другая. Не скажу, что это нагоняло на меня тоску, но и безумной радости не вызывало. Что-то в жизни должно оставаться таким, как есть. Надо уметь засунуть это в такой большой стеклянный ящик и просто оставить в покое. Знаю, это невозможно, но это как раз плохо. Короче, я думал про все это, пока шел.
Я проходил мимо этой детской площадки и остановился посмотреть на пару совсем мелких ребятишек на детских качелях. Один из них был как бы толстым, и я положил руку со стороны тощего мелкого, как бы выравнивая вес, но было видно, что я им там не нужен, так что я оставил их в покое.
Затем случилось кое-что забавное. Когда я дошел до музея, я вдруг понял, что не войду туда и за миллион баксов. Просто не было желания, хотя я прошел через весь этот чертов парк в предвкушении и все такое. Если бы там была Фиби, я бы, может, и зашел, но ее там не было. Так что все, что я сделал перед музеем, это взял кэб и направился в “Билтмор”. Не слишком туда хотелось. Но я же, блин, договорился о свидании с Салли.
17
Я приехал туда рановато, так что просто присел на один из этих кожаных диванчиков возле самых часов в вестибюле и стал смотреть на девчонок. Уйма школ уже вышла на каникулы, и кругом сидели и стояли наверно миллион девчонок, ожидая своих кавалеров. Девчонки, скрестившие ноги, девчонки, не скрестившие ноги, девчонки с бесподобными ногами, девчонки с беспонтовыми ногами, девчонки с классной внешностью, девчонки, похожие на сучек, если копнуть поглубже. Приятное на самом деле зрелище, если вы понимаете. Но вместе с тем они в каком-то смысле как бы тоску нагоняли, потому что ты невольно думал, что их всех нафиг ждет. В смысле, когда они окончат школу и колледж. Казалось, большинство из них наверняка выйдут за чмошников. Таких, которые вечно говорят, сколько миль они сделали на одном галлоне в своих чертовых машинах. Таких, которые злятся как дети, если побьешь их в гольф или хотя бы в дурацкий пинг-понг. Таких, которые подлецы. Которые сроду книг не читали. Которые ужасные зануды… Но здесь надо быть осторожней. В смысле, чтобы называть кого-то занудой. Я не разбираюсь в занудах. Правда. Когда я был в Элктон-хиллс, моим соседом по комнате был пару месяцев этот малый, Харрис Маким. Он был очень умным и все такое, но это один из худших зануд, каких я только встречал. У него был такой очень скрипучий голос, и он говорил практически без умолку. Он говорил без умолку и, что самое ужасное, не говорил совершенно ничего такого, о чем бы тебе хотелось услышать. Но кое-что он умел. Этот сукин сын свистел лучше, чем кто бы то ни было. Он заправлял постель или развешивал манатки в шкафу – он вечно развешивал манатки в шкафу – это меня бесило – и насвистывал при этом, если не разговаривал своим скрипучим голосом. Он умел насвистывать даже классические вещи, но чаще всего просто насвистывал джаз. Он мог взять что-то очень джазовое, вроде «Блюза жестяной крыши[16],» и насвистывать так непринужденно – а сам при этом развешивал манатки в шкафу, – что сдохнуть можно. Естественно, я так и не сказал ему, что он зверски здорово свистит. То есть, не подойдешь ведь просто так к кому-то и не скажешь: «Ты зверски здорово свистишь.» Но мы прожили вместе где-то целых два месяца, хотя от его занудства я чуть на стенку не лез – просто потому, что он так зверски здорово свистел, лучше, чем кто бы то ни было. Так что в занудах я не разбираюсь. Может, не стоит слишком уж переживать, если увидишь классную девчонку замужем за таким. Они никому зла не делают, большинство из них, и может, втайне все они зверски здорово свистят или вроде того. Кому тут нафиг судить? Не мне.
Наконец, старушка Салли стала подниматься по лестнице, а я стал спускаться навстречу ей. Выглядела она зверски. Правда. На ней было такое черное пальто и как бы черный берет. Она почти никогда не носила шляпу, но этот берет хорошо смотрелся. Что смешно, мне в ту же минуту захотелось жениться на ней. Я ненормальный. Мне она даже не слишком нравилась, и тем не менее я вдруг почувствовал, что люблю ее, и вдруг захотелось жениться на ней. Ей-богу, я ненормальный. Я это признаю.
– Холден! – сказала она. – Чудесно видеть тебя! Сто лет прошло.
У нее такой очень громкий голос, так что даже неловко, когда встречаешься с ней где-то. Ей никто не делал замечания, потому что она так чертовски хороша собой, но мне это всегда как заноза в жопе.
– Классно видеть тебя, – сказал я. Причем, всерьез. – Как ты вообще?
– Совершенно чудесно. Я опоздала?
Я сказал, что нет, хотя она вообще-то опоздала минут на десять. Но мне было пофигу. Вся эта хрень, что рисуют в “Сатудэй-ивнинг-пост”, и все такое, где парни на перекрестках злятся как черти оттого, что их зазнобы опаздывают, – это враки. Если девушка классно выглядит, когда приходит, кого нафиг волнует, что она опоздала? Никого.
– Нам бы надо поспешить, – сказал я. – Спектакль начинается в два-сорок.
