Он был жив, они помогали Ему, как дырка в башке. Они только и знали, что все время Его подводили. Мне в Библии почти все нравятся больше апостолов. Если хотите знать, кто мне больше всех нравится в Библии после Иисуса, это тот чудак, который жил в пещере и все такое, и царапал себя камнями. Мне он в десять раз больше нравится, чем апостолы, бедный сукин сын. Мне случалось спорить на этот счет, когда я учился в Вутонской школе, с этим малым, жившим дальше по коридору, Артуром Чайлдзом. Старина Чайлдз был квакером и все такое, и все время читал Библию. Пацан он был хороший и нравился мне, но мы расходились во взглядах на уйму мест в Библии, особенно на апостолов. Он все твердил, что, раз мне не нравятся апостолы, значит мне не нравится и Иисус, и все такое. Он говорил, раз Иисус выбрал апостолов, они не могут тебе не нравиться. Я говорил, что знаю, что Он их выбрал, но Он их выбрал наобум. Я говорил, Ему некогда было расхаживать и присматриваться ко всем. Я говорил, что не виню Иисуса, ничего такого. Он не виноват, что ему было некогда. Помню, я спросил старину Чайлдза, как он считает, попал ли в ад Иуда, тот, что предал Иисуса и все такое, после того, как покончил с собой. Чайлдз сказал, конечно. Здесь я с ним тоже не мог согласиться. Я сказал, что готов поставить тысячу баксов, что Иисус ни за что бы не отправил старика Иуду в ад. И поставил бы, будь у меня тысяча баксов. Я считаю, любой из апостолов отправил бы его в ад и все такое – без лишних раздумий, – но только не Иисус, готов поставить что угодно. Старик Чайлдз говорил, моя беда в том, что я не хожу в церковь и все такое. В этом он как бы прав. Я не хожу. Между прочим, мои родители разных религий, и все дети у нас в семье атеисты. Если хотите знать, я даже священников не выношу. Которые во всех школах, где я учился, и голоса у них у всех такие елейные, когда читают проповедь. Господи, ненавижу это. Не пойму, почему они, блин, не могут говорить нормальными голосами. Как заговорят, такая туфта лезет.
Короче, я лежал в постели и нефига не мог молиться. Как только начну, вижу старушку Лапочку, называщую меня утырком. В итоге, я сел в постели и выкурил еще одну сигарету. Вкус был паршивый. После того, как я ушел из Пэнси, я выкурил наверно две пачки.
И тут вдруг, пока я лежал и курил, кто-то постучал в дверь. Я надеялся, что это не ко мне стучат, но знал, что это, блин, ко мне. Не знаю, откуда я знал, но я знал. И знал, кто там. Я экстрасенс.
– Кто там? – сказал я. Я прилично испугался. Я ссыкло в таких вещах.
В ответ новый стук. Громче.
В итоге я вылез из постели в одной пижаме и приоткрыл дверь. Мне даже не пришлось включать свет, потому что за окном уже рассвело. Там стояли старушка Лапочка и Морис, лифтер-сутенер.
– Что случилось? Чего вам надо? – сказал я. Ух, голос у меня адски дрожал.
– Ничего особенного, – сказал старик Морис. – Всего пять баксов.
Он один говорил за них двоих. Старушка Лапочка просто стояла рядом, открыв рот и все такое.
– Я ей уже заплатил. Я дал ей пять баксов. Спросите ее, – сказал я. Ух, как же мой голос дрожал.
– А надо десять, шеф. Я же говорил. Десять баксов за палку, пятнадцать – до полудня. Я же тебе говорил.
– Ты мне такого не говорил. Ты сказал, пять баксов за палку. Ты сказал, пятнадцать баксов – до полудня, это да, но я точно слышал, как ты…
– Открывай, шеф.
– Зачем? – сказал я. Господи, сердце так билось, что чуть к потолку меня не подбрасывало. Ладно бы я еще был одетым. Ужасно, когда происходит что-то такое, а ты в пижаме.
– Давай, шеф, – сказал старик Морис. И двинул мне своей поганой лапищей. Я чуть, блин, на копчик не свалился – он был здоровый сукин сын. И не успел я опомниться, как они с Лапочкой оказались в номере. Они себя вели, как дома. Старушка Лапочка уселась на подоконник. Старик Морис уселся в больше кресло и ослабил галстуки все такое – он был в этой форме лифтера. Ух, как я занервничал.
– Ну, ладно, шеф, выкладывай. Мне надо работать.
– Я сказал тебе раз десять, я тебе ни цента не должен. Я уже дал ей пять…
– Ну-ка, харе заливать. Выкладывай.
– За что я должен отдавать еще пять баксов? – сказал я. Мой голос скакал по всей комнате. – Ты меня разводишь.
Старик Морис расстегнул все свою чертову куртку. А под ней у него был только туфтовый воротничок – ни рубашки, ничего. И здоровое толстое пузо.
– Никто никого не разводит, – сказал он. – Выкладывай, шеф.
– Нет.
Когда я так сказал, он встал с кресла пошел на меня и все такое. Вид у него был ужасно усталый или ужасно унылый. Господи, как я испугался. Помню, я как бы сложил руки. Было бы не все так плохо, так я думаю, если бы я был не в одной, блин, пижаме.
– Выкладывай, шеф, – он подошел прямо ко мне. И повторял одно и то же. – Выкладывай, шеф.
Натуральный кретин.
– Нет.
– Шеф, ты вынуждаешь меня применить к тебе силу. Я этого не хочу, но все к тому идет, – сказал он. – Ты должен нам пять баксов.
