совсем не радует. Но, если хочешь остаться в живых, приходится говорить такую хрень.
После того, как я сказал Лиллиан, что должен с кем-то встретиться, мне ничего нафиг не оставалось, кроме как уйти. Я не мог уже задержаться, послушать, как старик Эрни сыграет что-нибудь более-менее приличное. Но я определенно не собирался садиться за столик к Лиллиан Симмонс с этим флотским, чтобы подыхать со скуки. Так что я ушел. Но, когда я брал куртку, я прямо лез на стенку. Люди вечно все портят.
13
Я дошел пешком до самого отеля. Сорок один шикарный квартал. Я это сделал не потому, что хотел прогуляться или вроде того. Скорее, потому что не хотелось снова залазить и вылазить из очередного такси. Иногда устаешь ездить в такси, как устаешь кататься в лифтах. Вдруг чувствуешь, что нужно пройтись пешком, неважно, как далеко или высоко. Когда я был мелким, я частенько поднимался пешком в нашу квартиру. Двенадцать этажей.
С виду даже не подумаешь, что снег прошел. На тротуарах снега почти не было. Но был лютый холод, и я достал из кармана и надел красную охотничью кепку – мне было до фени, как я выгляжу. Даже уши отложил. Хотел бы я знать, кто свистнул мои перчатки в Пэнси, потому что руки отмерзали. Хотя, вряд ли бы я что-то предпринял на этот счет, даже если бы знал. Я из этих, ссыкунов. Стараюсь не показывать, но это так. К примеру, если бы я выяснил в Пэнси, кто украл мои перчатки, я бы наверно пришел в комнату жулика и сказал: «Окей. Как насчет отдать эти перчатки?» Тогда бы жулик, укравший их, вероятно сказал бы самым невинным голосом и все такое: «Какие перчатки?» Тогда, что бы я сделал, я бы открыл его шкаф и нашел бы где-нибудь эти перчатки. Спрятанные, к примеру, в его чертовы галоши или вроде того. Я бы вынул их, показал этому типу и сказал: “Сдается мне, это, блин, твои перчатки?» Тогда бы жулик наверно взглянул на меня таким туфтовым, невинным взглядом и сказал бы: «Я в жизни не видел этих перчаток. Если они твои, забирай. Не нужны они мне нафиг.» Тогда бы я просто наверно простоял там минут пять. Я бы держал эти чертовы перчатки прямо в руке и все такое, но чувствовал бы, что должен дать этому типу в морду или вроде того – расквасить ему морду. Только у меня бы духу не хватило. Я бы просто стоял там, стараясь выглядеть крутым. Что бы я мог сделать, это сказать что-нибудь такое резкое и грубое, чтобы взбесить его – вместо того, чтобы дать ему в морду. Короче, если бы я и сказал что-нибудь такое резкое и грубое, он бы наверно встал, подошел ко мне и сказал: «Слушай, Колфилд. Ты меня жуликом называешь?» Тогда бы вместо того, чтобы сказать: «Ты чертовски прав, так и есть, козел, ты – грязный жулик!», все, что я бы сказал, это наверно: «Я только знаю, что мои, блин, перчатки были в твоих, блин, галошах.» Тогда бы этот тип сразу смекнул, что я ему не врежу, и наверно сказал бы: «Слушай. Давай-ка прямо. Ты меня вором называешь?» Тогда бы я наверно сказал: «Никто никого не называет вором. Я только знаю, что мои перчатки были в твоих, блин, галошах.» Так могло бы продолжаться часами. В итоге, я бы ушел из его комнаты, так и не врезав ему. Я бы наверно пошел в уборную, закурил втихаря и стал бы строить из себя крутого в зеркале. Короче, об этом я и думал всю обратную дорогу до отеля. Быть ссыклом – хорошего мало. Может, я и не такое уж ссыкло. Я не знаю. Думаю, может, я только отчасти ссыкло, а отчасти мне до фени, что я потерял перчатки. Один из моих недостатков – это что я никогда особо не загоняюсь, если что-нибудь потеряю – мама бесилась от этого, когда я был мелким. Есть ребята, которые днями что-то ищут, если потеряют. Я, похоже, никогда не терял чего-то такого, чтобы загоняться об этом. Так что, может, я не такое уж ссыкло. Это, конечно, не оправдание. Правда. Кем надо быть, так это вообще не ссыклом. Если ты должен дать кому-то в морду, и тебе как бы хочется этого, нужно дать. Я просто не гожусь для этого. Я бы лучше вытолкнул кого-нибудь в окно или башку отрубил секирой, чем дал в морду. Ненавижу драться. Я не столько даже боюсь, что мне врежут – хотя, конечно, не испытываю дикой радости от этого, – но, что пугает меня в драке больше всего, это чужое лицо. Сил нет смотреть в чужое лицо, в этом моя беда. Если бы обоим завязать глаза или вроде того, тогда еще куда ни шло. Смешная такая ссыкливость, если разобраться, но все же ссыкливость. Шуточками не отделаешься.
Чем больше я думал о своих перчатках и ссыкливости, тем тоскливей мне становилось, и я решил, пока шел в отель и все такое, заглянуть куда-нибудь и выпить. У Эрни я пропустил только три рюмки, а последнюю даже не допил. Чего у меня не отнять, так это зверской вместимости. Я могу пить всю ночь, и по мне даже видно не будет, если я в настроении. Как-то раз, в Вутонской школе, мы с одним типом, Рэймондом Голдфарбом, пронесли пинту виски и выпили субботним вечером в часовне, где нас никто не видел. Он был в стельку, а по мне почти незаметно. Я просто сделался таким невозмутимым и беспечным. Я проблевался перед сном, но мог бы и не делать этого – я себя заставил.