Мы стали спускаться по лестнице, туда, где такси.
– Что мы будем смотреть? – сказала Салли.
– Я не знаю. Лантов. Это все, на что я смог достать билеты.
– Лантов! Как чудесно!
Я же говорил, она будет без ума, как только услышит о Лантах.
Мы немного подурачились в кэбе по пути к театру. Сперва она не хотела, потому что была с помадой и все такое, но я адски соблазнял ее и не оставил ей выбора. Дважды, когда чертов кэб останавливался на светофоре, я, блин, чуть не падал с сиденья. Эти чертовы водители вообще не смотрят, куда едут, ей-богу, не смотрят. Затем, просто чтобы вы знали, до чего я ненормальный, когда мы разлепились после этого большого клинча, я сказал ей, что люблю ее и все такое. Вранье, конечно, но штука в том, что я всерьез это сказал. Я ненормальный. Богом клянусь, так и есть.
– О, милый, я тебя тоже люблю, – сказала она. А затем, не переводя нафиг дыхания, она сказала: – Обещай, что отпустишь волосы. Ежик – это уже пошловато. А у тебя такие славные волосы.
Славные, охренеть.
Спектакль был не так плох, как некоторые, что я смотрел. Но тоже чушь порядочная. Там про пятьсот тысяч лет из жизни одной старой четы. В начале они молоды и все такое, и родители девушки не хотят, чтобы она выходила за этого парня, но она все равно за него выходит. А дальше они стареют и стареют. Муж идет на войну, а у жены этот брат, пьяница. Особого интереса я не испытывал. То есть, я не очень переживал, когда кто-нибудь в семье умирал или вроде того. Это ведь была просто кучка актеров. Муж с женой были довольно приятной старой четой – очень остроумными и все такое, – но я не чувствовал настоящего интереса. Между прочим, они всю пьесу пили чай или еще какую фигню. Каждый раз, как ты их видел, какой-нибудь дворецкий совал им чай, или жена наливала кому-нибудь. И все постоянно входили и уходили – в глазах рябило от всех этих людей, то садившихся, то встававших. Старой четой были Альфред Лант и Линн Фонтэнн, и они были очень хороши, но мне они не слишком понравились. Хотя они выделялись, это я признаю. Они держались не как люди, но и не как актеры. Трудно объяснить. Они держались, скорее, так, словно знали, что они знаменитости и все такое. То есть, они были не просто хороши, а слишком хороши. Когда один из них заканчивал речь, другой сразу говорил что-нибудь очень быстро. Подразумевалось, что это как в реальности, когда люди говорят и перебивают друг друга, и все такое. Беда в том, что это слишком походило на то, как люди говорят и перебивают друг друга. Они держались слегка как старина Эрни, в Виллидже, пианист который. Если ты что-то делаешь слишком хорошо, тогда, через какое-то время можешь не заметить, как начнешь выпендриваться. И тогда уже будешь не так хорош. Но все равно, они были единственными в спектакле – Ланты, то есть, – кто хоть как-то включал мозги. Надо отдать им должное.
Под конец первого действия мы вышли покурить с остальными придурками. Что там творилось. Вы в жизни не видели столько показушников, все курили как бешеные и обсуждали пьесу, чтобы всем было слышно, до чего они умные. Рядом с нами стоял и курил один киноактер, тот еще чмошник. Не знаю, как звать, но он всегда играет таких ребят в военном кино, которые дрейфят в решительную минуту. Он был с какой-то шикарной блондинкой, и они двое старались быть такими безучастными и все такое, словно бы ему и невдомек, что люди смотрят на него. Сама, блин, скромность. Я с него балдел. Старушка Салли особо не разговаривала, только восторгалась Лантами, потому что все время глазела по сторонам и красовалась. Затем вдруг увидала одного знакомого придурка в другом конце вестибюля. Какого-то типа в очень таком темно-сером фланелевом костюме и таком жилете в клетку. Чисто из Лиги плюща. Большое дело. Он стоял у самой стены и курил как перед смертью с адски скучающим видом. Старушка Салли все повторяла: «Я откуда-то знаю этого мальчика.» Всегда она кого-то знала, куда с ней ни пойдешь, или думала, что знает. Она это повторяла, пока мне это адски ни надоело, и я сказал ей: «Может, ты подойдешь к нему и подаришь большой сочный поцелуй, если знаешь его? Ему понравится.» Она разозлилась на это. В итоге тот придурок заметил ее и подошел поздороваться. Вы бы видели, как он здоровался. Вы бы решили, они не виделись двадцать лет. Вы бы решили, они вместе купались в одной лохани или вроде того, когда были мелкими. Лучшие друзья детства. Меня тошнило. А самое смешное, что они наверно только раз и виделись, на какой-нибудь туфтовой вечеринке. В итоге, когда они закончили пускать слюни, старушка Салли нас познакомила. Его звали Джордж как-то – я даже не помню – и он учился в Андовере. Очень большое дело. Вы бы видели его, когда старушка Салли его спросила, как ему пьеса. Он был из тех показушников, кому нужно пространство, когда они отвечают на чей-то вопрос. Он шагнул назад и наступил прямо на ногу одной даме позади себя. Он наверно ей все пальцы на ногах переломал. Он сказал, что пьеса сама по себе