Что я сделал, я звякнул старушке Салли Хейс. Она училась в “Мэри А. Вудрафф”, и я знал, что она дома, потому что получил от нее это письмо пару недель назад. Я не был без ума от нее, но знал ее не один год. Раньше я по дурости считал ее довольно умной. А почему я так считал, это потому, что она довольно много знала о театре и пьесах, и литературе, и всякой такой фигней. Если кто-то знает об этих вещах, далеко не сразу поймешь, дура она или нет. У меня годы ушли со старушкой Салли. Наверно, я понял бы это гораздо раньше, если бы мы столько не обжимались. Моя большая беда в том, что, если я с кем обжимаюсь, я всегда считаю ее довольно умной. Это нефига никак не связано, но я все равно все время так думаю.
Короче, я ей звякнул. Сперва ответила горничная. Затем – ее отец. Затем подошла она.
– Салли? – сказал я.
– Да – кто это? – сказала она. Пошлая девица. Я уже сказал ее отцу, кто это.
– Холден Колфилд. Как ты там?
– Холден! Я – прекрасно! Как ты там?
– Классно. Слушай. Как ты вообще? В смысле, как школа?
– Прекрасно, – сказала она. – В смысле… ну, понимаешь.
– Классно. Что ж, слушай. Я тут подумал, ты не занята сегодня? Сегодня воскресенье, но в воскресенье всегда идет какой-нибудь утренник. Бенефисы и всякое такое. Не хочешь сходить?
– Я бы с радостью. Прелестно.
Прелестно. Если есть слово, которое я ненавижу, так это прелестно. До того пошлое. Настолько, что я чуть не сказал ей забыть об утреннике. Но мы продолжали трепаться. Точнее, это она. С ней слова не вставишь. Сперва она мне рассказала об одном типе из Гарварда – вероятно, первокурснике, но она, разумеется, не уточнила, – который просто не давал ей нафиг прохода. Названивал ей днями и ночами. Днями и ночами – я чуть не сдох. Затем она рассказала о другом типе, каком-то кадете из Вест-пойнта, который тоже резал себе вены из-за нее. Большое дело. Я сказал ей ждать меня под часами в “Билтморе” в два, и не опаздывать, потому что спектакль, наверно, начнется в два тридцать. Она вечно опаздывает. Затем я повесил трубку. Салли мне как заноза в жопе, но она очень хорошенькая.
Договорившись с Салли, я встал с постели, оделся и собрал сумку. Только перед выходом глянул в окно, проверить, как там поживают все эти извращенцы, но у них у всех шторы были опущены. С утра они являли собой образец приличия. Затем я спустился лифтом и рассчитался за номер. Старины Мориса нигде не было видно. Но я, разумеется, не слишком старался найти его, козла.
Я взял кэб возле отеля, но не имел ни малейшего, блин, представления, куда поеду. Некуда мне было ехать. Было только воскресенье, а домой я не мог ехать до среды – как минимум, до вторника. И мне определенно не хотелось ехать в другой отель, чтобы окончательно свихнуться. Значит, что я сделал, я сказал водителю везти меня на Центральный вокзал. Он как раз недалеко от “Билтмора”, где я встречался с Салли, и что я решил, что сдам мои сумки в один из этих непробиваемых ящиков, от которого дают ключ, а затем позавтракаю. Я как бы проголодался. Сидя в кэбе, я вынул бумажник и как бы пересчитал деньги. Не помню точно, сколько у меня осталось, но не состояние, ничуть не похоже. Я потратил уйму денег за какие-то две паршивые недели. Правда. В душе я ужасный транжира. А что не потрачу, потеряю. Половину случаев я даже как бы забываю брать сдачу, в ресторанах, ночных клубах и все такое. Мои родители просто бесятся от этого. И их можно понять. Хотя отец довольно состоятелен. Не знаю, сколько он делает – со мной он этого никогда не обсуждает, – но полагаю, что очень прилично. Он юрисконсульт корпорации. Эти ребята гребут деньги лопатой. Еще почему я знаю, что он весьма обеспечен, это потому, что он вечно вкладывает деньги в бродвейские постановки. Только они вечно проваливаются, и мама бесится, когда он это делает. Здоровье у нее неважное с тех пор, как умер мой брат Элли. Она очень нервная. В этом еще одна причина, почему мне чертовски не хотелось, чтобы она узнала, что меня опять отчислили.
Когда я сдал сумки в один из этих непробиваемых ящиков на вокзале, я зашел в такую маленькую закусочную и съел завтрак. Завтрак взял вполне приличный для меня – апельсиновый сок, бекон с яйцами, тосты и кофе. Обычно я только пью апельсиновый сок. Я совсем почти не ем. Правда. Поэтому я такой дрищ. Я должен был соблюдать эту диету, когда ешь уйму мучного и всякой фигни, чтобы набрать вес и все такое, но я и не думал. Когда я не дома, я обычно просто ем сэндвич со швейцарским сыром и солодовое молоко. Не так уж много, но в солодовом молоке немало витаминов. Х. В. Колфилд. Холден Витамин Колфилд.
