Отряд моих бойцов только вчера прибыл в поселок Бикин. Так что по времени мы не слишком разминулись. Зайдя в поселок, я спросил у первого встреченного мной плюгавого мужичка в задрипанном пиджачишке, одетом на голое пузо:
– Скажите, уважаемый, где разместились вояки, прибывшие на днях из тайги?
Не понявший иронии хмырь, сразу проникшись ко мне добрыми чувствами, охотно объяснил с долей зависти в голосе:
– Да вон, в доме Селивана второй день гулеванят. Дом-то пустой, сам хозяин в Маньчжурию сбежавши. А командир отряда с председателем совета в бане сейчас моются…
С бойцами сейчас разговаривать было бесполезно, наведаюсь к ним утром, когда проспятся. А в баньку я завалился с удовольствием. Дед, охранявший баню (видимо, он был ее хозяином), сначала решил не пущать завшивевшего героя, вернувшегося из тайги. Но когда я показал свое удостоверение, старик встал по стойке смирно… с вилами на караул.
Мое появление в парной встретили дружные, совсем нетрезвые голоса. Председателя я уже знал, у него мы запасались продуктами, прежде чем идти в тайгу. Федор (так звали председателя) был когда-то военным моряком Тихоокеанского флота. Революционные матросы в восемнадцатом году покидали своих офицеров за борт и прямо на торпедном катере подались на остров Аскольд, что невдалеке от Владивостока. Золота решили намыть. Только штурмана из них были хреновые – катер морячки посадили на камни. Из тринадцати человек экипажа только трое выбрались на берег. Одним из них был Федор. «Меня татуировка спасла», – хвастал он, показывая распростертую на груди русалку, к которой с определенными намерениями приставал косматый Нептун.
Морячки хлебнули горя: подобрали их японцы, вовсю уже хозяйничавшие в Дальневосточном крае. Обращались с морячками хуже, чем с собаками, и когда все же сдали во Владивостоке местным властям, Федору удалось бежать. Потом он три года партизанил, и за пролетарское происхождение и частичную грамотность его теперь назначили председателем поселкового совета. Вечер вообще прошел весело. Митька, узнав, что плантацию нашли и он теперь в доле, предложил это дело отметить. А что я? Я совсем «за». Вот только одежды у меня сменной не было. К этому времени председатель уже ушел хлопотать насчет выпивки-закусона. Пришлось Митьке бежать, разыскивать в наших запасах сменную одежду для меня. Отвыкший от выпивки, я после первого же стакана самогона неприлично захмелел, и, хоть мне и пихали в рот сало вперемешку с огородной продукцией, вечер уже помнился неотчетливо. Сидели вроде в сельсовете, чисто мужской компанией. Поднимали тосты за нашу власть и вождей партии… Потом вдруг оказалось, что в помещении присутствуют женщины. После помню, как меня выворачивало у плетня, и женский голос участливо предлагал выпить колодезной водички.
Очнулся я опять в бане, и опять голым. Чресла мои припечатывала к полоку[27] ляжка рубенсовских размеров. Занемевшее тело и жидкость в мочевом пузыре требовали движения. Так что я, даже не особо рассматривая ночную подругу, решительно высвободился из-под нее и скоренько побежал отливать. Стояло раннее утро, во дворах поселка недовольно и протяжно мычали коровы, призывая своих нерадивых хозяек на утреннюю дойку. Горланили петухи, встречая рассвет, но мне не было дела до сельской идиллии. Под холодным ветерком я изрядно замерз и, быстро нырнув в баню, прикрыл озябшим телом разметавшуюся во сне женщину…
В путь, в путь, кончен день забав,
В поход пора.
Целься в грудь, маленький зуав.
Кричи ура[28].
Напевал я себе под нос, с трудом преодолевая соблазн зайти к председателю на утренний опохмел. «Нет, надо с собой бороться. Пьянству бой. Потехе час», – убеждал я себя, шагая в сторону станции. Следовало доложиться начальству о выполнении задания и заодно узнать у телеграфиста, не поступало ли нам каких распоряжений.
Никаких распоряжений не поступало. Белобрысый телеграфист деловито отстучал мое послание, и я не в силах усидеть в тесном, прокуренном помещении, вышел на свежий воздух – следовало безотлагательно ответить, если со мной свяжутся по телеграфу. Прошло около получаса, прежде чем Буренко ответил. Текст телеграфной ленты был лаконичен: «Приказываю следовать в Хабаровск. Вагоны подадут к 20.00. Поступаете в распоряжение товарища Захарова».
Кто такой Захаров, я не знал. По открытой связи о званиях и должностях не распространялись. Думаю, данный товарищ и сам нас на месте найдет. Но телеграмму я на всякий случай припрятал в карман гимнастерки.
Во дворе Селиванова дома Митя читал бойцам наглядную лекцию о вреде пьянства. Правда, проводил он ее своеобразно, перемежая мат с ударами пудовых кулаков, опускавшихся на головы двух бойцов. Семен и Матвей Никитины – два брата-акробата – успели с утра похмелиться и теперь получали по полной программе.
– Суки! – орал мой помощник. – Я же предупреждал, чтобы сегодня все были в форме!
