ной. Он воображал, как искренне будет улыбаться Пер, когда Сигрид расскажет ему о старичках, с которыми работает, или о лете, проведенном на Сицилии в 17 лет, когда она училась там по обмену, — улыбаться, едва не плача, потому что рассказы Сигрид станут его излюбленной пищей. Рассказы станут вливаться в него, словно «Стародатский аквавит», а он будет жевать их и облизываться, как будто проглотил свиную шкварку. Потом они обзаведутся малышами, мальчиком и девочкой, и Сигрид будет расчесывать золотые локоны своей дочке, а Пер — собирать экскаватор из «Лего» с мальчиком (или наоборот, чтобы соблюсти политкорректность).
В Индриди закипел гнев. Он разозлился всерьез и уже пожалел, что дал себя съесть. Сожаление и печаль переполняли его. Надо было убить Пера, взорвать математиков из «ВПаре», которые рассчитали, что им не судьба быть вместе, застрелить самого Лавстара или организовать в парке развлечений восстание. Надо было похитить Сигрид, но теперь он в желудке у зверя, и даже если он вылезет наружу и убежит с ней из страны, выхода нет. Мир был так тщательно рассчитан и расписан, что каждый кусок дерьма в море можно было отследить до его владельца.
Индриди терял контроль над своими чувствами, его захлестнула печаль сожаления. Но печалиться и жалеть о прошлом было нелогично. Он вызвал службу «Печалька» и спросил: что бы произошло, если бы он не показал Сигрид письмо от LoveStar? Он выбрал самый быстрый вариант ответа, и ответ тотчас возник на его левой линзе: «Хорошо, что она увидела письмо. Иначе И. и С. через неделю погибли бы в авиакатастрофе».
Он снова направил запрос в «Печальку»: что было бы, если бы в тот день она не поехала на север, а решилась бы остаться с ним дома и выспаться?
Ответ: «С. тайно вышла бы из дома и бросилась в пасть викингского песца в 8.17 утра».
С этого времени уже прошло полчаса; Индриди был все еще жив, но звонить в полицию или даже в лесничество было бесполезно. Таков его жребий. Индриди плакал, волк храпел, а его единственная любовь исчезла вдалеке.
Зазвонил телефон. На линзе появилось лицо мамы.
— Привет, мама, — отозвался Индриди грустно.
— Что-то не так, сынок?
— Меня Сигрид бросила. — Индриди с трудом сдерживал слезы. — Мама, меня Сигрид бросила.
— Тебе так плохо? — спросила мама сочувственно.
— Я умираю, мама.
— Маленький мой, — вздохнула мама. — Мы с папой, наверно, слишком тебя защищали. Наверно, не надо было так отгораживать тебя от всех дурных новостей.
— Каких дурных новостей?
— Мы привили тебя против чумных мух и не давали тебе узнавать никакие новости о животных, болезнях, ядерной энергии, экологических проблемах и Руанде.
— А что произошло в Руанде?
— Ты и знать не захочешь, дорогой мой. А где ты вообще? Нужно приехать и позаботиться о тебе?
— Здесь только на одного есть место.
— Не надо сидеть одному, дорогой Индриди. Не надо избегать «ВПаре». От нее всем лучше, ты же знаешь, что когда этот проект будет реализован и весь мир сольется воедино…
— Я все знаю, мама…
— Приезжай к нам вечером. Придут папа и Цзин. — Логичным образом, каждому четвертому мужчине впаривали женщину из Китая. — Поговори с ними. Твой папа стал совсем другим человеком после того, как ему подобрали пару, он даже перестал сердиться по утрам. А Карлос хочет, чтобы я перестала худеть. Он хочет, чтобы я была пополнее, а еще он увидел фото моего прежнего носа и…
— Я не приеду, мама, — сказал Индриди.
— Да где ты, в самом деле?
— Я в песце.
— Где это — в песце?
— В бывшем заводе «Кока-колы».
— Никогда там не бывала. И как там кормят? — Мама явно хотела перевести беседу на более приятные темы.
— Да ты знаешь как, мама. Неплохо кормят.
Индриди сказал правду. Корм из него и правда грозил выйти неплохой. Спасти его могла только Сигрид. Он закрыл глаза и набрал ее номер. В ответ раздалось только: «Эти номера больше не спарены».
Индриди отключил систему и попытался ни о чем не думать. На него накатили безмолвные слезы. В жарком желудке он вспотел, руки стали липкие, волосы мокрые и скользкие, а по лицу потекла кислая влага. «Вот сейчас меня переварят», — подумал он. Вдруг что-то острое и твердое ткнуло его в спину, сильно уколов, и ему показалось, что желудок зверя — это нечто вроде мельницы, которая его сейчас перемелет с ног до головы и потом остатки выдавит в кишечник, как в мясорубке, — но пока что ему не было больно. Он пошарил у себя за спиной и нащупал твердый кусок металла. Это оказалась молния. Желудок у Серого Волка был на молнии! Индриди осторожно потянул собачку и высунул голову в дыру, жмурясь от слишком яркого света, а потом вылез целиком, скользкий и заплаканный, из брюха волка, который тут же проснулся и, повинуясь природному инстинкту, стал лизать ему лицо.
