LoveStar — страница 24 из 44

Дело было в том, что оказалось экономичнее и гуманнее выращивать и выпускать птиц и давать им самим убиваться о лопасти, чем растить «жертвенных» куриц в клетках. Сотрудники ели дичь на обед четыре дня в неделю; птичья кровь увеличивала выход энергии на 0,5 % (хотя излишнее потребление мяса повышало половое влечение сотрудников на 5 %, что, в свою очередь, снижало их выработку энергии на 1,3 %). Курицу же ели только по пятницам, после жертвоприношения. Поэтому по пятницам всегда бывало шумно, ведь все торопились, вокруг летали перья, головы и брызги крови, а директор вопил по громкой связи:

— Приносите жертвы! Алюминий требует жертв!

Индриди заинтересовался девушкой из инкубатора случайно. У нее были волосы цвета воронова крыла и взгляд как у совы. По стенам на белых от помета насестах сидели птицы, непрерывно голося, а в воздухе стоял сильный запах рыбьего жира от срыгнутой ими пищи. Индриди регулярно заходил к девушке и зачитывал список убитых птиц. Чтобы не нарушить равновесие экосистемы, было важно выпускать ровно столько же особей, сколько погибало под лопастями.

— Одна чайка-поморник, четырнадцать моевок, сорок глупиков и восемь тупышей! — прокричал он, зайдя к ней со списком.

— Тупиков и глупышей! Зачем ты читаешь неправильно? — закричала девушка в ответ.

— Мне так смешнее.

— А? — переспросила она. — Что ты сказал?

— Мне так смешнее! Я думал, ты тоже посмеешься!

Обстановка на этой работе была не слишком подходящей для шуток, и девушка из инкубатора улыбалась ему редко.

Тут олуши[20] вдруг заорали хором, пытаясь перекричать друг друга, и на насест к ним подсела чайка. Пришлось кричать еще громче:

— Читай дальше!

— Семь гаг, два селезня, поморник большой и поморник короткохвостый, кулик-сорока, три гагары, один лебедь, одна цапля.

— Цапля? — заорала девушка.

— Да, одна. У чучельников можешь проверить.

— Ты уверен, что это точно была цапля?

— А кто еще? Разве только бекас-переросток.

— Бекас-переросток?

— Да, которые зимой улетают в Ирландию и питаются там червями, живущими в земле вокруг атомной станции.

— Ты же знаешь, мы цапель не выпускаем. Цапли у нас не водятся. И никто сюда поглазеть на цапель не приезжает.

— Я просто думал, тебе будет забавно…

Но девушка, не слушая его, отошла по коридору и вернулась с клеткой. Судя по запаху, в клетке сидел глупыш. Индриди взял клетку и поставил в свой пикап, а девушка пошла за другими птицами. Когда машина была загружена полностью, они поехали вдвоем на песчаную пустошь выпускать их.

Индриди вынул из клетки морскую чайку, крепко держа ее и стараясь не попасть под клюв, снял перевязь с крыльев и подбросил ее вверх. Чайка сразу полетела в сторону ветряка. Они проводили ее взглядами.

— Можно тебе кое-что сказать? — спросил Индриди.

Она не ответила.

— Знаешь, на самом деле ветряки крутим мы, когда бегаем на дорожках. Все думают, что ветряки производят электричество и что мы тоже производим электричество, но на самом деле всю энергию обеспечивают водопады, горячие источники и северное сияние.

Девушка выпустила в небо гагару, как будто не слыша Индриди из-за птичьего гогота.

— Очень сегодня гагара раскричалась, — сказала девушка. — Так орет, ничего не слышно.

Индриди повысил голос:

— Серьезно! В мире все поражаются, что наш завод работает на энергии человека, — иначе бы все эти туристы не приезжали бы на нас посмотреть. И поэтому мы бегаем на дорожках. Но ветряки на самом деле не ветряки, а вентиляторы!

Девушка смотрела на него без всякого интереса, но ничего не возражала.

— Да-да! Мы производим ветер для старичков в автобусах, которые заплатили, чтобы увидеть шторм. Они хотят ветра, и мы поднимаем для них ветер.

— А что, есть разница — выплавлять алюминий или поднимать ветер? — спросила она мрачно. — Исход все равно один.

— Нет разницы, наверно.

— Все равно туристы из автобусов рано или поздно окажутся на севере в LoveDeath. Они просто убивают время в ожидании; некоторых возят кругами по острову столько раз, что они сами умирают от скуки.

Вообще говоря, такая совместная работа могла оказаться очень романтичной, однако Индриди был настолько далек от ее идеала, насколько это вообще возможно.

— Хоть я и хожу играть с тобой в сквош, ты не должен воображать, будто можешь мной распоряжаться, — иногда заявляла она ему, нарезая вороново яйцо на ломтик хлеба.

В обед они обычно садились рядом и после еды играли в кости; иногда занимались любовью, а иногда ходили играть в сквош. По выходным они ходили в кино, но им не о чем было говорить — ни по дороге в кино, ни по пути домой. Чтобы убить время, они целовались с язычком: по крайней мере, при этом ничего не надо было говорить. Но после поцелуя всегда повисала долгая тишина, потому что все без исключения фразы, которые выдавливал из себя Индриди, оказывались мертвыми, бесполезными и бессмысленными.


