На следующий день я заметил, как озарялось странной улыбкой лицо Юрченко, который бродил в окрестностях нашего лагеря, будто выискивая что-то. Наконец обратился к нам торжественно и многозначительно:
— Мы на периферии трассы, но не на обочине жизни. Канал с нашими оскудевшими силенками вряд ли одолеть, но я вот нашел в планшетке кальку спортивного комплекса, который станет украшением будущего оазиса… Предлагаю заняться съемкой оного сооружения, дабы не терять понапрасну золотое время.
Но что-то в его интонации насторожило меня — то ли говорил он слишком высокопарно, то ли идея строительства спортивного комплекса в голой пустыне, в изрядной отдаленности от трассы канала казалась неисполнимой. Однако я не высказал своих сомнений. Лишь позднее стало ясно, что они были небезосновательны — Юрченко просто пытался впрячь нас в работу, чтобы мы не свихнулись от тоски и безделья. А тогда мы привязались к местности и начали свой обычный труд, только сменив кочевую жизнь на оседлую: спорткомплекс — игрушка не на день-два…
Однажды после полудня услышали треск вертолетного винта.
— Я и не сомневался, — обрадовался Юра, — что Тимошенко, как только узнает обо всем, обязательно пришлет вертолет.
Мы со всех ног бросились к нашим спасителям, но, оказалось, люди с вертолета ничего не знали о нашей экспедиции и наведались сюда совершенно случайно — набрать воды. И мест у них свободных не оказалось.
Юра набросал небольшую записку и попросил пилота, если тому не случится побывать в селении, где находится штаб нашей экспедиции, отправить ее по почте. Пилот обещал…
Прошла неделя. Продукты кончались.
Неужели о нас забыли?..
Когда человеку в пустыне втемяшатся в голову такие мысли, руки опускаются.
Ждать дальше было бессмысленно. Пожалуй, даже опасно. Вечером Юра заговорил, словно ни к кому не обращаясь:
— Нужно добираться к жилью, тормошить начальство. Наверное, о нас никто ничего не знает. Не исключено, что Аноркул загулял в поселке верблюдщиков, а пилот вертолета записку не передал. До поселка ходу дня три. По дороге только один колодец, вокруг ни души.
Мы молчали, не решаясь что-то предпринять.
— Что же, надо идти, — сказал наконец Ачил.
— Нельзя оставлять без присмотра приборы и все наше имущество. А навьюченные, как верблюды, уйдем недалеко. — Юра намекнул этим, что кто-то должен здесь остаться.
Мы честно потянули жребий. Остаться выпало мне…
Не успели ребята уйти, как я вышел на высокий бархан и начал всматриваться в даль: не видать ли верблюдов, не появятся ли люди?
Но ничто не тревожило мертвый покой пустыни.
Так прошло три дня, четыре, пять…
Мучаясь ожиданием, спрашиваю себя: давно ли были Житомир, Малеванка, мой каприз — спать под открытым небом?
Сейчас сны под звездами — в порядке вещей. И если подумать, то с далеких житомирских времен мне довелось побывать во многих краях. Земля, по которой ступал я собственными ногами, всегда становилась близкой и дорогой. Она — уже не названия на географической карте, она — это люди, события, добрая наша память.
Конечно, вернись куда-нибудь, и не узнаешь той земли — фабрики, электростанции, дома, аэродромы… Однако мы редко возвращаемся, чтобы увидеть все это. И когда я смотрю на веселый парусник, с которым не расстаюсь и в дороге, то думаю, что сны под звездами являлись не напрасно…
Чу, кажется, вдали зазвенел колокольчик. Почудилось мне или на самом деле звенит?
Колокольчик слышен все явственнее, наверное, на шее головного верблюда. Я подбрасываю в костер последнюю охапку сучьев и торопливо взбегаю на высокий бархан…
Тоньше паутинки
Пекло солнце.
Было тихо.
Мы сидели в тени огромной пирамиды необожженного кирпича и молчали. Андрей курил, и дым лениво стлался из уст синим стеблем гороха. Его прижмуренные глаза напоминали щелки для монет в каком-нибудь автомате. Красноватые щеки, плотные загорелые плечи, обтянутые белой майкой… Я не курил, хотел пить. Отвернулся от Андрея, лег ничком, выдернув какую-то былинку, и закусил ее зубами. Во рту стало терпко и горько.
Вот так мы ожидаем уже часа три. Нас послали разгружать цемент, но вагон все не подают. Сидеть без дела наскучило. Хотелось бы дела настоящего, где-нибудь возле станка, с нормальной сменой, известным наперед заданием, чтобы путная специальность была за душой…
Недалеко, за рыжими кучами глины, — копанка. Вода в ней мутная и желтая, словно в какой-нибудь Хуанхэ, а возле берега зеленоватая рябь. Но когда на десятки километров ни одной лужи, не особенно будешь привередничать. И я подумал: не ополоснуться ли?
— Андрей!
— Что?.. — Синий стебель всколыхнулся. Папироса приклеилась к губе, горит и не сгорает.
Я хотел позвать его купаться, но там, возле кучи рыжей гляны, мелькает белое пятно, и я замолкаю: это женский платок. Взметнулся в руках и исчез.
Я скосил глаза — кажется, никто ничего не заметил, — не спеша поднялся, полез на гору кирпича.
— Что тебя туда понесло? — кривит губы Андрей.
