Лишь только я оказался на полу, как тотчас поспешно вскочил и первым делом глянул на сидящего с закрытыми глазами в кресле Тенётника, и к своему удивлению заметил, что кожа его не сменила цвета и все также оставалась смуглой, а волосы темно-коричневыми. Да, и вообще яркость красок на этот раз не пропала, будто я продолжал на все глядеть глазами тела. Я покрутил головой, а потом уставился на голое тело Тенётника, и только теперь увидел, что на теле его не только отсутствовали волосы, но также отсутствовали признаки какого-либо пола.
Я стоял, смотрел на это существо и не мог отвести от него взгляда…
Я завидовал ему и мучился от мысли, что не могу владеть, жить в этом прекрасном, дивном теле…
Я видел, как заканчивали свои жизни те две сердцевины. И скорее всего вся та серая пыль, покрывающая пол здания, это все, что осталось от других душ, таких же глупцов как я, кои мечтали владеть этим телом, а вместо этого закончили в том закрытом здании, разваливаясь на куски.
Тенётник… он назвал себя Тенётником, так в моем мире называют большого паука, паука- крестовика. Он плетет паутинные ловчие сети и натягивает их в лесу, саду между ветвями кустов, деревьев, а потом схватившись за сигнальную нить лапкой уходит в убежище и ждет, когда к ее вязкой спиральной нити кто-нибудь прикоснется и прилипнет… А есть в моем мире пауки, которые роют норки с тупиковыми входами и закрывают их сверху паутинной крышечкой-люком, снаружи не отличимой от обычной земли, попав в такую ловчую сеть враг… жертва оказываются в западне… ловушке.
Он оказывается в Ловитве… глупая душонка в умно расставленных ловчих сетях, в мудро сконструированных силках и западне.
«Ах!» — громко вскрикнул я.
Вскрикнул потрясенный тем, что не заметил, в-первый миг выйдя из Тенётника, очарованный этим дивным и прекрасным телом… не заметил, как изменилось моё естество за время пребывания в его теле… Обе руки мои до плеч, да и сами плечи, были теперь неотличимы по виду от тела Тенётника, а цвет они приобрели такой же как и у тех двух умирающих субстанций, в том здании — кремовый.
«Мым… мым…,» — замычал я, рассматривая свои ноги, которые до бедер, потеряв свой прежний прозрачно-естественный вид и формы, превратились в ноги естества Тенётника.
Я поспешно поднял руки и ощупал голову, лицо, тело… и обрадовался хотя бы тому, что конфигурация головы и тела сохраняли свою прежнюю форму.
А значит…
А значит, я еще смогу вернуться туда… в свой мир… в свое тело…
Лишь бы оно только… только меня дождалось…
И пусть оно не такое сильное, ловкое и гибкое как это, но оно не съедает мою душу, не высасывает из меня жизнь, а после из-за ненадобности не выбрасывает меня из себя, запирая на смерть в том здании. Скорей происходит наоборот, я пользуюсь своим телом, властвую им и приказываю.
Ох! какое у меня все же хорошее тело… какой у меня правильный и светлый мир!
«Скорей! Скорей! Пока не поздно! Пока стучит мое сердце!» — шептал я себе и, слыша ровное, раскатистое дыхание этого чужого по жизни, по чувствам и по мыслям мне тела, поспешил к двери.
Я быстро просочился сквозь нее и направился по поляне прямо к дорожке, находу обратив внимание, что как и в доме, так теперь и в лесу, видел я яркие насыщенные цвета, будто мои глаза, в отличие от моего лица, все же превратились в глаза сердцевины Тенётника. Беспокойно я ощупал свое лицо и очи, но честно сказать так и не смог понять изменилась ли моя голова…нос, глаза, щеки… ведь руки… руки у меня были, как у естества Тенётника, и быть может они уже лгали… обманывали меня.
Да… да… не только руки, но и ноги уже перешли на службу Тенётника, и как я не торопился… как не пытался ускорить свой бег… шаг… они все время останавливались, задерживая свою поступь, а затем и вовсе прекращали идти. На какие-то доли секунд они переставали мне подчиняться, норовя повернуть назад… Ноги… ноги были чужие… а руки… руки размахивали все время не в такт, они были так длинны, что почти доставали до сероватых камушек дорожки. Они хватались за них, и тогда мне слышался звук бьющегося стекла… руки просто напросто тормозили ноги… и также не хотели меня слушаться.
И я боролся… боролся с их желаниям вернуться, потому как внутри меня… может там, где в человеческом теле находится сердце… все еще жил я… я властитель и повелитель этой сердцевины… я душа!
В этой нескончаемой битве с самим собой, я шел через величественные красоты этого мира, мимо этих могучих деревьев и оплетающих их роскошных растений, покрытых ярчайшими цветами, напоминающих взлетающих бабочек или трепещущихся на ветру тончайших платков, и думал… мечтал теперь лишь об одном, вернуться так, чтобы не было поздно.
Поздно!..
Поздно!..
