Сейчас ему хотелось этого с неожиданной тоской, но он знал, что это невозможно. И есть еще очень много невозможного в возвращении к любимой…
Он ушел тогда к своим через сутки. Но уже не один. С Оксаной. Еще долго было так — руки касались металла оружия, а чувствовали едва уловимое прикосновение ковыльных волос. О встречах приходилось больше мечтать, чем вспоминать. Теми мечтами о будущем и жили.
Теперь она не может подарить ему мечту — только воспоминания. Но что бы он без них?..
Вечером экскурсантов пригласили на праздничную встречу. Был концерт, потом звучали застольные речи, чуть позже начались танцы. Ярема не танцевал, сидел в уголке. Перед ним проносились пары с сияющими глазами. Люди веселились, позабыв о будничных делах. Будни вездесущи и всеядны. Работа, домашние заботы… Лишь изредка приходят праздники.
Праздники… Здесь все жизнерадостно — музыка, смех, женщины с загадочными улыбками и энергичные мужчины; его мир — мир призрачных теней. Былое поросло травой… Зачем он ехал, чего искал?
Он выпивает несколько рюмок подряд, но не пьянеет. Мир настроен на одну волну. Радуется и веселится, наслаждается радостным мигом…
Ярема смотрит на людей. Некоторые попадали в поле зрения по нескольку раз, и он уже узнавал их, они были для него мимолетными знакомыми. Музыка вновь перемешивала их, они терялись, исчезали, чтобы неожиданно снова появиться перед глазами. Одна из женщин показалась ему на удивление не чужой… От неожиданности он не мог понять, была ли она похожа на виденную раньше, или приметил ее только вот здесь. Он уже не мог оторвать от нее взгляда, и когда какая-нибудь пара закрывала ее, нетерпеливо выглядывал, когда же снова появится она. И вот она снова перед ним. Волосы разметались по плечам, грациозная фигура — женщина смотрит на него, и губы ее шевелятся. Что и кому она говорит?
Но боже ты мой! Разве такое может статься, разве один человек может так разительно напоминать другого?
Он не смог усидеть, поднялся со стула и начал пробираться между танцующими, спешил развеять пелену, что застелила ему глаза.
И он увидел лицо… Оксаны. Знакомое и немного чужое — какими-то неуловимыми черточками. В глазах ее застыли немой вопрос и удивление… Она могла бы быть родной сестрой Оксаны. Не соображая, что делает, он пригласил ту женщину (хорошо, что она танцевала не с мужчиной) и закружил с ней в медленном вальсе.
— Почему вы на меня так смотрели?
— Как?
— Как старый ревнивец.
Его лицо скривилось в гримасе.
— Извините, — попросила она. — Я не подумала…
Больше она ничего не говорила, и он тоже молчал. А когда, немного придя в себя, подошел приглашать на новый танец, она с готовностью поднялась навстречу. У него наконец немного развязался язык, и Ярема узнал, что его партнершу зовут Валентиной, что женщина, как и он, тоже строитель. Нет, задерживаться здесь не собирается — голова начинает побаливать. Провожать не нужно, она живет неподалеку…
Пока он разговаривал с Валентиной, ему все казалось ненастоящим — его слова и ее. Лишние, ненужные… Когда отмечал ее сходство с Оксаной, тогда она ему нравилась, а забывал, что именно привлекло в ней, — становилась безразличной. Но снова какая-то черточка в ней отзывалась родным, и он опять тянулся к ней.
Как только они вышли на улицу, Валентина вдруг остановилась и медленно проговорила:
— Скажите, кого вы во мне пытались узнать?
Ярема опешил.
Но тут начались расспросы о знакомых, которые могли бы оказаться общими, и он успокоился.
Она шла, и волосы, напоминающие ковыль (о всемогущая химия!), слегка дрожали от ее шагов. Валентина влюбленно говорила о своем городе. Яреме он тоже нравился — широкие прямые улицы, много воздуха, зелень…
— А вот здесь я живу. — Она и забыла, что просила не провожать, и теперь не торопилась уходить.
Ярема хотел, чтобы она скорее оставила его, и боялся, что вдруг исчезнет и он потеряет то нежно-грустное чувство, которое появилось у него там, на вечере. И вдруг ни с того ни с сего начал рассказывать о ночных отчаянных вылазках, боях и потерях, о своих побратимах. Только об Оксане ни слова.
Валентина молчала, потом задумчиво произнесла:
— Как все-таки бывает в жизни: рядом с тобой живая легенда, а внешне — человек, как и все. Попробуй догадайся!
— Тоже нашли легенду, — смутился Ярема.
Валентина смотрела на него ласково и немного печально. Ему показалось, что он знаком с ней давно-давно. И сейчас понял, что ему не хотелось бы, чтобы она уходила.
И они не расстались. Тусклый свет в подъезде, глухие шаги по ступенькам. Третий этаж, одиннадцатая квартира…
Окружили его чужие люди с фотографий — по-сельскому — на стенах, молча и настороженно следили за ним: зачем ворвался в их покой? Квартира стандартная — он сам строит похожие. Хозяйка что-то передвигает на столе, что-то пьют они, о чем-то говорят. Сам себя не понимает Ярема… Бокалы касаются друг друга. Но вот пугливый звон сразу же смолкает, и в тишине рождается женский голос. Валентина говорит о неизлечимых ранах, принесенных войной, и о том, что жизнь все-таки идет, и в этой жизни случается всякое. В ее голосе и жажда жизни, и страх от ее скоротечности… Типичный монолог одинокой женщины. Одинокая женщина не хочет быть одинокой. Хочет ощущать кого-то рядом, жить для кого-то… Живой человек нужен.
