положено, но все равно не слишком классная. Знаете, когда девушка действительно зверская танцорка?
– Чего говоришь? – сказала она. Она даже не слушала меня. Ее мысли блуждали по всему залу.
– Я сказал, знаете, когда девушка действительно зверская танцорка?
– Не-а.
– Ну… где я держу руку у вас на спине. Если я думаю, что у меня под рукой ничего – ни талии, ни ног, ничего, – значит, девушка действительно зверская танцорка.
Только она не слушала. Так что я какое-то время не разговаривал с ней. Мы просто танцевали. Боже, как же эта лохушка танцевала. Бадди Сингер со своим вонючим оркестром играл «Что-то в этом роде[12]«, и даже они не смогли угробить эту вещь. Классная песня. Я старался обойтись без всяких выкрутасов, пока мы танцевали – ненавижу, когда парень делает все эти выкрутасы в танце, – но я кружил ее немало, и она меня слушалась. Что смешно, я думал, ей тоже нравилось танцевать, пока вдруг она не отпустила одно очень тупое замечание.
– Мы с подружками видели вчера вечером Питера Лорре, – сказала она. – Киноактера. Вживую. Он покупал газету. Такой милый.
– Вы везучие, – сказал я ей. – Вы действительно везучие. Вы это знаете?
Она была настоящей кретинкой. Но что за танцорка. Я не смог удержаться от того, чтобы приложиться губами к ее кретинской головушке – ну, знаете – прямо в пробор и все такое. Она от этого рассвирепела.
– Эй! Это еще что?
– Ничего. Просто так. Вы действительно умеете танцевать, – сказал я. – У меня есть сестренка, которая, блин, только в четвертом классе. Вы почти не хуже ее, а она умеет танцевать лучше, чем кто-либо, живой или мертвый.
– Будь добр, следи за языком.
Ух, какая дама. Королева, бога в душу.
– Откуда вы, девушки? – спросил я ее.
Только она мне не ответила. Наверно, была занята, высматривая старика Питера Лорре.
– Откуда вы, девушки? – спросил я ее снова.
– Чего? – сказала она.
– Откуда вы, девушки? Не отвечайте, если не хочется. Не хочу, чтобы вы напрягались.
– Из Сиэтла, штат Вашингтон, – сказала она. Она мне сделала большое одолжение.
– Вы очень хорошая собеседница, – сказал я ей. – Вы это знаете?
– Чего?
Я промолчал. Она явно не догоняла.
– Как смотрите насчет джиттербага, если заиграют быструю? Без всяких, скакать не будем – обычный, простой джиттербаг. Все всё равно сядут, когда заиграют быструю, кроме стариков и толстяков, и у нас будет полно места. Окей?
– Мне не принципиально, – сказала она. – Эй… сколько вам все же лет?
Это меня задело, не знаю, почему.
– О, господи. Не надо все портить, – сказал я. – Мне двенадцать, бога в душу. Просто такой большой.
– Слушайте. Я же вам сказала. Мне не нравятся такие обороты, – сказала она. – Если будете с такими оборотами, я могу уйти сидеть с подругами, знаете?
Я извинялся, как ненормальный, потому что оркестр заиграл быструю. Девушка стала со мной джиттербагить – и так легко и просто, без всяких. Она действительно умела танцевать. Стоило только коснуться ее. А когда она поворачивалась, ее попка так мило кружилась и все такое. Я балдел от нее. Серьезно. Когда мы сели за столик, я в нее уже почти влюбился. Всегда так с девчонками. Всякий раз, как они сделают что-нибудь красивое, даже если сами не красавицы или даже дуры, ты почти влюбился в них, и уже не понимаешь, что к чему. Девушки. Господи боже. С ума от них сойдешь. Они это умеют.
Они не пригласили меня присесть за их столик – в основном потому, что были такими невежами, – но я все равно присел. Блондинку, с которой я танцевал, звали Бернис как-то – Крабс или Кребс. А двоих уродин – Марти и Лаверна. Я сказал им, меня звать Джим Стил, просто по приколу. Затем я попробовал завести с ними небольшой культурный разговор, но это было практически невозможно. Каждое слово из них приходилось вытягивать. Сложно было сказать, какая из них троих была самой набитой дурой. И все трое постоянно оглядывали весь чертов зал, словно ожидали, что в любую минуту возникнет стайка чертовых кинозвезд. Они наверно думали, кинозвезды, как приедут в Нью-Йорк, завсегда зависают в “Лавандовой комнате”, а не в клубе «Сторк” или «Эль Морокко” и вроде того. Короче, у меня ушло где-то полчаса, чтобы выяснить, где все они работают в Сиэтле и все такое. Они все работали в одной страховой конторе. Я их спросил, нравится ли им там, но разве от таких лохушек добьешься разумного ответа? Я подумал, что две уродины, Марти и Лаверна, были сестрами, но они ужасно оскорбились, когда я их спросил об этом. Ясное дело, никому из них не хотелось походить на другую, и их вполне можно понять, но все равно я этого не ожидал.
Я потанцевал со всеми – с ними тремя – по очереди. Одна уродина, Лаверна, была неплохой танцоркой, но другая, старушка Марти, просто ужас. Старушку Марти я таскал по залу все равно, что Статую свободы. Чтобы хоть как-то отвести душу, пока я таскал ее, я решил немного позабавиться. В общем, я сказал ей, что вон там, в другом конце танцплощадки, я заметил Гэри Купера, кинозвезду.
– Где? – спросила она, сама не своя от волнения. – Где?
– Ой, только что был там. Уже вышел. Надо было смотреть, когда я сказал.