Милое родное мое тело, лежащее на той кровати-каталке, теперь как никогда прежде близкое мне по духу… по рождению в одном мире, общем для нас мире… должно было мне дождаться… должно было…
Я вспоминал, как надрывно стучало мое сердце, своим ритмом призывая меня, такого глупца, к себе…
Вспоминал, как дрогнули мои пальцы, приглашая воссоединиться…
Вспоминал я свое ненужное желание владеть тем, что мне не принадлежало, что просто напросто меня обмануло, завлекло в свои коварные сети… что сманило своим светом и силой… а я так необдуманно, в-первые в жизни так не благоразумно, подался на это сияние… на эту гибкость и ловкость.
И теперь…
Теперь мне оставалось лишь сожалеть…
Сожалеть и надеяться, надеяться… что меня дождутся.
«Я — Тенётник… Я властитель этого леса, что видишь ты вокруг себя, этого поселения, чьи развалины ты обозревал, той лестницы, по которой ты ступал! Я пожиратель глупых душ, кои ищут в моем мире неведомо, что… а находят меня Тенётника, чтобы я благодаря бессмертию их сердцевин мог жить вечно!» — услышал я голос тела… казалось долетевший до меня эхом.
В ужасе, объявшем мою жалкую и беспомощную сущность, естество, суть, сердцевину, субстанцию… нет! нет!!! душу! я поспешно оглянулся, страшась увидеть прямо за собой Тенётника, который наверно решил все же не отпускать меня.
Однако позади никого не было, да впрочем уже не было и леса, лишь виднелась далекая голубоватая полоса. Мгновенно вспомнив, что сейчас начнется лестница, я попытался остановиться, но плохо подчиняющиеся ноги, не слушали меня. И видел я, как моя стопа кремового цвета, так схожая со стопой тела Тенётника прошла прямо сквозь фонарь так, что желтый паук в серую полоску, успел плюнуть в меня паутинкой, и тотчас я покачнулся на краю лестницы. Ноги мои точно дрогнули в коленях, еще миг и я бы улетел в ту бесконечность, покрытую серыми лучами… Чтобы не свалиться, я схватился рукой за поручни перил. Я почти повис на них, прижался к их стеклянной поверхности и заметил, как пауки, похожие на камни, мгновенно ожили в поручнях, задвигали своими лапками и начали стрелять в меня паутинками. Я видел, как множество кремовых липких и длинных ниток летело в мою сторону, оттуда снизу из этой серости. И падали они на мою грудь, покрывали ее, обволакивали своей вязкостью, впивались в прозрачное естество и прямо на глазах съедали и цвет груди и короткие на ней волосики. Они перерождали саму мою душу, удлиняя грудь и делая ее уже чужой. Так, что минуту спустя, когда я в страхе отпустил поручни перил и подался назад, увидел, что до талии у меня теперь сердцевина, как у тела Тенётника, а ниже, все еще мое… прежнее, с висячим, будто мешок, жалостливым животиком.
Словно в страшном кошмаре рассматривал я свое… свое тело… и казалось мне, что передо мной не моя сущность, а верхняя часть стеклянной бутылки… с узким длинным горлышком и широким, пузатым, прозрачным низом.
Я стоял на первой ступеньке… смотрел вниз… страшась этого спуска… и того, что не смогу теперь такой… такой, похожий на бутылку воссоединиться со своим телом.
«Однако сейчас… сейчас главное спуститься, — сказал я гулким голосом, и он вроде как разлетелся по этому миру, укрытому серыми лучами. — Надо спуститься, а об остальном подумаю потом… там внизу в моем мире».
И тогда, чтобы не свалиться и ни в коем случае не коснуться поручней перил, я опустился, на пока еще мои, ягодицы, и, опираясь на руки и ноги, плохо меня слушающиеся, полез на присядках вниз… вниз со ступени на ступень…
Со ступени на ступень…
Со ступени на ступень…
В серых лучах, что летали надо мной и озаряли этот мир, теперь я смог разглядеть небольшие желтые снежинки, семиугольные с резными краями. Они летели независимо от лучей, но я видел, что появлялись они из этой серости, будто мгновенно в ней рождаясь. Они сыпались на лестницу, отчего, как мне казалось, она становилось липкой, а потому к поверхности стекла временами прилипали ладони и стопы… но может быть мне это просто казалось. Ведь душа моя теперь уже наполовину была не моя.
Когда я замирал на ступеньках, отрывая от ее поверхности ногу или руку, то вслушивался в эту звенящую тишину в надежде услышать биение моего сердца. Хотя бы прерывистое, тихое, глухое…
Ну! хоть какое- нибудь…
Однако кроме назойливо возникающих строчек Есенина внутри моей души, ничего не слышалось…
И уже даже плохо соображалось… обремененный тяжестью того, что со мной произошло. А потому я перестал противиться Есенину и, чтобы заглушить эту болезненную тоску, начал громко читать его вслух…
В надежде…
В надежде, что тело услышит мой голос и дождется… непременно дождется меня:
Сердце бьется все чаще и чаще,
И уж я говорю невпопад:
«Я такой же, как вы, пропащий,
Мне теперь не уйти назад».
Глава седьмая
Как и в прошлый раз, спустившись со ступеней и пройдя через желто-розовое зарево, которое однако, в этот раз меня не ослепило, и оттого я увидел, как неожиданно сквозь его яркость проступили больничные стены. Я вошел в палату, в оной на двух кроватях, уже не каталках… а на обычных, с ножками, лежали больные.
Около одной из кровате