– Что? – сказала Салли. – Не слышу тебя. То ты кричишь на меня, а то…
– Я сказал, нет, не будет чудесных мест, куда можно поехать, после того, как я окончу колледж и все такое. Открой уши. Все будет совсем по-другому. Нам придется спускаться в лифтах с чемоданами и прочей фигней. Придется всех обзванивать и говорить до свидания и слать им открытки из отелей и все такое. И я буду работать в какой-нибудь конторе, срубать капусту и ездить на работу в кэбах и автобусах по Мэдисон-авеню, и читать газеты, и играть в бридж все время, и ходить в кино, и смотреть уйму дурацких короткометражек и анонсов, и киножурналов. Киножурналов. Иисус Христос. Там всегда тупые скачки, и какая-нибудь дамочка разбивает бутылку об корабль, и шимпанзе в штанах катается, блин, на велике. Все будет совсем не как сейчас. Ты совсем меня не понимаешь.
– Может, и не понимаю! А может, ты сам не понимаешь, – сказала старушка Салли. Мы к тому времени уже люто ненавидели друг друга. Ясно было, что нет ни малейшего смысла пытаться вести культурную беседу. Я ужасно жалел, что затеял это.
– Ладно, давай убираться отсюда, – сказал я. – Ты у меня как заноза в жопе, если хочешь знать.
Ух, она и подскочила, когда я так сказал. Знаю, не надо было этого говорить, и я бы наверно и не сказал при других обстоятельствах, но она меня чертовски угнетала. Обычно я никогда не говорю таких грубостей девушкам. Ух, как же она подскочила. Я извинялся как ненормальный, но она не принимала извинений. Она даже заплакала. Что меня слегка напугало, потому что я слегка боялся, что она вернется домой и скажет отцу, что я назвал ее занозой в жопе. Отец у нее был такой здоровый хмурый козел, и он и без того не сходил по мне с ума. Он как-то сказал старушке Салли, что я, блин, слишком шумный.
– Кроме шуток. Я сожалею, – твердил я ей.
– Ты сожалеешь. Сожалеешь. Очень смешно, – говорила она. Она все еще как бы плакала, и я вдруг действительно пожалел, что сказал это.
– Ладно, я отвезу тебя домой. Кроме шуток.
– Я сама могу доехать домой, спасибо. Если ты думаешь, я позволю тебе отвезти меня домой, ты ненормальный. Мне сроду ни один мальчик не говорил такого.
Все это было по-своему смешно, если так подумать, и я вдруг сделал то, чего не должен был. Рассмеялся. А у меня такой очень громкий, дурацкий смех. То есть, если бы я сидел позади себя в кино или вроде того, я бы наверно нагнулся и попросил себя заткнуться. От этого старушка Салли взбеленилась еще больше.
Я еще поторчал там, извиняясь и пытаясь вытянуть у нее прощение, но какое там. Она твердила, чтобы я ушел и оставил ее в покое. Так что, в итоге, я так и сделал. Пошел и забрал свою обувь и манатки, и ушел без нее. Это я зря, но меня уже все порядком достало.
Если хотите знать, я вообще не знаю, зачем я затеял с ней все это. В смысле, чтобы уехать куда-то, в Массачусетс и Вермонт и все такое. Я бы наверно и не взял ее даже, если бы она сама хотела. Не такой она человек, чтобы брать ее куда-то. Но ужас в том, что я ведь всерьез просил ее. Это просто ужас. Ей-богу, я ненормальный.
