Я купил еще одного чесоточного верблюда на мясо, раздал награды, вознаградил родственников убитых и распределил денежные призы за шестьдесят или семьдесят захваченных нами винтовок. Добыча была невелика, но и ею нельзя было пренебрегать. Некоторые люди сирхан, которые приступили к военным действиям без винтовок и сражались голыми руками, сейчас имели каждый по две.
На следующий день мы вступили в Азрак, встреченные горячими приветствиями и похваляясь — да простит нас Аллах! — что мы оказались победителями.
Эмир друзов из Салхада прибыл туда как раз перед нами и рассказал нам, чем кончилась история с алжирским эмиром Абд эль-Кадером.
Улизнув от нас, последний прямо поехал к деревне друзов Салхад и, выкинув арабский флаг, вступил в нее с триумфом, окруженный своими семью верховыми слугами, ехавшими легким галопом и стрелявшими в воздух. Все в деревне изумились, а турецкий губернатор во всеуслышание объявил, что подобная суматоха наносит ему оскорбление. Его ввели к Абд эль-Кадеру, который, важно сидя на диване, произнес напыщенную речь, объявив, что ишан при его посредстве принимает правление над Джебель-Друзом и что все существующие должностные лица утверждаются в назначениях.
На следующее утро он двинулся во вторичный объезд области. Обиженный губернатор опять выразил недовольство. Эмир Абд эль-Кадер вытащил свой оправленный в золото меккский меч и поклялся, что он им отсечет голову Джемаль-паше. Друзы запротестовали, заявляя с клятвами, что подобные вещи не должны произноситься в их доме перед его превосходительством губернатором.
Абд эль-Кадер назвал их сыновьями распутниц, сукиными сынами, рогоносцами и своднями, швыряя им в лицо оскорбления перед всеми. Друзы рассвирепели. Абд эль-Кадер яростно выбежал из дома и вскочил в седле, крикнув, что стоит ему топнуть ногой — и все племена Джебель-Друза встанут на его сторону.
Со своими семью слугами он бросился по дороге к станции Деръа и вступил в нее так же, как и в Салхад. Турки, знавшие его старческое безумие, не тронули его. Они не придали веры даже его рассказу о том, что Али и я этой ночью пытаемся взорвать Ярмукский мост. Однако, когда мы это сделали, турки отнеслись к нему серьезнее и отослали его под охраной в Дамаск, где Джемаль сделал его мишенью для своих острот.
Я возвращаюсь в свет
Погода сделалась ужасной; беспрерывно шел снег и бушевали бури.
Было ясно, что в Азраке в течение ближайших месяцев нам нечем заниматься, кроме проповедей и пропаганды. Когда это вызывалось необходимостью, я принимал посильное участие в вербовке прозелитов. Но я все время помнил о том, что мое положение чужестранца не вяжется с проповедью национальной свободы.
Мне приходилось, кроме того, убеждать самого себя, что британское правительство полностью выполнит свои обещания. В особенности мне приходилось трудно, когда я уставал или заболевал.
Я уже успел привыкнуть к тупым бедуинам, которые навязчиво приветствовали меня, называя «Иа Оуренсом» и без всяких церемоний выкладывали свои нужды. И сейчас льстивые горожане Азрака бесили меня, пресмыкаясь предо мной, умоляя, чтобы я их принял, и величая меня князем, беем, владыкой и освободителем.
Итак, я с яростью покинул их, решив поехать на юг и поглядеть, нельзя ли что-нибудь предпринять во время холодов возле Мертвого моря, которое неприятель охранял как барьер, отделяющий нас от Палестины.
Оставшиеся у меня деньги я отдал ишану Али и поручил его заботам индусов. Мы дружески распростились друг с другом. Али отдал мне половину своего гардероба: рубашки, головные повязки, туники, пояса. Я дал ему взамен половину моего, и мы поцеловались, как библейские Давид с Ионафаном. Затем с одним только Рахейлом я устремился на юг, на своих лучших двух верблюдах.
Мы покинули Азрак вечером. У Вади-Батама нас окутала густая ночь. Дорога ухудшилась. Вся равнина была сырая, и наши бедные верблюды скользили и падали один за другим, и каждый раз мы падали с ними. К полуночи мы пересекли Гадаф. Трясина казалась слишком ужасной для дальнейшей езды по ней.
Мы заснули там, где остановились, в тине. На рассвете мы встали, перепачканные ею, и весело улыбнулись друг другу. Дул пронзительный ветер, и почва начала подсыхать. Мы быстро приближались к белым вершинам гор Тлайтахвата.
Поздно ночью, когда догорали последние костры у палаток, мы миновали Баир. Проехав дальше, мы увидали, что звезды отражаются, как в зеркале, в глубине долины, и смогли напоить наших верблюдов из лужи, оставшейся от вечернего дождя.
Мы дали им передохнуть с полчаса. Ночные переходы были тягостны как для людей, так и для животных. Днем верблюды видели неровности пути и обходили их. Всадник же мог раскачивать свое тело в такт с их шагом. Но ночью все окутывал мрак, и передвижение сопровождалось мучительными толчками.