Индриди часто рассказывал Сигрид, как тяжко и безрадостно ему было с той девушкой. Для него это было подтверждением того, какие особенные отношения теперь у него с Сигрид. Однако у Сигрид эта девушка вызывала какое-то раздражение. Индриди говорил, что вряд ли вообще ее узнает сейчас, однако однажды они натолкнулись на нее в магазине. Индриди и не собирался с ней заговаривать, хотел только кивнуть ей, но вместо этого заорал:

— Шикарная грудь! Где ты себе такую сделала?

Комплимент не остался незамеченным. Весь магазин обернулся и уставился на ее грудь. Девушка улыбнулась милее некуда. Комплимент входил в пакет услуг по увеличению груди и был призван обеспечить именно такой эффект: чтобы весь магазин оборачивался и глазел. Грудь и правда была великолепная, по самой новейшей моде: немалого объема и без сосков. Соски считались чем-то неряшливым, как волосы под мышками или обвисшие половые губы.

— Привет, Индриди, — проговорила она, улыбаясь. — Давно не виделись.

Индриди попытался выпутаться из этого неловкого положения, но Сигрид все же услышала из молочного отдела, как бывшая подруга приглашает Индриди сыграть в сквош.

— Встретимся и сыграем, тряхнем стариной! — радостно воскликнула она. Говорила она неестественно громко, как будто повредила слух в инкубаторе. — Пошлепаем мячики!

Был четверг, так что Индриди не распоряжался своими «да» или «нет». Вместо отказа он воспользовался единственным словом, которое пришло в голову:

— Наверно.

Увидев, какое лицо стало у Сигрид, стоявшей с ледяным взглядом возле холодильника с молоком, он вконец растерялся. Он попытался все же сказать «нет», громко и четко, но из него вылетел очередной заряд рекламы:

— ДЫНИ НА САМЫЙ ВЗЫСКАТЕЛЬНЫЙ ВКУС!

Сигрид отлично понимала, что на самом деле значит этот сквош, и хотя Индриди постоянно повторял, какой скучной была та девица и какой скучный у них был секс, Сигрид не была вполне в этом уверена. У нее закрадывались мысли, что Индриди, возможно, не пускает ее на север только ради собственного удобства. А как только его рассчитают и найдут ему пару, он тут же сам умчится на север. Конечно, ей и в голову не приходило, что это Симон попросил бывшую подругу Индриди оказаться в нужное время в нужном месте и оплатил для нее десять дополнительных комплиментов.

Вечером Сигрид и Индриди разделись молча и заснули, не поцеловавшись на ночь. Но сосед, пропустивший из-за выходки Индриди повторный показ «Далласа», решил отомстить им сполна. Он вышел на тропу войны, потратил всю пенсию на заказ сообщений и сбросил их на Индриди. И всю ночь напролет Индриди просыпался каждый час с воплем: «Время один час ноль минут! Вставать через семь часов!», «Время два часа ноль минут! Вставать через шесть часов!», «Время три часа ноль минут! Вставать через пять часов!»

В конце концов Сигрид пихнула его локтем в грудь:

— Что с тобой? Издеваешься? А? Ты невыносим! Будешь так себя вести — спи где-нибудь в другом месте!

Волна на экране

«А ты увянешь, если я умру?» — спросила Хельга после того, как они измерили сигналы у той пары гагар на Песцовой пустоши. Их сыновьям было тогда десять лет; они бегали по мелководью неподалеку. Эрвар обладал слишком научным складом ума, чтобы оставить вопрос нерешенным. Поэтому вечером он вернулся к джипу с аппаратурой и навел прибор на Хелыу, сидевшую у палатки и читавшую книгу в светлых летних сумерках. Потом вышел из машины и уселся рядом с ней, чтобы аппарат измерил волны их обоих вместе.

Когда он вернулся в джип, чтобы снять показания прибора, внутри у него все сжалось. Ее волны были мягкие, округлые, плавные. Его — острые, зазубренные, как кардиограмма, с высокими пиками и глубокими провалами. Как волчья пасть, подумал он, глядя на экран. Нет, как гора Хрёйндранги. Точно, как гора Хрёйндранги. У них двоих разные волны, разный пейзаж. Он ушел спать, не выключив аппаратуру. Утром на экран взглянула Хельга.

— Эрвар! — позвала она. — Эрвар!

— Что?

— Посмотри на экран! Ты что-нибудь слышал ночью? — Она задумчиво смотрела на экран. — Как будто над детектором ночью пролетели сокол и куропатка!

Она огляделась.

— Жаль, что сокола не увидели, — добавила она.

«А ты увянешь, если я умру?» — спросила Хельга семь лет спустя, но, прежде чем он смог ответить, загудел черный BMW, стоявший у дома.

В спальне с плачем проснулась младшая дочка. Хельга побежала ее успокаивать. Когда она вернулась, Лавстар уже уехал в Лос-Анджелес. Проект LoveDeath вот-вот должен был заработать. Оставшиеся дела были чисто техническими, ими занимались другие. Пробные запуски, земляные работы и прокладка коридоров, строительство пусковых площадок по границам землевладения в долине Экснадаль. Далее — электростанции. Бесчисленные электростанции, производство водорода, упаковка, перевозка тел, борьба с консервативными движениями. И, наконец, не забывать о настроении. Отдел настроения должен был залакировать все это правильным имиджем и отвлечь внимание от возможных проблем.