18
После катка я как бы проголодался, так что зашел в эту аптеку и заказал сэндвич со швейцарским сыром и солодовое, а затем зашел в телефонную кабинку. Подумал, может, звякну старушке Джейн еще раз и узнаю, не дома ли она. То есть, у меня ведь весь вечер был свободный, и я подумал, звякну ей и, если она уже дома, возьму ее куда-нибудь на танцы или вроде того. Я никогда не танцевал с ней, ничего такого, за все время, что знал ее. Но разок видел, как она танцует. По виду танцорка она очень хорошая. Это было на танцах на Четвертое июля[17] в этом клубе. Я тогда не слишком ее знал и подумал, не стоит встревать в ее свидание. Она встречалась с таким ужасным типом, Элом Пайком, который учился в Чоуте[18]. Я его не слишком знал, но он всегда околачивался возле бассейна. Он носил такие белые плавки типа Ластекс и всегда нырял с вышки. Целыми днями показывал одно и то же паршивое полусальто. Ничего другого не умел, но считал себя большим мастаком. Сплошные мускулы и никаких мозгов. Короче, это с ним Джейн встречалась в тот вечер. Я не мог этого понять. Ей-богу, не мог. Когда мы с ней стали вместе гулять, я спросил ее, как это она встречалась с таким показушным козлом, как Эл Пайк. Джейн сказала, он не показушный. Сказала, у него комплекс неполноценности. Ее послушать, так она сочувствовала ему или вроде того, и она не прикидывалась. Серьезно. Вот, что в девчонках смешно. Каждый раз, как назовешь какого-нибудь откровенного козла – явного подлеца или задаваку и все такое, – назовешь при девчонке, она тебе скажет, у него комплекс неполноценности. Может, и так, но это не значит, что он не козел, на мой взгляд. Девчонки. Никогда не знаешь, что они подумают. Как-то раз я устроил свидание соседке этой Роберты Уолш с одним моим другом. Боб Робинсон его звать – вот, у кого действительно комплекс неполноценности. По нему было видно, что он очень стыдится своих родителей и все такое, потому что они говорили «евоный» и «ейная», и все в таком духе, и были не очень богаты. Но он не был козлом или кем-то таким. Очень хороший парень. Но эта соседка Роберты Уолш невзлюбила его. Она сказала Роберте, что он слишком задавался, а почему она решила, что он задавался, это потому, что он обмолвился ей, что был капитаном дискуссионного клуба. Из-за такой мелочи она решила, что он задавался! Беда с девчонками: если парень им нравится, каким бы он ни был козлом, они скажут, у него комплекс неполноценности, а если не нравится, неважно, какой он хороший парень, или какой у него комплекс неполноценности, они скажут, что он задается. Даже умные девчонки так делают.
Короче, я снова звякнул старушке Джейн, но никто не отвечал, так что я повесил трубку. Затем пришлось пролистать адресную книгу, чтобы понять, на кого я, блин, могу рассчитывать вечером. Но проблема в том, что в моей адресной книге всего человека три. Джейн и этот мистер Антолини, который был моим учителем в Элктон-хиллс, и номер отцовской конторы. Все время забываю записывать людей. Значит, что я в итоге сделал, я звякнул старику Карлу Люсу. Он окончил Вутонскую школу, когда я уже ушел оттуда. Он года на три старше меня и не слишком мне нравится, но он из этих завзятых интеллектуалов – интеллект у него был выше всех среди вутонских ребят, – и я подумал, вдруг ему захочется пообедать со мной где-нибудь и побеседовать малость на интеллектуальные темы. Иногда его прямо озаряет. Вот, ему я и звякнул. Он теперь учится в Колумбии, но живет на 65-й улице и все такое, и я знал, что он будет дома. Когда он взял трубку, он сказал, что пообедать со мной не вырвется, но готов стаканчик пропустить в десять в баре «Плетенка», на 54-й. Кажется, он неслабо удивился, услышав меня. Как-то раз я назвал его толстожопым показушником.
Мне нужно было порядочно времени убить до десяти, и что я сделал, я пошел смотреть кино в Радио-сити. Это наверно было худшее, что я мог сделать, но это было рядом, и я не мог придумать ничего другого.