Живой…
Живые живут с мертвыми, мертвые с живыми. Только не замечают этого. Если место умерших не смогут занять живые, что тогда?
Только что ему было хорошо рядом с этой женщиной. Хорошо ему было, но уже чувствуется незаметный сквозняк, который развеял покой и уют, как лжеславу.
Ярема собирается домой.
— Куда вы?
— В гостиницу.
— Посидели бы еще, кто там ждет? — И угощает вареньем, которое сама приготовила.
Мог бы еще и побыть. Никто его не ждет. Но знала бы эта женщина, что так некстати встретилась, какие струны нечаянно задела в нем! Живые живут с живыми…
Пустые улицы распахивались перед ним, словно коридоры огромнейшего дома, в котором вымерла жизнь. Утром в автобусе он ехал этими же улицами в лесную глушь, где люди и звери живут мирно, по-соседски.
Сначала перелески подошли к окнам, словно лес послал их — своих детей — посмотреть, кто там едет в гости, а затем и сам степенно вышел навстречу. Часть экскурсантов дремала, кое-кто переговаривался шепотом, а Ярема все смотрел и смотрел сквозь стекла. Места эти ему хорошо знакомы, но он не узнавал — время украсило их для иных свиданий. Где были пепелища, там выросли молодые деревья и дома, пролегли асфальтовые дороги, зеркальцами поблескивали рукотворные озера, а некоторые из давних ручейков пересохли. И все же в общих очертаниях Ярема узнавал недоброй памятью эти места, где выстрелы рождали эхо в лесу и обрывалась чья-то жизнь; где, если не хватало патронов, люди становились лицом к врагу только со своей ненавистью; где на нескончаемый сезон затянулась большая охота человека за человеком… Но разве имел право фашистский зверь называться человеком, если сам в себе вытравил человеческие чувства?..
Видел Ярема скромные партизанские памятники, вставшие у дороги, и ему хотелось выйти, постоять в горестном молчании, склонить голову перед известными и неизвестными побратимами…
Километрах в тридцати от города было место его первого боя. Шоссе заминировали на нескольких десятках метров. Притаились в засаде, вооруженные пулеметами и трофейными «шмайсерами». Грозный гул вражеских автомашин холодными мурашками осыпал ему спину. И только присутствие друзей сдерживало, чтобы не сорваться, не сыпануть преждевременно выстрелами в глухую ночь… Как только прозвучали первые взрывы, лес отозвался поспешными выстрелами. Эти выстрелы вывели Ярему из оцепенения, и он, не целясь, нажал на спусковой крючок. Но потом стрелял без промаха. Несколько машин вспыхнуло ядовитым огнем. А позади этого фейерверка слышались лающие, панические команды, истошная ругань, покрываемая треском автоматов.
Через несколько минут пришлось отойти: не ожидали, что немцев окажется такое множество. В этом бою погибли Иван Трохимчук, Гаврила Зайцев, Ефим Конторович…
Ярема внутренне сжимался стальной пружиной, собирался с духом, чтобы подойти к водителю автобуса, попросить остановиться, но все не решался и сидел себе молча на заднем сиденье, откуда хорошо просматривалась обочина. Только губы его иногда вздрагивали, шепча какие-то слова и имена.
Весь в плену своего прошлого, Ярема не сразу ощутил лесную тишину, когда они вышли из автобуса и стали среди деревьев, как на молитву. Подошел краснолицый, словно срез грушевого пня, мужчина и повел их невидимыми тропами, где ходят лоси и олени, где вепри роют землю в поисках корма и дикие кони, не изведавшие седла, гордо трепещут гривами. А еще дальше вдалеке и от человека, и от всякого зверя вынашивает мрачный опыт тысячелетий загадка дебрей — зубр, который хоть и привыкает немного к человеку, но не дается приручить себя.
Провожатый рассказывал о лесе и его обитателях, Ярема шел в стороне, рассматривая побитую изморозью траву, вдыхал пьянящий воздух, плечи его распрямлялись, словно и не гнули их годы войны, а после — десятки лет прожитой жизни. И Оксана была словно рядом, не коснулось ее время.
— Посмотрите, олени, олени! — с мальчишеским восторгом воскликнул провожатый, показывая рукой направо, и все увидели несколько грациозных созданий, которые мгновенно пересекли огромную поляну с березовыми берегами.
Олени вспугнули светлую тень его видения, и она исчезла вместе с ними в прозрачности березняка. Не за ней ли зашагал Ярема, когда группа окружила плотным кольцом лесного гида, шагал по увядшему листопаду, тронутому снегом — будто кто-то красил белым стволы берез и немного разбрызгал известь. Вдали могучий нелиняющий дуб стоял средоточием покоя и неодолимости жизни, за этим дозорным начинались непроходимые дебри. Дорога вела Ярему вдоль ограды из тонких жердей, и вдруг он почувствовал, что кто-то пристально смотрит на него. Обернулся настороженно и в нескольких метрах встретил темные глаза, бездной глядевшие из бурой шерсти, а над ними вздымались крутые рога. Так вот каков он, хозяин заповедника! Крепко опираясь на ноги, с мощным треугольником загривка, зубр мрачно упирался взглядом в невидимую преграду. Ярема прикипел к тем глазам, загипнотизированный эхом тысячелетий, таившимся во взгляде зверя. Как же тебя не уничтожили, современник мамонта! Да, каждое создание смертно, а жизнь — вечна…