— Вагон высматривать, — подтрунивает белобрысый парень, но я пропускаю это мимо ушей. Потому что мне уже видны неширокий плес копанки и женская фигура в цветастом ситцевом платье. Вот женщина делает какое-то движение, словно обнимает себя, выскальзывает из платья, и оно падает, будто шар, из которого вышел воздух. Тощее загоревшее тело, расчерченное купальником, было легким и хрупким. Лицо трудно разглядеть, но я догадался, что это кладовщица Дуся.
Она плавала, плескалась, но я уже не смотрел в ее сторону. Представлял, что сам бултыхаюсь возле нее. Хотя и понимал, что это невозможно, что не отважусь никогда…
Тем временем Дуся вышла из воды. Я подумал, что не будет же она надевать платье на мокрый купальник, и спустился вниз.
— Припекло? — бросил Андрей…
Мы опять сидели и молчали. Я тоже вытащил папиросу. А потом все мы увидели, как между кучами рыжей глины прошла Дуся, и тело ее под платьем слегка покачивалось. Ну что тут необычного? Женщина идет после купания. Но я невольно покраснел.
— Дуся, — сказал белобрысый, будто никто из нас не видел ее. — Позвать, что ли? Она, наверно, такая, что придет.
Он заложил пальцы в рот и свистнул. Дуся оглянулась и спокойно пошла дальше.
Я почувствовал, как внезапная тоска с головой захлестнула меня. Так не впервые со мной, когда вижу Дусю, когда слышу такое.
Дуся мучит меня. Мучит и манит. Кто-то сказал, что она не особенно гордая, и я склонен поверить в это. И потому злюсь на себя. И меня отталкивает от нее какая-то сила. Отталкивает и притягивает. Не могу я просто пойти к ней, как, наверно, ходят другие. И не могу молоть ей о высоких материях — засмеет.
Слышал я, что была она замужем, но очень недолго, потому что муж ее «прыгнул в гречиху» раньше, чем прошел медовый месяц. Дуся собрала свои пожитки, хорошо, что их было немного, и уехала… С тех пор всем хвалится, что якобы будет платить «тому пакостнику» той же монетой.
Дуся мне кажется непостижимым существом, хотя, вероятно, я знаю ее больше, чем кого-либо. Еще в первый день, когда мы приехали на строительство канала и в управлении нам сказали, что плотников пока что своих достаточно, но нас могут временно зачислить грузчиками, мы встретились с нею. Мы — это я да Андрей. Увидели Дусю в кладовой, где должны были брать спецодежду. Помню, она спросила: «Эх, парнишка, что ты здесь не видел?» «Парнишка» — это касалось меня. Андрей, хотя и сверстник, выглядит старше. «Канал», — ответил я уважительно. «И не увидишь», — отрезала Дуся. А я удивился — почему? «Потому, потому… что не туда смотришь», — полушутливо-полусерьезно закончила она, заметив, что я помимо воли посмотрел на глубокий вырез в ее платье…
Канал я действительно долго не видел.
Ведь мы были, так сказать, вспомогательными службами. На небольшую узловую станцию приходило множество грузов. Мы должны были перегружать их из вагонов в грузовики, из грузовиков в вагоны… Артерия канала пульсировала без нас где-то вдали. Но и мы были все-таки причастны к этому пульсированию.
Как-то я попросился в кабину к водителю многотонного МАЗа, в кузове которого возвышалась гора щебня.
Без сомнения, путь его должен был пролегать в необходимом для меня направлении.
Пылища тянулась за нами гигантским змеем. Иногда машину подбрасывало на выбоинах. Тогда казалось, будто мы едем на верблюде и тому захотелось немного попрыгать. Шофер чертыхался и показывал слепяще-белые зубы. Я тогда не понимал, как можно ругаться и одновременно смеяться.
А затем ползли меж гор, и в кабине стояла страшная духота. Горы и долины были, естественно, рукотворными, МАЗ потыкался туда-сюда среди этого космического ландшафта и остановился. Шофер закурил, не убирая локтей с рулевого колеса, а я приоткрыл дверцу и стал на подножке, как на трамплине:
— Так где же все-таки тот канал?
Шофер повел рукой вокруг:
— Да вот он, глупенький…
Хотя меня и задел его насмешливый тон, я только поблагодарил и побрел наобум, зачерпывая полные ботинки сухих колючих комочков. Тут и там металлическими громадами замерли бульдозеры, скреперы, экскаваторы — одноковшовые и на несколько десятков лопат. От них несло горячим духом отработанных газов и раскаленной на солнце краской. И еще один запах шел от них — дух свежей раскопанной земли. Машины стояли безмолвные: был перерыв на обед.
Я выбрался на серо-коричневый гребень — глина и песок, песок и глина. Глина была влажной и только сверху едва подсохла — как свежий хлеб на солнце. Ломаясь под ногами, она мягко касалась подошв. Я остановился и оглянулся. Неглубокая ущелина тянулась сколько видно глазу, рассекая седоковыльную степь до самого горизонта.
Канал поразил меня своим размахом и немного разочаровал, потому что вокруг много было разрушений. Но без этого, наверное, не обойтись. Даже когда роют обыкновенный сельский колодец, то сколько лишней земли выкапывают!..
Надо было спешить, потому что там, на железной дороге, я мог быть нужен. Так оно и случилось — прибыл вагон с цементом.