Лавстар посмотрел на вспотевшего начальника поисковиков. Пути назад не было. Он нерешительно шагнул вперед еще раз, чувствуя, что каждый шаг нужно отмеривать. Его доставили в средоточие мира на тройной скорости звука, а потом подвезли прямо к этому пню, будто к окошку заказов автокафе. Это как-то неправильно, слишком просто, у него еще не отошли затекшие в самолете ноги; такое не должно даваться легко. Все равно что покорить гору на машине. Ему подумалось: может быть, надо вернуться назад и пройти весь путь пешком, как странствующий паломник, говорить со стариками, детьми, отроками, блудницами, мытарями и нищими, спать под открытым небом с пастухами и прирастать мудростью и ученостью, — но было уже поздно. Место найдено, и вряд ли этот ребенок будет здесь ждать вечно. Он двинулся к ребенку, осторожно ступая, словно по тонкому льду. Он преодолел так половину пути и внезапно остановился, как будто передумав. Снял куртку и ботинки. Песок был горячий, солнце жгло. Теперь ребенок был лучше виден, и Лавстару показалось, что он его узнает. Он двинулся дальше — осторожно, как подходят к злой собаке.
— Привет, — произнес Лавстар нерешительно.
Ребенок посмотрел на него, но не ответил.
— Что это у тебя?
Ребенок раскрыл ладонь. На ней лежало семечко.
— Можно посмотреть? — спросил Лавстар дрожащим голосом.
Ребенок покачал головой.
— А почему нельзя? — спросил Лавстар.
— Я его охраняю.
— От кого?
— От тебя, — сказал ребенок.
— Нет-нет, не может такого быть, — возразил Лавстар.
— А что ты хочешь с ним сделать?
— Я сам буду его охранять, а ты сможешь пойти поиграть.
— А мы играем? — спросил ребенок и улыбнулся, но улыбка не доходила до глаз. — Тогда ты будешь водить.
— Что?
— Вот! Тебе водить! — Ребенок дотронулся до него рукой, в которой прятал семечко.
Лавстар закричал, потому что сквозь его тело что-то прогрохотало, как молния, следом прокатился устрашающий шум, похожий на гул бурного потока, а потом раскрылись хляби, и через него понеслись бесчисленные голоса, шепоты, плачи и мольбы, сто тысяч голосов, как будто град по жестяной крыше, сто миллионов голосов, перебивая друг друга, проносились сквозь него, отдаваясь в голове эхом, так что он не разбирал ни единого слова, не понимал языков, ведь они все звучали одновременно, а иногда то один голос колол его, словно иглой, то другой прокатывался по сердцу, как жгучее стрекало медузы, и он корчился, а еще тысяча голосов разом жалила его, словно пчелиный рой, наполняя сердце болью, тоской и скорбью, а водопад слов продолжал обрушиваться в него, крутя его сердце, как мельничное колесо, силой плачущих наперебой голосов, которым он не мог ответить, которых не мог утешить, потому что они были неостановимы и неслись бесконечно, старые голоса, надтреснутые голоса, детские голоса, чистые, как родник, а потом смешивались в один глинисто-бурый поток, в ледниковый ручей, набухающий темной водой после оттепели, и у него на лбу выступал пот, словно брызги воды, а из глаз текло, как из решета, и казалось, что водопад никогда не перестанет греметь, потому что пусть прикосновение длилось всего один миг, но каждый день его был как тысяча лет, а значит, поток рвался сквозь него сто часов, и все это время боль в груди была такой неописуемо сильной, что он бы умер, если бы не хватался крепко за то единственное чувство, что несли с собой все эти голоса: надежду.
— Ты не будешь играть? — спросил ребенок.
Лавстар едва дышал, не понимая, что случилось. Его грудь как будто налилась свинцом. Прошла всего секунда. Неподалеку стояли люди, словно ничего не произошло. Весь мир остался на месте. Он вытер пот и слезы с лица.
— Ты все еще хочешь это семечко? — спросил ребенок.
Лавстару в глаза капал пот, он смахнул капли и посмотрел на солнце. На горизонте кроваво-красными искрами переливался «пояс миллиона звезд».
Ребенок посмотрел в противоположную сторону. И указал на восток:
— Ты его получишь, если отдашь мне звезду.
Лавстар посмотрел на восток и узнал звезду, стоявшую низко над иссеченными песком горами. Это была его звезда, LoveStar, которая первой появлялась на вечернем небе. Он посмотрел на семя в протянутой руке ребенка и кивнул. Он ничего не сказал, только кивнул, порылся в карманах и достал листок Ямагути. На его обороте он начертил тремя линиями горы и пустыню. В небе нарисовал одну звезду. И написал ниже: «Звезда LoveStar, которая светит из облаков, принадлежит этому ребенку».