Пока я ел яйца, вошли две этих монашки с чемоданами и все такое – я подумал, они переезжают в другой монастырь или вроде того, и ждали поезда – и присели за стойку рядом со мной. Было похоже, они нефига не знают, куда девать свои чемоданы, так что я их выручил. У них были такие очень недорогие чемоданы – не из натуральной кожи, ничего такого. Знаю, это ерунда, но я ненавижу, когда у кого-нибудь дешевые чемоданы. Ужасно так говорить, но я могу начать ненавидеть кого-то просто оттого, что у них дешевые чемоданы. Была одна история. Одно время, когда я учился в Элктон-хиллс, моим соседом по комнате был этот парень, Дик Слэгл, у которого были такие очень недорогие чемоданы. Он держал их под кроватью, а не на полке, чтобы никто не увидел их рядом с моими. Меня это чертовски угнетало, и мне все время хотелось выбросить свои или вроде того, или даже махнуться с ним. Мои были от Марка Кросса, из натуральной воловьей кожи и прочей хрени, и надо думать, стоили немало. Но, смешно сказать, случилось вот, что. Я что сделал, я в итоге убрал свои чемоданы с полки себе под кровать, чтобы у старика Слэгла не развился нафиг комплекс неполноценности. Тогда он что сделал. На другой день после того, как я убрал под кровать свои чемоданы, он вынул их и вернул на полку. А зачем он так сделал – я не сразу сообразил, – это чтобы люди думали, что это его добро, а не мое. Правда. До того смешной парень, в этом смысле. Он всегда говорил свысока – о моих чемоданах, к примеру. Говорил, что они слишком новые и мещанские. Это у него было любимое, блин, слово. Вычитал где-то или где-то услышал. Все мои вещи были чертовски мещанскими. Даже моя авторучка была мещанской. Он все время брал ее у меня, но все равно она была мещанской. Мы жили вместе всего месяца два. Потом оба стали просить расселения. И что смешно, я как бы скучал по нему, потому что у него было чертовски хорошее чувство юмора, и мы иногда здорово прикалывались. Не удивлюсь, если он тоже по мне скучал. Поначалу он только стебался, называл мои вещи мещанскими, а мне было по фигу – это по-своему даже смешно. Затем, какое-то время спустя, стало видно, что он больше не стебается. Дело в том, что трудно жить в одной комнате с кем-то, если твои чемоданы гораздо лучше, чем их – если твои действительно хорошие в отличие от их. Ты думаешь, если они достаточно умные и с хорошим чувством юмора, им должно быть по фигу, чьи чемоданы лучше, но это не так. Правда. В этом одна из причин, почему я стал жить с таким тупым козлом, как Стрэдлейтер. Его чемоданы, по крайней мере, были не хуже моих.
Короче, рядом со мной сидели эти две монашки, и мы как бы завязали разговор. У одной, той, что сидела ближе ко мне, была такая корзинка, с которой монашки и малышки из Армии спасения собирают капусту под Рождество. Стоят такие на углах, особенно на Пятой авеню, перед большими универмагами и все такое. Короче, та, что сидела ближе ко мне, уронила свою на пол, и я нагнулся и подал ей корзинку. Я спросил, не собирает ли она деньги на благотворительность и все такое. Она сказала, нет. Сказала, что не смогла убрать ее в чемодан, когда собирала вещи, поэтому просто держит в руках. Она так приятно улыбалась, когда смотрела на тебя. У нее был большой нос и такие очки как бы в металлической оправе, не слишком привлекательные, но лицо – чертовски доброе.
– Я подумал, если вы собираете средства, – сказал я ей, – я мог бы сделать небольшое пожертвование. Вы могли бы подержать эти деньги у себя, пока не станете собирать.
– О, вы так добры, – сказала она, а другая, ее подруга, посмотрела на меня. Другая читала черную книжечку, пока пила кофе. Вроде Библии, но слишком тонкую. Все равно что-то библейское. Все, чем обе они завтракали, это тостами с кофе. Это меня угнетало. Ненавижу, когда я ем бекон с яйцами или вроде того, а кто-то – только тост с кофе.
Они согласились принять мои десять долларов в виде пожертвования. И все время спрашивали, точно ли я могу себе это позволить и все такое. Я сказал им, что у меня довольно прилично денег с собой, но они, похоже, не поверили. Хотя, в итоге, деньги взяли. Обе так меня благодарили, что было неловко. Я перевел разговор на общие темы и спросил их, куда они направляются. Они сказали, что они школьные учительницы, прямиком из Чикаго и направляются учить кого-то в какой-то монастырь то ли на 168-й улице, то ли на 186-й, то есть у черта на рогах. Та, что ближе ко мне, в железных очках, сказала, что преподает английскую литературу, а ее подруга – историю и американскую политологию. Затем меня, как последнего сукина сына, стало любопытство разбирать, что монашка ближе ко мне, преподававшая литературу, думала о некоторых английских книгах, раз она монашка и все такое, когда читала их по учебе. Не обязательно что-то такое про секс, но про любовников и все такое. Взять старушку Юстасию Вэй в “Возвращении на родину” Томаса Гарди. Там нет ничего такого про секс, но все равно невольно задумаешься, что может думать монашка, когда читает про старушку Юстасию. Только я, разумеется, ничего такого не сказал. Все, что я сказал, это что английская литература – мой любимый предмет.
– О, правда? О, я так рада! – сказала та, что в очках, которая литературу преподавала. – А что вы читали в этом году? Мне будет очень интересно послушать.
Она на самом деле была хорошей.
– Ну, большую часть времени мы проходили англосаксов. «Беовульфа” и старика Гренделя, и «Лорда Рэндала, моего сына», и всякое такое. Но приходилось иногда читать и внеклассные книги для общего развития. Я прочел «Возвращение на родину» Томаса Гарди и «Ромео и Джульетту» и “Юлия…