Она чуть не бросила танцевать и принялась оглядывать всех, надеясь заметить его.
– Ох, твою ж! – сказала она. Я, можно сказать, разбил ей сердце. Правда. Мне стало чертовски жаль, что я так подшутил над ней. Есть люди, над которыми нельзя подшучивать, даже если они этого заслуживают.
Но вот, что было смешно. Когда мы вернулись за столик, старушка Марти сказала двум другим, что только что здесь был Гэри Купер. Ух, старушки Лаверна и Бернис чуть с собой не покончили, когда услышали это. Они все разволновались и стали спрашивать Марти, видела ли она его и все такое. Старушка Марти сказала, что видела, только мельком. Я чуть не сдох.
Бар стал закрываться на ночь, так что я по-быстрому, пока он не закрылся, купил им каждой по два бокала и заказал себе еще две колы. Весь столик был нафиг заставлен бокалами. Одна уродина, Лаверна, все подтрунивала надо мной, потому что я пил только колу. Чувство юмора у нее было безупречное. Она и старушка Марти пили «Том Коллинз” – это среди декабря, господи боже. Что с них взять. А блондинка, старушка Бернис, пила бурбон и воду. Она тоже на самом деле пила как лошадь. И все трое все время высматривали кинозвезд. Они почти не разговаривали, даже между собой. Больше двух других разговаривала старушка Марти. Она все время говорила такие пошлые, тупые вещи, к примеру, называла уборную «девочковой комнаткой,» а несчастного замухрышного кларнетиста Бадди Сингера она считала просто зверским музыкантом, когда он выступал вперед и делал пару ледяных пассажей. Кларнет его она называла «лакричной палочкой.» Ну и пошлятина. А другая уродина, Лаверна, считала себя очень остроумной. Она то и дело говорила мне позвонить отцу и спросить, чем он занят нынче вечером. То и дело спрашивала, не на свидании ли мой отец. Четыре раза спросила – до того остроумная. Старушка Бернис, блондинка, почти совсем ничего не говорила. Всякий раз, как я что-нибудь спрашивал у нее, она говорила: “Чего?» Это начинает раздражать с какого-то момента.
И вдруг, едва они все допили, все трое встали и сказали мне, что им пора спать. Сказали, что хотят встать пораньше, чтобы увидеть первое представление в Мюзик-холле Радио-сити. Я попробовал ненадолго удержать их, но они ни в какую. Так что мы распрощались и все такое. Я им сказал, что навещу их в Сиэтле как-нибудь, если окажусь там, но я в этом очень сомневаюсь. В смысле, что навещу их.
С сигаретами и всем прочим счет составил около тринадцати баксов. Я считаю, они могли хотя бы предложить оплатить выпивку, которую заказали до того, как я к ним подсел – я бы им, естественно, не позволил, но они хотя бы могли предложить. Но я не придал этому особого значения. Они были такими невежами и в таких унылых модных шляпах, и все такое. И еще эта их готовность встать пораньше, чтобы посмотреть первое представление в Мюзик-холле Радио-сити угнетала меня. Если кто-то, какая-нибудь девица в кошмарной шляпе, к примеру, проделывает весь путь до Нью-Йорка – из Сиэтла, штат Вашингтон, господи боже – и в итоге, встает пораньше, чтобы посмотреть первое, блин, представление в Мюзик-холле Радио-сити, это меня до того угнетает, что просто ужас. Я бы купил им троим еще сотню бокалов, только бы они мне этого не говорили.
Я ушел из “Лавандовой комнаты” довольно скоро после них. Все равно они закрывались, и оркестр уже давно замолчал. Между прочим, это такое место, в котором не чувствовать себя ужасно можно только если можно с кем-то хорошенько потанцевать, или если официант разрешает тебе покупать настоящую выпивку, а не просто колу. В целом мире нет такого ночного клуба, где можно долго высидеть, если ты не можешь хотя бы купить алкоголя и напиться. Или если ты не с какой-то девчонкой, от которой по-настоящему балдеешь.
11
Вдруг, по пути в вестибюль, мне на ум снова пришла старушка Джейн Галлахер. Пришла и не уходила. Я уселся в это блевотного цвета кресло в вестибюле и стал думать о ней и Стрэдлейтере, как они сидели в этой чертовой машине Эда Бэнки, и, хотя я был почти уверен, что старик Стрэдлейтер нефига ей не вставил – я знаю старушку Джейн, как свои пять пальцев, – она все равно никак не шла у меня из головы. Я знаю ее, как свои пять пальцев. Правда. То есть, помимо шашек, ей нравилась вся вообще легкая атлетика, и когда я узнал ее, мы все лето играли в теннис чуть не каждое утро и в гольф – чуть не каждый день. Я на самом деле узнал ее довольно близко. Не в смысле как-то физически или еще как-то – этого не было, – но мы все время виделись. Не всегда нужно нажимать на секс, чтобы узнать девушку.
А как я с ней познакомился: этот ее доберман-пинчер повадился приходить и облегчаться у нас на газоне, и моя мама очень раздражалась из-за этого. Она позвала маму Джейн и подняла жуткую вонь из-за этого. Моя мама может поднять жуткую вонищу из-за такой фигни. Потом было что: через пару дней я увидел, как Джейн лежит на животе возле бассейна, в клубе, и сказал ей привет. Я знал, что она живет в соседнем с нашим доме, но раньше никогда не говорил с ней, ничего такого. Только она в тот день, когда я сказал ей привет, смерила меня таким взглядом. Я из кожи вон лез, убеждая ее, что