Ребенок переложил семечко на ладонь Лавстару, и мир перед его глазами вздрогнул. Ребенок убежал куда-то. Исчез. Нет, остался за спиной, замер в движении, а Лавстар стал обходить его, потому что этот ребенок напомнил ему мальчика, которого он знал в детстве, напомнил старую фотографию бабушки, ребенок выглядел в точности как его дочь и одновременно как старик… но он не закончил мысль, потому что внезапно утратил власть над временем. Справа время остановилось, и в небе зависла птица — но под ней вырос и разрушился дом, потом вырос и развалился другой, а вокруг взрослели и склонялись под тяжестью лет люди, росли и увядали цветы, тянулись вверх и падали от гнили деревья, — а птица все так же висела в воздухе. Небо затянули облака, а солнце носилось по небу круг за кругом за кругом, как будто земля была голубым кулаком, а солнце — желтым камнем в крутящейся праще, а потом из него выкатился ледник, словно белый корабль, и смел все на своем пути, отправив города и дороги, горы и аэродромы в глубину моря. С его кромки над водой откалывались айсберги, заполняя мир до горизонта, и лед покрыл всю землю, которая побелела, как сжатый кулак, и все крутила солнце в праще, так что дни мелькали, как вспышки света на танцполе, и вот ледник отступил и волны стали бить в берега и бить в берега и бить в берега, и не осталось ничего — ни машин, ни домов, и наконец рука отпустила пращу и солнце улетело в космос, превратилось в маленькую тусклую звездочку, и настал мрак.
Лавстар стоял среди пустыни. Ребенок уставился на него глазами, которые казались то голубыми, то карими, то зелеными, и семечко упало Лавстару в ладонь всего одно мгновение назад. Ему казалось, что он видел этого ребенка раньше, но он не мог понять где.
«Прадедушка, — подумал Лавстар. — Этот ребенок совсем как я».
Ребенок пошел босиком по песчаному морю, преодолевая его волны, пока его голова не скрылась совсем за очередным гребнем.
Черная, словно солнце.
Отрок в далекой долине
У Сигрид и Пера было назначено свидание в 8 вечера в маленьком кафе в верхней части скальной стены комплекса, с видом на озеро Хрёйнсватн. С этого момента жизнь Сигрид должна была перемениться раз и навсегда. Она надела белое платье, поднялась на лифте и села за столик, откуда лучше всего было видно гнездо соколов на каменном уступе под окном. Немного подросшие птенцы пищали, но тут вернулась их мать, неся в клюве куропатку-тундрянку. Малыши жадно разорвали добычу на куски.
Сигрид ждала, стрелка часов приближалась к восьми. Она ничего не ела по дороге и сейчас уже сильно проголодалась. Официант принес ей записку от Пера: тот немножечко опаздывал, — и тогда Сигрид решила воспользоваться шведским столом и поесть. За столиками повсюду сидели пары. Они громко разговаривали, как на птичьем базаре, и повадки в каждой паре были странно похожими.
— Вам что-нибудь предложить? — спросил официант у молодого мужчины и женщины постарше, сидевших за соседним столиком. Женщина была полноватая, с черными волосами и неожиданно ясными, красивыми глазами. Явно недавно впаренные. Для развлечения Сигрид стала гадать, откуда эти двое. «Она, скорее всего, из Греции или Турции, он, вероятно, бельгиец». Они обсуждали процесс фотосинтеза на плохом английском, и молодой человек, судя по всему, был так остроумен, что женщина все время вскрикивала, заразительно смеясь, и он присоединялся к ней. Сигрид не понимала, что в этом такого смешного, но было очевидно, что половина юмора крылась между слов.
Официант откашлялся.
— Вам что-нибудь предложить? — повторил он.
— У вас еще такие есть? — спросила женщина, со смехом указывая на своего спутника. — Мне, пожалуйста, такого же на закуску, еще одного на второе и еще одного на десерт!
— Может быть, нам все же поесть чего-нибудь? — спросил мужчина, утирая слезы.
— Может быть, — ответила она и высунула язык, и они продолжили свой «фотосинтез» и занимались им довольно долго, пока наконец официант снова их не прервал:
— Если вы не желаете заказывать, я должен попросить вас освободить столик и вернуться в номер.
— Тебе чего-нибудь хочется? — спросил молодой мужчина и заглянул спутнице в глаза.
— Да, хочется, — прошептала она и сделала глубокий вдох. Затем они встали и исчезли в коридоре.
Всю дорогу на север Индриди извивался на сиденье. Он смотрел на спидометр, ругал автобусы и ржанок, выбегавших на дорогу (судя по всему, их как раз рассадили вокруг трассы). Они бродили по пустошам и пели, толстые и не умеющие летать. Индриди ерзал на сиденье, как будто пытаясь своими движениями ускорить машину. Симон вдавил газ в пол и обогнал длинную вереницу автобусов. На следующем равнинном участке стал виден лес из железных вышек: Индриди и Симон приближались к точке пересечения линий электропередачи всей страны, в которую сходились 200 рядов вышек, прямых, как стрела; в центре этой паутины был свой паук — фабрика по производству водорода.
Когда железный лес остался позади, впереди показался пик Хрёйндранги, а потом и вся горная цепь. К солнцу летел клин лебедей. Над Хёргардалем птицы свернули и, преодолев вершины гор, полетели над рекой Миркау до самой стеклянной стены комплекса. В стекле отражались горы напротив, так что долина казалась совершенно симметричной. На стене виднелись отражения неба, облаков и будто вырастающих из них горных пиков. Буквы надписи LoveStar, казалось, висели в воздухе. Был ли это воздушный замок? Нет, это был замок, вырубленный в камне. Погода была скучная, а большая часть гостей была привычна к более теплому климату, поэтому на улице людей было мало. Зато вокруг кишели ржанки. Впрочем, туристам было необязательно выходить наружу: большинство приезжали поездами метро из Кеблавика, Акурейри или Эгильсстадира и сходили на станции прямо под входом в парк развлечений. Оттуда эскалаторы вывозили их в зал прибытия — с огромным, до небес, потолком, скальным склоном по одну сторону и сверкающей стеклянной стеной по другую.