больше.
Я включаю «First State Feat Fenja» и принимаюсь за дело. И тут вижу торчащие из травы ноги. Женские ноги в полуспущенных коричневых хэбэшных чулках и почему-то в мужских стоптанных башмаках. И я сразу понимаю, что женщина мертва.
Мёртвых сразу можно узнать: они лежат особенно плоско, вдавлено. Их как будто даже присыпало землёй. Потому что процесс превращения человека в землю начинается сразу после его смерти. И как будто сквозь них уже проросла трава.
Трава на фоне неподвижного тела казалась подчёркнуто живой: шевелилась, гнулась под свежим ветерком, с любопытством гладила и трогала мёртвое лицо. Шаловливо играла с грязными белокурыми волосами женщины – я сразу понял, что она бомжиха. Ветерок толкал её, приглашая пробудиться и присоединиться к игре.
Месяц я ходил к ментам как на работу. У них же как принято? Подозреваемый первой очереди – главный свидетель. Если со свидетелем обломится – круг причастных к убийству расширится до знакомых и родственников. Если и тут не выгорит – просто тычут в клаву, задумчиво насвистывают. Листают «чёрную» базу микрорайона, перебирают бедолаг с подходящей статьёй.
Всё зависит от нависшего над кнопками жёлтого прокуренного пальца с грязноватым ногтём – как от перста судьбы.
Я сидел в коридоре. И услышал, как в кабинете один сыщик брезгливо сказал другому:
– Да забей (он сказал другое слово, от которого я вздрогнул и болезненно поморщился) ты на него. Это же человеческий шлак. Он же собственную тень увидит – обдрищется!
Каждое слово перемежалось матом, обильности и виртуозности которого позавидовали бы старожилы тюремных камер. У моего астрального дуршлага просто напрочь вынесло дно.
Викентьич меня каждый раз встречал, как сына родного. Потому что во время моего отсутствия граждане, воспрянув духом, оттягивались и свинячили по полной. Облепляли листовками даже столбики. И я с воодушевлением, соскучившимися по работе руками сдирал объявления. После чего не менее усердно клеил новые.
«Помогите следствию! Обнаружено неопознанное женское тело. Перед смертью подверглось насилию в извращённой форме… Волосы светлые, на вид 30–35 лет…» С мутной серой распечатки на меня одним подпухшим глазом смотрело изуродованное лицо маленькой бомжихи.
В первое время я пропускал по графику ту конечную остановку. Жутковато было: мало ли что. Говорят же, убийц всегда тянет на место преступления.
Тянул до последнего, пока какая-то вредная старушонка из ближнего дачного общества не пожаловалась, что у них не остановка, а хлев. Объявления лепят уже даже на хлебный мякиш и на слюни.
…Место, где лежала маленькая бомжиха, до сих пор хранило форму тела. В выемке примятая трава не распрямлялась, а хирела, бледнела и жухла. И новая не росла, точно земля в этом месте была отравлена.
Окончив работу, я долго смотрел на эту округлую выемку. Потом зачем-то сел туда, прикладывая тут и там ладони к земле. А потом и вовсе растянулся, чувствуя влажный земляной холод и щекотание травинок.
Так же щекотали моё лицо мягкие белокурые волосы маленькой бомжихи. Я их гладил, целовал. Говорят, женские волосы пахнут всяким-разным. Ничем они не пахли – волосами, и всё.
Потом пытался разжать поднятые стиснутые, тёплые круглые коленки под старушечьей юбкой. Она не сопротивлялась, потому что набралась в хлам. Наверно, поэтому у меня ничего не вышло, только брюки вызеленил. И ещё потому, что это, как ни крутите, была первая женщина в моей жизни.
Когда я встал и застегнул штаны, она безмятежно спала. Оставлять этот подарок судьбы было непозволительной роскошью. Огляделся: никого. А кому в четыре утра нужны автобусы?
И увлечённо, как ребёнок, исследующий внутренности сломанной машинки, я принялся восполнять пробелы в физиологии женского тела. Тело было мяконькое, восхитительное, упругое как мячик. А внутри – тёплое, скользкое, липкое и остро пахло килькой в томате.
Ей стало больно, и она вскрикнула, завозилась и грязно выбранилась. Это так не шло к её мягкому лицу и белокурым локонам. Я разозлился и изо всех сил ударил её по лицу.
Потом вытащил из коробки, отделения № 1, флакон с зельем. Она зачмокала и присосалась к нему, как младенец к мамкиной груди. В ту же минуту из её рта раздались всхлип, чавканье и бульканье, с шипением потекли пена и грязь. Я задрал и натянул на лицо подол её платьишка, чтобы не видеть пузырящегося, мокрого, багрово-чёрного…
Я просто хотел продолжить анатомические исследования, чтобы ничто мне не мешало. У меня тянуще, приятно ныло и сжималось в низу живота. Так бывало, когда я, запершись от бабки, смотрел порнушку. То, что набухало и росло в брюках, требовало, чтобы я продолжил начатое.
Вы в детстве играли в инквизицию? Отрывали у жука лапки? Жгли муху под увеличительным стеклом? Резали дождевого червяка осколком бутылочного стекла? И чувствовали при этом странное, преступное возбуждение и удовольствие? И что, вы считались после этого особенным ребёнком?