– Я вам не должен пять баксов, – сказал я. – Если применишь силу, я заору, как резаный. Всех подниму в отеле. Полицию и все такое, – голос у меня охренеть, как дрожал.
– Ну, давай. Ори, что есть дури. Мне-то, – сказал старик Морис. – Хочешь, чтоб твои родители узнали, что ты провел ночь со шлюхой? Такой мальчик из хорошей семьи? – он довольно четко рассуждал, на свой ублюдочный лад. Правда.
– Оставь меня в покое. Если б ты сказал, десять, тогда другое дело. Но ты отчетливо…
– Ты собираешься отдать, что должен? – он припер меня нафиг прямо к двери. Он почти разлегся на мне, со своим поганым волосатым пузом и все такое.
– Оставь меня в покое. Пошел к черту из моей комнаты, – сказал я. Руки у меня все так же были сложены и все такое. Господи, каким я был придурком.
Тогда Лапочка впервые что-то сказала.
– Эй, Морис. Хочешь, я достану его бумажник? – сказала она. – Он прямо на этом, как там его.
– Ага, достань.
– Оставь мой бумажник в покое!
– Уже достала, – сказала Лапочка. И помахала мне пятью баксами. – Видишь? Я только беру пятерку, что ты должен мне. Я не воровка.
Я вдруг заплакал. Я бы все отдал, чтобы не заплакать.
– Нет, вы не воры, – сказал я. – Вы просто крадете пять…
– Заткнись, – сказал старик Морис и пихнул меня.
– Оставь его в покое, эй, – сказала Лапочка. – Ну же, эй. Мы достали капусту, какую он должен. Идем. Ну же, эй.
– Уже иду, – сказал старик Морис. А сам ни с места.
– Серьезно, Морис, эй. Оставь его в покое.
– Кто кого обижает? – сказал он, сама, блин, невинность. А затем что он сделал, он сильно так щелканул меня пальцем через пижаму. Не скажу, куда он меня щелканул, но было адски больно. Я сказал ему, что он грязный поганый кретин. – Чего-чего? – сказал он. И приложил ладонь к уху, как глухой. – Чего-чего? Кто я?
Я все еще как бы плакал. Я был так взбешен и на нервах и все такое.
– Ты грязный кретин, – сказал я. – Ты тупой лживый кретин, и года через два станешь таким дрищом, которые на улицах клянчат монетку на кофе. Будешь сопли размазывать по всему своему грязному пальто и будешь…
Тогда он мне врезал. Я даже не пытался увернуться или отклониться. Я только почувствовал такой зверский удар в живот.
Я не отключился, ничего такого, потому что помню, как поднял взгляд от пола и увидел, как они двое выходят из комнаты и захлопывают дверь. Я еще пролежал приличное время, примерно как тогда, со Стрэдлейтером. Только на этот раз я думал, что помираю. Правда. Я думал, что тону или вроде того. Беда в том, что я почти не мог дышать. Когда я, наконец, встал, мне пришлось идти в ванную согнувшись, держась за живот и все такое.
Но я ненормальный. Богом клянусь. Где-то на полпути в ванную я начал притворяться, что у меня пуля в кишках. Старик Морис пальнул в меня. Теперь я шел в ванную, чтобы хорошенько залиться бурбоном или вроде того, нервы успокоить и тогда уже всерьез взяться за дело. Я представил, как выхожу нафиг из ванной, одетый и все такое, с пистолетом в кармане, пошатываясь малость. Затем я бы стал спускаться пешком, не лифтом. Я бы держался за перила и все такое, с такой струйкой крови, стекающей с краю рта. Что бы я сделал, я бы спустился на несколько этажей – держась за кишки, оставляя за собой кровавый след – а потом вызвал бы лифт. Как только старик Морис открыл бы дверцы, он бы увидел меня с пистолетом в руке и стал бы орать мне, таким жутким фальцетом, как полное ссыкло, чтобы я оставил его в покое. Но я бы все равно пальнул в него. Шесть раз прямо в его толстое волосатое пузо. Затем я бы выбросил пистолет в шахту лифта – это после того, как я стер бы все отпечатки и все такое. Затем я бы дополз обратно до моего номера и позвонил Джейн, чтобы она пришла и перевязала мне кишки. Я представил, как она держит мне сигарету, пока я истекаю кровью и все такое.
Чертовы киношки. Они тебя могут угробить. Я не шучу.
Я пробыл в ванной около часа, принимал ванну и все такое. Затем вернулся в постель. У меня ушло немало времени, пока я заснул – я даже не устал, – но, в итоге, заснул. Чего мне на самом деле хотелось, так это покончить с собой. Хотелось выпрыгнуть из окна. И я бы наверно так и сделал, если был бы уверен, что кто-нибудь сразу накроет меня, как только я приземлюсь. Не хотелось, чтобы кучка тупых зевак пылилась на меня в луже крови.
15
Проспал я не слишком долго, потому что, когда я проснулся, было только где-то часов десять. Я выкурил сигарету и сразу проголодался. Последнее, что я ел перед этим, это те два гамбургера с Броссардом и Экли, когда мы поехали в Эгерстаун в кино. Это было давно. Казалось, прошло пятьдесят лет. Телефон стоял совсем рядом, и я начал набирать им, чтобы мне подали завтрак, но я как бы боялся, что мне пришлют старика Мориса. Если вы думаете, что мне до смерти хотелось увидеть его, вы псих. Так что я просто повалялся в постели и выкурил еще сигарету. Я подумал звякнуть старушке Джейн, узнать, не дома ли она уже и все такое, но я был не в настроении.