Увидев меня, он слизал кровь с разбитых кулаков, и как ни в чем не бывало спокойным голосом поздоровался, протягивая руку.
– Что с ними делать будем? – спросил я, кивая в сторону ползающих по дворовой пыли пропойц.
– Надеюсь, взбучка послужит им уроком, – произнес Митя и негромко добавил: – Жалко терять таких бойцов. Стрелки – хоть куда и ловкие, черти. Это они главаря банды вдвоем спеленали, не дав ему даже пикнуть.
– Ну и ладно. – Приказав построиться, я объявил: – Бойцы, слушай приказ: лошадей напоить и покормить, обмундирование и оружие проверить, привести в порядок. В 19.30 выступаем к станции под погрузку. Если ко мне есть вопросы, обращаться сейчас.
Внимательно осмотрев строй и не дождавшись вопросов, я распустил бойцов…
Поздний вечер. Мерно постукивают колеса старого «столыпинского» вагона, в небольшое зарешеченное окно бледным потоком льется свет полной луны. Мы с Митькой сидим в отгороженном матерчатой дерюжкой углу. Бойцы спят, а мы ведем беседу, неторопливо отхлебывая из кружек крепкий, холодный чай. После того как мы стали совладельцами плантации женьшеня, что, мягко говоря, не очень укладывалось в рамки морального кодекса строителя коммунизма, Митька мог позволить себе быть более откровенным в разговорах со мной.
– Костя, я не понимаю, кому все это было нужно? – непривычно задумчиво произнес приятель.
– Это ты о чем?
– Ну, война меж своими… Нет, я понимаю, стремимся к светлому будущему, только его, что-то особо и не видно на горизонте. Наоборот, народ в деревнях стал жить беднее, да и в городах жизнь не веселая. НЭП, похоже, скоро отменят, и тогда вообще кранты. Будем, как в восемнадцатом, получать пайки селедкой с полуфунтом хлеба на день.
– Дима, кем ты был до революции? А был ты деревенским пареньком, которому была только одна дорога, крутить быкам хвосты да пахать в поле. А теперь ты кто? Ого-го! Заместитель командира отряда особого назначения! Любая революция всегда открывает путь для молодых и нахальных. А все это гнилое дворянство с их чванством и тупоумием давно пережили свою эпоху.
– А ты сам-то не из дворян?
– Мать дворянка, а отец из разночинцев, – чуть смущенно признался я. – Не в этом дело! Главное, только сейчас перед нами открылись такие горизонты! Кстати, вот сидя у себя дома, ты знал, что означает слово «горизонт»? А, нет. А теперь используешь в своей лексике. Ты ведь после армии курсы ликбеза окончил. Новая власть не позволила тебе быть безграмотным. А насчет питания не беспокойся – военных ни одно государство голодом не морило. Скорее у крестьян и работяг все отнимут…
– Вот то-то и оно, – вздохнул Дима, не до конца еще оторвавшийся от своих корней. И, внезапно оживившись, заметил: – У меня сосед, когда с войны вернулся, рассказывал, что кормежка в армии плохая была.
– Вот поэтому-то революция и произошла. Трудовому народу надоело гробиться за амбиции правящего класса. Русский народ терпелив, но бунт его страшен и беспощаден. Об этом еще Пушкин говорил.
– Да, но и в Красной армии мы часто сидели на подножном корму, – заметил въедливый Митька. – Крестьян обирали…
– Но это же временные трудности! Сейчас нам платят приличное жалованье. А вспомни, какие сухие пайки нам для отряда выделили!
– Слушай, Кость, а мы так и не дождались Семена. С корешками женьшеня неувязочка вышла.
– Да не беспокойся – будем живы, никуда они от нас не денутся…
– Оперуполномоченный ОГПУ батальона особого назначения Захаров, – четко представился квадратный крепыш в габардиновой гимнастерке с одним прямоугольником в петлицах. «Постарше меня по званию, седьмая категория[29]», – отметил я про себя. Прибыв в Хабаровск, я не удосужился переодеться в свою парадную гимнастерку.
– Уполномоченный ОГПУ Рукавишников, – коротко представился я. – Каковы наши действия в дальнейшем? – спросил через секунду, искоса поглядывая, как мои бойцы по настилу осторожно выводят лошадей из вагонов. – Вы вовремя к нам прибыли.
Захаров ощерил щербатый рот в улыбке, никак не соответствующей последующим словам:
– В городе тревожно. С той стороны Амура участились заброски мелких диверсионных групп. Людей не хватает на пресечение их деятельности. Так что разместитесь в армейской казарме. Все равно сейчас она пустует. Сегодня располагайтесь. Получите недельное довольствие на отряд, а ближе к полудню я подъеду. Тогда и получите конкретное задание.
Солнце едва приподнялось из-за горизонта, когда мы добрались до места. В трехэтажном кирпичном здании казармы находился лишь один дневальный. Он открыл бойцам конюшню, и пока они заводили по стойлам лошадей, я поднялся на второй этаж в комнату, где ранее размещался командный состав. В комнате были две койки, на одну из которых я сразу завалился спать. Ночью мне это сделать не пришлось. За семь часов дороги мы большую часть времени пути проболтали с Митькой…