Бабка рассказывала, что маленьким я любил смотреть по телевизору передачи о животных. Но не все, а те, где кто-то кого-то ел. Я бросал свои игрушки и подходил близко к экрану, чтобы рассмотреть. Нет – не хищника: его приёмы были примитивны, объяснимы и скучны. Меня завораживало поведение жертвы.
Наблюдал, как мучительно и беспомощно дрожали и вытягивались ноги антилопы, в которую с аппетитом вгрызались львы – или лягушки, которую частями заглатывала змея. Как закатывались и мутнели в предсмертной истоме глаза.
– Ах, стервёныш! – смеялась мама. Она сидела на коленках у кавалера. Указывала бутылкой на экран и изумлялась заплетающимся языком: «Нашёл, чё смотреть. А ну, брысь отсюда!»
Помню, один ухажёр приволок старый компьютер, мама тогда ужасно бранилась. От её брани я в соседней комнате зажимал руками уши и колотился головой о стену, чтобы выколотить ужасные слова.
Я довольно быстро научился вставлять в компьютер диск и нажимать «паузу», останавливая нужный кадр. И уже ничто не мешало мне, затаив дыхание, во всех подробностях жадно рассматривать момент смерти. А потом возвращать и повторять смерть снова и снова. Мальчишки, ну кто из вас этого не делал?!
Подростком я полюбил пасмурную погоду. Если светило солнце и безжалостно, пронзительно синело небо, и люди говорили громко и возбуждённо – мною овладевала необъяснимая тревога, тягостное беспокойство и раздражение. Как будто некто стоял за моей спиной, и я должен был что-то немедленно предпринять: куда-то бежать, что-то делать.
Помните конечные кадры «Сонной лощины»? Там земля расцвечивалась всеми красками, небо прояснялось и деревья покрывались цветами. А я испытывал досаду, тоску, злобу. Я готов был разбить кулаком экран вдребезги. Мне хотелось, чтобы снова всё покрылось мраком. Чтобы свистел ветер и гнал тучи, деревья высохли и скорчились, а люди уютно прятались в стенах церкви и тряслись от страха.
Зато забавно было смотреть фильмы, в которых экзорцисты изгоняли дьявола из одержимых. Зло со свистом и завыванием, вихрем покидало тело жертвы и вылетало куда-нибудь в окошко. Если бы это было так легко – да только Зло никогда не уходит из человека насовсем.
Гораздо интереснее было смотреть про маньяков с их навеки сумрачным рассудком. Вот уж кто был истинным исчадьем ада, живым воплощением дьявола на земле.
Скажете, среди вас нет маньяков? Ну-ну. А я уверяю, что в каждом человеке живёт маньяк: эмбрион маньяка, маньяк в зародыше, маньяк в зачаточном состоянии.
Когда в ваши окна бьётся ветер и на улице трещит мороз, а вы лежите в тёплой мягкой постели – вам уютно и приятно. Но если вы вообразите, что кто-то в это самое время мучается от холода – при этом контрасте ваше ощущение тепла и уюта намного обострятся, правда? И это пробивается слабенький росток маньяка.
Когда мать исступлённо шлёпает малыша, и ему уже не хватает воздуха для плача… А она входит в раж и не может остановиться… И, ужаснувшись содеянному, хватает ребёнка и жадно, жадно обнимает, тискает и целует солёную от слёз пухлую щёчку, плача вместе с ним и бормоча о прощении… Тогда в ней тоже поднимает голову готовый вылупиться маньяк: маленький такой, усипусенький маньячоныш.
Бабка била маму. Мама била меня. Люди – это переплетение сообщающихся сосудов зла. Как-то в очередной раз, исколотив меня до посинения, до икоты – мама очнулась, повела глазами, приходя в себя…
Помню, мы очутились на лугу, покрытом цветами. Я с глазёнками, полными слёз, всё еще всхлипывал от сладкой обиды, прерывисто вздыхал, содрогаясь всем тельцем. Вокруг было море цветов. Вдруг случилось необъяснимое, поразительное: все цветы разом вспорхнули и затанцевали, и закружились вокруг, щекоча лепестками моё лицо.
– Мама, цветы ожили! Живые цветы!
– Вот балда, это бабочки. Бабочек не видел?
Машка шла под дождём, в ботинках давно квакали лягушата. Машка с завистью посматривала на встречных девчонок в модных ярких резиновых сапожках на каблучках. У одной ваще прозрачные, и каблучки будто стеклянные – офигеть! Год воли не видала – а как изменилась мода!
Машка только вышла с биржи труда. Ископаемая тётка, с бараньей «химией» на голове, взяла Машкины документы и фыркнула:
– Нормальным-то негде работать, – и крикнула кому-то в соседнюю комнату: – Соображают, нет, кто амнистию объявляют? Ни жилья, ни работы – пинком с зоны в свободное плавание! На шею трудящимся. Только в обществе обстановку нагнетают. Социальную напряжённость усиливают. Статистику по преступности портят.
Тётка была, типа, шибко грамотная. Она покопалась в своём компьютере. Сунула направление: уборщицей в магазин – да и то, если хозяин согласится. Машка, только вышла с биржи – это направление скатала в тугой шарик и щелчком отправила в лужу. В свободное плавание. Чё, её на помойке нашли – грязной тряпкой по полу возить?!
В данный момент Машку гнели две прямо противоположные проблемы. Она хотела кушать и хотела по большому в туалет. Но кушать всё-таки хотела больше.