться мечтала,
Если ты видала меня?
3
Где соловей натер алмазом дробным
Из холщевины небеса,
Там умирала, как на месте диком, лобном,
Оранжевая полоса.
Звезда расколотым орехом
К деревьям низко подплыла,
И будто ночи этой эхо
Духа полночь моего была.
Там луны пестрые сияли,
И звезды смутно голосили,
И призраки живыми стали —
Входили, ели, выходили
И жадно и устало жили.
Там звери чье-то тело тащат
В нагроможденье скал,
И с глазом мертвым, но горящим
В колодце темном и кипящем
Бог погребен стоял.
4. Весной мертвые рядом
В мертвых холодном песке
Стану и я песчинкой,
На голубом виске
Разведу лепестки и тычинки.
Луна пролетает, горя,
Только не эта, другая.
Мертвых холодных моря
Без берегов и без края.
Подросток — только он один — он одинокость с Богом делит,
Но уж зовет поводыря его душа, привстав над телом.
Никогда ты не будешь уже одиноким — это верно тебе говорю —
Духи липнут к душе — всюду кто-нибудь будет — в аду ли, в раю.
Душ замученных промчался темный ветер,
Черный лед блокады пронесли,
В нем, как мухи в янтаре, лежали дети,
Мед давали им — не ели, не могли.
Их к столу накрытому позвали,
Со стола у Господа у Бога
Ничего они не брали
И смотрели хоть без глаз, но строго.
И ребром холодным отбивали
По своим по животам поход-тревогу.
И тогда багровый лед швырнули вниз
И разбили о Дворцовую колонну,
И тогда они построились в колонны
И сребристым прахом унеслись…
Может, я безумна? — о йес!
Ах, покойников шумит бор сырой и лес.
Ах, чего же вы шумите, что вы стонете?
Не ходила на кладбище по ночам.
Так чего ж вы стали видимы и гоните?