Ведь на самом деле страшный Серый Волк был волчицей; дело было в том, что у экспериментальной особи мужского пола оказался непомерно большой детородный орган, и это возмутило зрителей на предпремьерном показе шоу в Баварии. Как и большинство самок млекопитающих, Серая Волчица вылизывала всех, кто появлялся из ее собственной утробы, как будто своих детенышей. Волчица не связывала это «потомство» с человеком, которого только что проглотила, и это была главная причина того, что Волчицу еще не вывезли из страны. Ведь, когда она принималась вылизывать Красную Шапочку и Бабушку, это выглядело не вполне прилично, потому что ее шершавый язык щекотался, и пожилая баварская актриса начинала повизгивать и выходить из роли, когда волчица принималась переворачивать ее лапой, как щенка, и залезать языком под юбку.
А Индриди никто не лизал лицо с тех пор, как ему было 12 лет: это было за день до того, как усыпили Снотру. «Не плачь, Индриди, — сказала тогда ему мама. — Мы не усыпляем нашу Снотру, а откладываем на потом. Мы ее снова заведем, когда у нас будет время».
Язык так щекотал, что Индриди внутренне заулыбался сквозь всхлипы; усы у зверя были мягкие. Хотя у волчицы оказались большие-большие глаза, темные и глубокие, и большие-большие уши, и большая-большая пасть с острыми зубами, ее мех все равно щекотал Индриди, и он плакал. Серая Волчица свернулась вокруг Индриди, он, всхлипывая, зарылся в ее темно-серый мех, вспоминая и собаку Снотру, и Сигрид, а волчица с материнской заботой слизывала его слезы. Индриди лежал, обернутый волчицей, и крепко спал, а через полчаса его нашел Гримюр.
Гримюр
Гримюру всегда казалось, что роман Индриди и Сигрид когда-нибудь окончится крахом, но ему и в голову не приходило, что последствия могут оказаться настолько ужасными. Индриди был прилежным работником, разве что немного чересчур увлеченным Сигрид. Когда он занимался однообразными делами — косил газон или выпалывал сорняки, — он мог часами висеть на связи с Сигрид, а когда не разговаривал с ней, то говорил о ней. Когда разговор сворачивал на нее, Гримюр закуривал трубку, откладывал очки на стол и терпеливо слушал, а Индриди говорил и говорил: Сигрид то, Сигрид это — или рассказывал об их общей идее фикс: что они нашли друг в друге свою истинную любовь и счастье.
Гримюр вызвал начальника охраны Птицефабрики, и тот прибежал с лестницей. Дрожа от страха, охранник надел кольчужный бронежилет, водрузил на голову красную каску и натянул усиленные железом рукавицы, а затем осторожно спустился в бункер. Он нерешительно ступил на землю и легонько погладил волчицу. Зверь зарычал и показал зубы, но охранник старался не дергаться. Он снял пластиковую упаковку с двух шариков корма (их негласно изготовляли на фабрике переработки гуано из прессованной муки, поступавшей из LoveDeath), вдавил в них таблетки снотворного и пропихнул их длинным шестом в отверстие в животе волчицы, а потом застегнул молнию. Далее он попытался разбудить Индриди, но волчица недобро зарычала: повинуясь естественному инстинкту, она пыталась защитить свое потомство. Однако тут раздался звук жерновов из ее желудка: это перемалывался и переваривался корм; вскоре ее глаза помутились и волчица крепко заснула.
Охранник помог Индриди вылезти наверх по лестнице; тот был весь покрыт слизью. Гримюр принял его наверху и вывел в главное помещение; никто из них не произнес ни слова. Гримюр с охранником заперли двери в песцовый бункер и пошли дальше; они прошли половину бывшего птичьего цеха, и тут Индриди рухнул на пол. Глаза у него закатились, так что было видно только белки. Он хрипел, бился, как будто форель, выброшенная на берег, прикусил язык, так что из уголков рта пошла кровь, принялся стонать, а потом потерял контроль над своим мочевым пузырем и из штанов у него потекла желтая струя.
Гримюр принялся откачивать его.
— На помощь! — кричал он. — Кто-нибудь, помогите!
Работники фабрики сбежались и окружили Индриди, но не успел никто предложить помощь, как судороги прекратились и Индриди выпалил:
— У ВАС ТОЖЕ БУДЕТ ПРИПАДОК, ЕСЛИ ВЫ ПРОПУСТИТЕ АКЦИЮ НА РЖАНБУРГЕРЫ В ЭТИ ВЫХОДНЫЕ в The Thing!
Выговаривая «акциюнаржанбургерывэтивыходные», он посинел лицом: запрограммированный текст начался до того, как он успел вдохнуть. «Черт побери», — произнес кто-то из рабочих. «Да е мое», — отозвался еще один. «Ну, ничего себе», — пробормотал сотрудник отдела настроения Птицефабрики. Он прекрасно понимал научно-эстетическую базу такой мощной ловушки.
Люди стали возвращаться к своей работе. Индриди лежал в желтой луже, словно выжатая тряпка. Он повернулся лицом в пол и закрыл глаза. Наконец его отнесли на руках в кафетерий. Гримюр принес ему оранжевый комбинезон и кофе, в который незаметно опустил розовую таблетку.
Когда Индриди через час проснулся, Гримюр сидел рядом с ним и набивал трубку.
— Похоже, у вас все кончилось, — сказал он сочувственно.
Индриди ничего не ответил. Он отбросил волосы с лица и снова разразился плачем. Гримюр по-отечески обнял его за плечи.
— Индриди, дружище…
Индриди не отвечал.
— Может, нам кому-нибудь позвонить?