Через несколько дней почтальон принес письмо.
Посмотрел на конверт — Ева!
«Здравствуй, Гордей!
Хочешь сердись, хочешь нет, а пишу тебе. Хочу, чтобы знал всю правду да не слушал сплетни и пересуды про нас с тобой. Ждала я тебя, может, как никто никого еще не ждал. Не было такого дня, чтобы о тебе не думала, писала тебе — сам знаешь — и в выходные, и в будни… Как я тебя ждала, Гордейчик! Казалось, когда ты уехал — осталась я одна на белом свете. И на танцы не ходила, и в кино — разве только на большой праздник загляну. Сяду, письма твои перечитываю да вспоминаю, как мы с тобой гуляли. Казалось, что, если бы могла, полетела к тебе на крыльях… А потом письма от тебя стали приходить все реже. Тебе было некогда, и я стала меньше надоедать. Так год и прошел, я привыкла, что мы в разлуке, и утешала себя, что ждать оставалось все меньше и меньше.
И вдруг ты совсем перестал писать. Я тебе письмо, второе… От тебя ничего. Что же, думаю, очень ты ему нужна, Евка! И я не писала тебе.
Через месяц ты отозвался, ругал меня — такая, говорил, твоя любовь, — солдату некогда, может, учения были или еще что, а ты сразу забыла…
Я тебе все написала, абсолютно все о себе рассказала, о своих сомнениях, а ты снова надолго замолчал.
Приехал в наше село молодой зоотехник. Симпатичный такой, начитанный. Да мне-то все равно… Как бы там ни было, у меня есть парень, думала, ничего плохого друг другу не сделали. Приедет, разберемся, кто в чем виноват.
А он, этот зоотехник, ко мне будто привязался. Куда ни ступи, там и появится. Я прогоняю его, а он снова тут как тут. И так смотрит, так смотрит. Чем-то тебя напомнил при первых наших встречах. Ну не будешь же на человека рычать! Домой меня провожает, говорит красиво — думаю, говори себе, меня от этого не убудет… Клянусь тебе, ни разу не поцеловал меня.
Перевели его в другое село. А я дни считаю, тебя высматриваю. Пишу тебе снова и снова. А письма возвращаются нераспечатанными.
И вот такая встреча… Ты поверил сплетням. Слушай, Гордейчик, забудем все, пусть останется все, как прежде. Я люблю тебя! Приходи ко мне, любимый».
Скомкал письмо, сунул в карман.
Какая она, Ева!..
Долго не мог заснуть этой ночью. А потом — то ли сон, то ли грезы.
…Веял ветерок. Светила луна. Они, как дети, притихли в вишеннике за хатой. В лунном свете бледным, будто меловым, кажется ее лицо, на губах тает улыбка, глаза доверчиво-нежные. Те губы — терпкие, шелковые…
— Хватит, — тихо шепчет Ева, — я и так хмельна…
Даже когда проснулся, все казалось, летает на упругих крыльях.
И снова горькие раздумья. Она расплескала лунное сияние, растеряла его. Он к ней не вернется…
Первый снежок выпал тихо и незаметно. Старики говорили, что покров обязательно укроет землю если не снегом, то листвой. Вышло, что и снегом и листвой одновременно.
В этот день в Миньковцах в каждом доме гостевали. На покров принято звать к себе родственников, угощать всем, что добыто за лето.
Было весело и шумно и в доме Гордея. Пили вишневку, пели песни, веселые и печальные. Когда же неугомонные молодки принялись задушевно выводить:
Хто з любов'ю не знаеться,
Той горя не знае,—
Гордей тихо собрался — и к дверям.
— Что, милок, веселье не впрок? — сказал дядя Опанас и засмеялся.
— Пусть идет, — отозвалась одна из молодок. — Ему с нами, старыми, неинтересно…
Возле клуба было шумно. Еще шел фильм, а во дворе чубатый парень без шапки склонился на скамейке над гармошкой. Несколько пар лихо перебирали каблуками — аж земля гудела. В стороне толпились любопытные. Гордей и сам остановился неподалеку.
— Здравствуй! — жарко дохнуло ему в шею.
Оглянулся — и приветствие застыло на губах.
— Откуда ты взялась?
— В гостях… Читал мое письмо?
— Читал…
— Почему же не отозвался?
— Долго говорить…
— Так почему и не побеседовать? Я не тороплюсь, а ты?
Он неосторожно коснулся ее руки, она поняла это по-своему и просунула ладонь к его запястью.
— Ты уже работаешь?
— Уже.
— На тракторе?
— На тракторе…
— Так и не научился разговаривать…
Они остановились у магазина, вокруг никого. Девушка прижалась к нему, сказала:
— Мне холодно.
— Ну и что?
— Погрей, какой же ты стал недогадливый!
Он взял ее руки в свои, начал легонько, словно нехотя, дышать на них, прикоснулся к пальцам губами — как раньше. Девушка подалась к нему, и он неожиданно для себя крепко поцеловал ее.
— Ты уже не сердишься? — выдохнула Ева.
— Извини, это, наверное, хмель. Пойми, я не могу так легко забыть все. Ты мне не чужая. Но не так это должно быть… В груди я носил бы льдинку… Может, растает, тогда я к тебе приду.
— Я сама приду к тебе, Гордейчик!..
В следующую субботу Ева опять появилась в Миньковцах. Родственники, к которым забежала на минутку, встревожились:
— Что-то случилось?
— Ничего не случилось.
— Тогда садись, ужинать будем.
— Не хочу есть… Пойду сейчас.
— Вот как! Куда же?