Короче, пока я не дошел до отеля, я направился в этот захезанный бар, но оттуда вышли два типа, пьяных в хлам, и стали спрашивать, где подземка. Один из них был таким конкретным кубинцем и все время дышал мне в лицо своей вонью, пока я ему объяснял дорогу. В итоге я вообще не пошел в чертов бар. Просто вернулся в отель.
В вестибюле было совсем пусто. Пахло как от полусотни миллионов дохлых сигар. Правда. Мне не хотелось спать, ничего такого, но на душе было как-то паршиво. Тоска и все такое. Я почти жалел, что не сдох.
И тут вдруг я вляпался в эту историю.
Для начала, едва я вошел в лифт, лифтер мне сказал:
– Хошь развлечься, браток? Или тебе слишком поздно?
– В каком смысле? – сказал я. Я не понимал, к чему он клонит и все такое.
– Хошь пилотку?
– Я? – сказал я. Тупейший ответ, но это как-то обескураживает, когда кто-то вот так с ходу задает такой вопрос.
– Тебе сколько годков, шеф? – сказал лифтер.
– А что? – сказал я. – Двадцать два.
– Хм-м. Ну, так как? Хошь? Пять баксов за палку. Пятнадцать баксов за всю ночь, – он посмотрел на свои наручные часы. – До полудня. Пять баксов за палку, пятнадцать баксов до полудня.
– Окей, – сказал я. Это против моих принципов и все такое, но мне было до того тоскливо, что я вообще не думал. В этом вся беда. Когда тебе очень тоскливо, ты вообще не думаешь.
– Окей что? Палку или до полудня? Мне надо знать.
– Просто палку.
– Окей, в каком ты номере?
Я взглянул на красную штуковину с номерком на ключе.
– Двенадцать двадцать два, – сказал я. Я уже как бы жалел, что ввязался в это, но было уже поздно.
– Окей. Пришлю девчонку минут через пятнадцать.
Он открыл дверцы, и я вышел.
– Эй, она симпатичная? – спросил я его. – Я не хочу какую-нибудь старую кошелку.
– Никакая не кошелка. Об этом не волнуйся, шеф.
– Кому мне платить?
– Ей, – сказал он. – Поехали, шеф.
Он захлопнул дверцы практически у меня перед носом.
Я вошел в номер и намочил водой волосы, но невозможно на самом деле причесать ежик или вроде того. Затем проверил, не воняет ли у меня изо рта после стольких сигарет и виски с содовой, что я выпил у Эрни. Надо только подышать ртом на руку и втянуть воздух ноздрями. Вроде не слишком воняло, но я все равно почистил зубы. Затем опять переоделся в чистую рубашку. Я понимал, что не должен был так прихорашиваться ради проститутки или вроде того, просто хотелось чем-то себя занять. Короче [Для редактора: в трех абзацах слово anyway повторено восемь раз – это надо постараться сохранить], я слегка нервничал. Я начинал возбуждаться и все такое, но слегка нервничал. Короче, если хотите знать, я девственник. Правда. У меня было немало возможностей лишиться девственности, но я так и не смог. Всегда что-то мешает. К примеру, если ты дома у девушки, ее родители вечно приходят невовремя – или ты боишься, что придут и все такое. Или, если ты на заднем сиденье чьей-то машины, вечно на переднем чья-нибудь зазноба – то есть, какая-нибудь девушка – вечно хочет знать, что нафиг творится во всей машине. То есть, какая-нибудь девушка впереди то и дело оборачивается посмотреть, что там, блин, творится. Короче, всегда что-то мешает. Но пару раз я почти подошел вплотную. Особенно один раз запомнился. Только что-то помешало – я уже даже не помню, что именно. Дело в том, что чаще всего, когда ты с девушкой – в смысле, с обычной девушкой, не проституткой или вроде того – подходишь вплотную к тому, чтобы сделать это, она все время говорит тебе перестать. Беда в том, что я перестаю. В отличие от большинства ребят. Ничего не могу поделать. Никогда не знаешь, она действительно хочет, чтобы ты перестал, или просто напугана до чертиков, или просто говорит тебе перестать, чтобы, если ты сделаешь по-своему, она могла бы обвинять потом тебя. Короче, я всегда перестаю. Беда в том, что мне становится их жалко. То есть, большинство девушек ужасные дуры и все такое. Стоит с ним немножко пообжиматься, и ты прямо видишь, как у них мозги отключаются. Короче, если девушка по-настоящему распалилась, она совсем без мозгов. Не знаю. Они говорят мне перестать – я и перестаю. Потом всегда думаю, зря их послушал, когда отвезу домой, но все равно продолжаю так делать.
Короче, пока я надевал очередную чистую рубашку, я как бы думал, что это моя большая удача, в каком-то смысле. Я думал, раз она проститутка и все такое, я смогу набраться с ней опыта на случай, если когда-нибудь женюсь или вроде того. Иногда я волнуюсь на этот счет. Я как-то читал одну книжку, в Вутонской школе, в которой был такой донельзя изысканный, обходительный, сексуальный тип. Моншер Бланшар его звали, до сих пор помню. Книжка была дрянь, но этот Бланшар был парень что надо. У него было такое большое шато и все такое на Ривьере, в Европе, и все, чем он занимался в свободное время, это отгонял женщин дубинкой. Он был тот еще повеса и все такое, но женщин сражал наповал. Он говорил там в одном месте, что женское тело как скрипка и все такое, и что только зверский музыкант сумеет сыграть на нем правильно. Пошлейшая книжка – я это понимаю, – но эта хрень про скрипку засела у меня в уме. Короче, мне в каком-то смысле как бы хотелось набраться какого-то опыта на случай, если я когда-нибудь женюсь. Колфилд и его Волшебная Скрипка, ух! Пошлятина, я понимаю, но