Когда я вошел, начался чертов дивертисмент. Рокеттс[19] выделывались по полной, выстроившись в ряд и держа друг дружку за талию. Публика хлопала как бешеная, и какой-то тип позади меня повторял жене: «Знаешь, что это? Это слаженность.» Я подыхал с него. Затем, после Рокеттс, выкатился тип в смокинге на роликах и стал кататься под горкой из столиков, и травил байки при этом. Он очень хорошо катался и все такое, но особой радости я не испытывал, потому что все время думал, как он тренируется, чтобы вот так раскатывать по сцене. Чушь несусветная. Наверно, я просто был не в настроении. Затем, после него, началась эта Рождественская пантомима, которую в Радио-сити каждый год дают. Все эти ангелы стали подниматься в ложах и везде, ребята повсюду таскали распятия и все такое, и вся эта орава – их там тысячи – пела как бешеная «Приидите, верующие!» Большое дело. Знаю, считается, что это адски религиозно, очень красиво и все такое, но я не вижу ничего религиозного или красивого, господи-боже, в ораве актеров, таскающих по всей сцене распятия. Когда они закончили и снова стали убираться в ложи, видно было, что им не терпится покурить или вроде того. Я смотрел это со старушкой Салли Хейс в прошлом году, и она все повторяла, какая это красотища, костюмы и все такое. Я сказал, старина Иисус наверно блеванул бы, если бы увидел все эти карнавальные костюмы и все такое. Салли сказала, я богохульный атеист. Может, так и есть. Что бы Иисусу действительно понравилось, так это тот парень в оркестре, что бьет в литавры. Я лет с восьми смотрю на этого парня. Мы с братом Элли, когда нас брали родители и все такое, мы вставали со своих мест и шли поближе, чтобы посмотреть на него. Это лучший ударник из всех, кого я видел. Ему удается ударить всего пару раз за весь номер, но он никогда не скучает, пока ждет. А когда ударяет, он так задорно это делает, с таким нервным выражением лица. Один раз, когда мы ездили с отцом в Вашингтон, Элли послал ему открытку, но готов поспорить, он ее не получил. Мы не очень понимали, какой адрес написать.
Когда Рождественская пантомима кончилась, началось чертово кино. Такая дрянь, что я глаз не мог отвести. Там про этого английского типа, Алека как-то, который воевал и потерял память в госпитале, и все такое. Он выходит из госпиталя с палочкой и хромает повсюду, по всему Лондону, не зная, кто он, блин, такой. На самом деле он герцог, но не знает этого. Затем он знакомится с такой хорошей, домашней, искренней девушкой, садящейся в автобус. У нее шляпу нафиг сдувает, а он ее ловит, и они поднимаются наверх и садятся, и заводят разговор о Чарлзе Диккенсе. Он у них обоих любимый автор и все такое. Он носит с собой эту книжку, «Оливера Твиста», и она – тоже. Я чуть не блеванул. Короче, они тут же влюбляются, поскольку оба без ума от Чарлза Диккенса и все такое, и он ей помогает управлять ее издательством. Она издательница, эта девушка. Только дела у нее не ахти, потому что брат у нее пьяница и транжирит всю их капусту. Он очень озлоблен, этот брат, потому что был врачом на войне, а теперь не может оперировать, потому что ему прострелили нервы, поэтому все время бухает, но он довольно остроумный и все такое. Короче, старик Алек пишет книжку, и эта девушка издает ее, и они оба делают на ней кучу капусты. Они уже готовы пожениться, но тут возникает эта другая девушка, старушка Марсия. Марсия была невестой Алека до того, как он память потерял, и она его узнает, когда видит в этом магазине, где он раздает автографы. Она говорит старику Алеку, что он герцог и все такое, но он ей не верит и не хочет ехать с ней, чтобы мать навестить и все такое. Мать его слепая, как крот. Но другая девушка, домашняя которая, уговаривает его ехать. Она очень благородная и все такое. И он едет. Но память к нему сперва не возвращается, даже когда его здоровый датский дог бросается на него, и мать его ощупывает ему пальцами лицо и приносит этого плюшевого мишку, которого он лобызал, когда был мелким. Но затем однажды какие-то дети играют в крикет на газоне, и Алек получает по башке крикетным мячиком. И к нему тут же возвращается его чертова память, и он идет и целует в лоб мать и все такое. Затем он снова становится обычным герцогом и все такое, и совершенно забывает о домашней крошке, у которой издательство. Я бы досказал вам до конца, но могу проблеваться. Не то чтобы я мог испортить интригу или вроде того. Там и портить нечего, бога в душу. Короче, кончается тем, что Алек женится на домашней крошке, а брат, который пьяница, восстанавливает нервы и оперирует мать Алека, и она снова видит, а затем брат-пьяница и старушка Марсия проникаются друг к другу. Кончается тем, что все сидят за таким длинным обеденным столом и смеются до уссачки, потому что здоровый дог приходит с выводком щенят. Вроде как, все думали, это самец, или еще какую хрень. Все, что я могу сказать: не смотрите его, если не хотите обблеваться