— В клуб… Переночую у вас, если вы не против, а ранехонько побегу к коровам.
— Разве у вас клуб развалился?
— А, не спрашивайте…
Что-то в груди Гордея дрогнуло, когда увидел ее, разрумяненную, с глазами, излучавшими радость. «В такую даль, в мороз…»
А через неделю она снова пришла. Добрые люди уже начали хитровато перешептываться. Девушка на это не обращала внимания, топтала тропинку к своему любимому.
При каждой встрече видит Гордей: тает девушка. Не уксус ли случайно пьет, чтобы похудеть, быть такой, как стильные городские девчата? Пощипывает у него возле сердца, а терпит. Встретятся — опять больше молчат. Расскажет разве что Гордей, как удобрения на поля вдвоем с Володькой Садовым возят, щиты для задержания снега ставят. Уже немного осталось той работы…
— Мы на ферме тоже не сидим сложа руки… Неужели у тебя, Гордей, слова для меня ласкового не найдется? Камень, и тот бы уже растаял, а ты… — У нее впервые блеснули слезы.
Гордей неуклюже положил руку ей на плечо:
— Ты не сердись. Характер такой у меня. И сам ему не рад.
Она повернулась к нему, рванула пальто:
— Не веришь, сомневаешься во мне? Так можешь убедиться — не изменяла я. Слышишь? Испугался?.. Эх, Гордейчик, Гордейчик, я ведь тебя такого разлюблю!
Застегивал ей полы пальто, прикрывал от холода, сажал на седые колоды. Обнимал жарко. Но чувствовал — не растаяла льдинка.
Выстрелило в саду первым цветом. За ним, словно белой шрапнелью, начали взрываться вишни, груши, черемуха…
За Миньковцами есть широкий овраг, густо обсаженный черемуховыми кустами. Там на зеленой траве лежал навзничь Гордей, выглядывая первые звезды. Ева сидела рядом, играя ромашкой.
Он коснулся ее руки:
— Что говорит цветок?
— Тайна.
Быстро подошла темень. Небо густо всходило звездами. Ева не успевала их считать…
Забросал, засыпал ее Гордей черемуховым цветом. Пьяная от черемухи, от его поцелуев, тихо смеялась, радовалась Ева. Теперь Гордей ее. Только ее. Теперь они всегда будут вместе…
Черемуха отцвела, зарозовела завязь на вишнях.
— Ты любишь детей? — спросила Ева.
Гордей нерешительно ответил:
— Дети — это счастье…
— Можешь считать себя счастливым…
Он долго целовал ее глаза.
А шел домой — сомнения одолевали. Кто-то из парней в армии говорил, что женщина в отчаянии готова на что угодно…
Зашел в дом, сел на скамью.
— Что такое, сынок?
— На работе допоздна… Потом с ребятами…
— А так ли оно? Говорят, Евка снова к тебе липнет… Совесть потеряла, бегает каждый вечер за десять верст. Смотри, чтобы до беды не дошло. Принесет в подоле, что тогда скажешь?
— Вы, мама, такое наговорите…
Не ужинал.
На следующий день пришел к председателю колхоза.
— А, Гордей… Ну как дела?
— На работе — хорошо… Но у меня просьба к вам, личная. Под Коростенем ведут новую дорогу, на строительстве нужны люди. Хочу поработать там какой-нибудь месяц.
— А как же делянка, участок твой? — укоризненно покачал головой Иван Петрович.
— Это мне просто необходимо. Понимаете? А на поле ребята без меня управятся, не подведут… Я вам вполне серьезно говорю — отпустите хотя бы на месяц. Не отпустите — совсем уйду.
— Не годится так, не годится. Ты подожди… Хорошо обдумал? Действительно необходимо?
— Иван Петрович!
— Ладно, ладно. Нужно — значит нужно. Но ты долго не задерживайся. Хоть к уборке возвращайся.
— Я раньше, Иван Петрович…
Была Ева в клубе, не видела Гордея. Говорили ребята, что куда-то уехал, а куда — никто не знает.
Больше месяца не было Гордея в Миньковцах.
Даже сам удивлялся, как выдержал так долго. Еще когда ехал в Коростень, спохватился, думал вернуться, но уже не хотелось быть смешным в глазах односельчан.
Дорога — это здорово! Перелопатили горы песка, щебенки. Первые бетонные плиты уже легли. Чудесно будет ездить по такой дороге!
Подружился Гордей с парнями. Заприметила его нормировщица Люся. Для него всегда была наготове улыбка, приветливое словечко. Бывало, подойдет к бульдозеру, заберется на сиденье и чуть ли не полдня с Гордеем в пыли и грохоте.
— Почему ты словно напуганный? — спрашивает Гордея.
— Как это так?
— Девчат обходишь десятой дорогой…
— А что мне с ними делать?
— Парень вроде бы и видный…
Гордей не стерпел подтрунивания, грубовато прижал к себе. А она шею руками оплела:
— Приходи вечером к Казацкому ключу!
Он мгновенно отпустил ее. Вот так пошутишь с этими девчатами…
Приехал домой и сразу же отправился в Пещаннцу. Пошел прямо к Евиному дому. Постучал, сказал матери, чтобы вышла Ева.
Она шагнула на порог в скромном домашнем платьице, непокорная каштановая прядь волос упала на щеку… Стояла нерешительно, всматриваясь в темноту. Узнала и молча прильнула к нему. Он гладил ее по голове, вдыхал знакомый запах ромашки. Потом отступил на шаг, словно хотел разглядеть, изменилась ли ее осанка.