У меня был тяжелый приступ лихорадки, зливший меня. Я не обращал внимания на просьбы Рахейла об отдыхе. В течение долгих месяцев юноша приводил всех нас в бешенство, хвастаясь своей неистощимой силой и насмехаясь над нашей слабостью. На этот раз я решил без всякого снисхождения вымотать из него все силы. К рассвету он плакал от жалости к самому себе, горько, но беззвучно, чтобы я не услышал.
Рассвет в Джехере наступал незаметно, проникая через туман.
Перед полуднем мы достигли лагеря Ауды и остановились, чтобы обменяться приветствиями и съесть несколько фиников из Джофа. Ауда не мог снабдить нас свежими верблюдами.
Мы опять сели в седло, чтобы рано ночью пересечь железную дорогу. Рахейл сейчас уже не протестовал.
Миновала ночь. Когда чуть начало рассветать, я уловил впереди вход в ущелье Рамм. Обессилев, я забыл обо всем и заснул в седле.
Рахейл разбудил меня толчком, крикнув, что мы потеряли направление и движемся к турецким линиям у Абу эль-Лиссана. Он был прав, и нам пришлось проделать обратно длинный конец, чтобы невредимо добраться до Батры.
Этот случай разрядил напряженность меж нами, и мы, болтая, двинулись дальше к Гаа. Там под тамариском мы проспали самый жаркий час дня. Благодаря нашей медлительности при переходе через Батру мы утратили возможность добраться до Акабы до истечения трех дней с момента выезда из Азрака.
Акабы мы достигли в полночь и проспали вне лагеря до завтрака, когда я отправился к Джойсу.
Вскоре пришел настоятельный приказ, чтобы я немедленно воздушным путем направился в Палестину. Капитан Кроил полетел со мной в Суэц. Оттуда я отправился в главную квартиру Алленби за Газой. Его победы[53] были так велики, что я мог ограничиться кратким сообщением о постигшем нас неуспехе при попытке взорвать Ярмукский мост, скрыв злосчастные подробности неудачи.
Когда я еще находился у него, пришло сообщение от генерала Четуода о падении Иерусалима.[54] Алленби готовился вступить в него с официальным церемониалом, который изобрело католическое воображение сэра Марка Сайкса.
Алленби был достаточно снисходителен, и хотя я и не сделал ничего, что способствовало победе, он разрешил генералу Клейтону взять меня с собой на день в качестве штабного офицера.
Офицеры его личного штаба перерядили меня в свое запасное платье, и я стал похожим на майора британской армии. В этом мундире я и участвовал в церемонии возле Яффских ворот, которая явилась для меня самым торжественным моментом войны.
Стыдясь триумфа — который являлся не столько триумфом, сколько данью со стороны Алленби господствующему духу в стране — мы вернулись в главную квартиру.
Настал подходящий момент спросить у Алленби, что он собирается делать. Он заявил, что останется в бездействии до половины февраля, когда он двинется к Иерихону. По Мертвому морю множество шаланд перевозили неприятелю провиант, и Алленби попросил меня наметить ближайшей задачей борьбу с этими перевозками, если бы нам удалось овладеть Тафила.[55]
Я, надеясь улучшить его план, возразил, что если бы турок беспрестанно тревожили, мы могли бы присоединиться к нему у северного края Мертвого моря. Если бы он мог обеспечить Фейсалу в Иерихоне ежедневное получение пятидесяти тонн припасов — провианта и боевого снаряжения, — то мы покинули бы Акабу и перенесли нашу главную квартиру в Иорданскую долину.
Мысль понравилась Алленби и генералу Доунею, и мы пришли к соглашению. Арабы должны были как можно быстрее добраться до Мертвого моря, до половины февраля отрезать подвоз провианта к Иерихону и прибыть к Иордану до истечении марта.
По нашем возвращении в Акабу мои личные дела поглотили остающиеся свободные дни. Так как шедшие обо мне слухи постепенно все увеличивали мое значение, то я, главным образом, заботился о сформировании охраны для своей защиты. При нашей первой поездке по стране из Рабега и Янбу, турки только интересовались мной, но затем они серьезно встревожились, считая англичан направляющей и движущей силой арабского восстания, почти так же, как и мы утешали себя, приписывая силу турок германскому влиянию.
Однако турки повторяли это свое утверждение достаточно часто, чтобы уверовать в него, и начали предлагать награду в сто фунтов за каждого британского офицера, живого или мертвого. С течением времени они не только увеличили общую цифру, но и сделали специальную надбавку для меня. После захвата Акабы моя цена сделалась изрядной. Когда же мы взорвали поезд Джемаля-паши, турки поместили меня и Али во главе списка, оценив каждого из нас: живого — в двадцать тысяч фунтов, а мертвого — в десять тысяч.
Разумеется, предложение являлось пустой декларацией, и было сомнительно, чтобы они заплатили деньги. Все же были необходимы некоторые предосторожности. С этой целью я увеличил свой отряд, включив в него таких людей, свирепость и беззаконность которых мешали им устроиться где-либо в ином месте.
Как-то днем, когда я спокойно читал в палатке Маршалла в Акабе (когда я прибывал в лагерь, я всегда останавливался у майора Маршалла), туда вошел, беззвучно ступая по песку, какой-то аджейль, небольшого роста, худой и мрачный, но на редкость пышно одетый. На его плече висела богатейшая седельная сумка, какой я никогда не видывал.