с ног до головы.
Что меня проняло, так это что рядом со мной сидела одна дама, которая проплакала весь этот чертов фильм. Чем туфтовей он делался, тем больше она плакала. Можно было подумать, она это делала потому, что офигеть, какая мягкосердечная, но я сидел рядом с ней, и все видел. С ней был этот мелкий, который скучал и хотел в туалет, но она его нефига не пускала. Она все говорила ему сидеть смирно и вести себя хорошо. Мягкосердечия в ней было как в чертовой волчице. Возьмите кого-то, кто обрыдается нафиг над всякой туфтой в кино, и девять из десяти окажутся в душе козлами. Кроме шуток.
Когда кино кончилось, я направился к бару «Плетенка», где должен был встретить старика Карла Люса, и по пути как бы думал о войне. После военных фильмов со мной всегда так. Думаю, я бы такого не вынес, если бы пришлось на войну идти. Правда. Уж лучше бы просто взяли тебя и расстреляли или вроде того, но ты должен оставаться в армии так чертовски долго. В этом вся беда. Мой брат Д. Б. пробыл в армии четыре чертовых года. И на войне был – высаживался в День Д[20] и все такое, – но думаю, армию он ненавидел даже больше, чем войну. Я в то время был практически ребенком, но помню, как он приезжал домой на побывку и все такое, и все что он делал, практически, это лежал на своей кровати. Он почти даже не появлялся в гостиной. Потом, когда он отправился за океан и воевал и все такое, его не ранили, ничего такого, и не пришлось ни в кого стрелять. Все, что ему приходилось делать, это весь день развозить одного крутого генерала в штабной машине. Как-то раз он сказал Элли и мне, если бы ему пришлось стрелять в кого-то, он бы не знал, в какую сторону стрелять. Он сказал, что в армии козлов практически столько же, сколько у нацистов. Помню, Элли как-то спросил его, разве не хорошо, что он побывал на войне, ведь он писатель, и теперь ему есть о чем писать, и все такое. Тогда он велел Элли принести свою бейсбольную перчатку и спросил, кто из поэтов лучше писал о войне: Руперт Брук[21] или Эмили Дикинсон? Элли сказал, Эмили Дикинсон. Сам я в этом мало разбираюсь, потому что маловато читаю стихов, но знаю, что я бы тронулся, если пришлось бы идти в армию и быть все время с кучкой ребят, вроде Экли и Стрэдлейтера, и старины Мориса, маршировать с ними и все такое. Как-то раз я был в бой-скаутах, где-то неделю, и я не мог даже выносить смотреть в шею идущего передо мной. Тебе все время говорили смотреть в шею идущего перед тобой. Ей-богу, если когда-нибудь будет еще война, лучше пусть меня возьмут и поставят перед расстрельной командой. Я бы не возражал. Но, что меня пронимает в Д. Б., это то, что при всей его ненависти к войне, он убедил меня прочесть эту книжку прошлым летом, «Прощай, оружие». Говорил, до того она зверская. Вот, чего я не пойму. Там такой парень по имени лейтенант Генри, который считается хорошим парнем и все такое. Не пойму, как Д. Б. мог настолько ненавидеть армию и войну, и все такое и при этом любить такую туфту. То есть, не понимаю, как он мог любить такую туфтовую книжку и, к примеру, книжку Ринга Ларднера или еще другую, от которой он без ума, «Великого Гэтсби». Д. Б. разозлился, когда я это сказал, и сказал, что я еще слишком молод и все такое, чтобы оценить ее, но я так не думаю. Я сказал ему, мне нравится Ринг Ларднер и «Великий Гэтсби», и все такое. Так и есть. Я без ума от «Великого Гэтсби». Старина Гэтсби. Эх, старик. Сдохнуть можно. Короче, я как бы рад, что изобрели атомную бомбу. Если еще будет война, я сяду нафиг прямо на нее. Добровольцем вызовусь, богом клянусь.
19
На случай, если вы живете не в Нью-Йорке, бар «Плетенка» – в таком как бы шикарном отеле, «Отель Сетон». Раньше я часто туда захаживал, но теперь – нет. Постепенно бросил. Одно из тех мест, которые считаются очень изысканными и все такое, и туфта из всех щелей. У них там были две таких французских крошки, Тина и Жанин, которые выходили и играли на пианино и пели раза три за вечер. Одна играла на пианино – ужасно паршиво, – а другая пела, и большинство песен были либо с душком, либо на французском. Та, что пела, старушка Жанин, всегда нашептывала что-то в чертов микрофон перед песней. К примеру: «А сийчас ми покажем фам нашу атгепгизу Вюлей-вюю Фгансэз. Эйто истогия одной мёлёденькой фганцюженки, котогая пгиехаля в большой гогод, пгямо как Ню-Йок, и влюбилась в пагенька из Бгюклина. Надэемся, фам понгавится». Затем, закончив шептаться и кокетничать, она пела какую-нибудь чмошную песенку, наполовину по-английски, наполовину по-французски, и все тамошние показушники с ума сходили от восторга. Если бы вы просидели там достаточно долго и слушали, как хлопают все эти показушники и все такое, вы бы весь мир возненавидели, ей-богу. Бармен тоже был фуфло. Большой сноб. Он вообще с тобой разговаривать не станет, если ты не большая шишка, знаменитость или вроде того. А если ты все же большая шишка, знаменитость или вроде того, тогда он еще тошнотворней. Он подойдет к тебе и скажет, с такой широкой радушной улыбкой, словно он такой чертовски славный парень: «Ну! Как там Коннектикут»? или «Как там Флорида»? Ужасное заведение, кроме шуток. Я совершенно бросил туда ходить, постепенно.
Было довольно рано, когда я туда пришел. Я сел за стойку – было довольно тесно – и выпил пару бокалов виски с содовой, пока не показался старина Люс. Я заказывал их стоя, чтобы видно было, какой я высокий и все такое, чтобы они не подумали, что я, блин, несовершеннолетний. Потом какое-то время я рассматривал показушников. Один тип рядом со мной пудрил мозги своей малышке. Все повторял, что у нее аристократические руки. Сдохнуть можно. В другом конце бара было полно голубых. Ничего такого откровенно голубого – то есть, никаких длинных волос или чего-то такого, – но все равно было ясно, что они голубые. Наконец, показался старина Люс.
Старина Люс. Что за парень. Он считался моим наставником, когда я учился в Вутоне. Только все, что он делал, это занимался как бы половым воспитанием у себя в комнате и все такое, поздно вечером, когда у него собирались ребята. Он довольно много знал о сексе, особенно насчет извращенцев и всякого такого. Вечно нам рассказывал о том, сколько кругом стремных типов, которые там овец приходуют или зашивают женские трусы в подкладку шляпы и так и ходят, и все такое. А еще про голубых и лесбиянок. Старина Люс знал за все Соединенные Штаты – кто тут голубой, кто лесбиянка. Стоило только назвать кого-то – кого угодно – и старина Люс скажет тебе, голубой он или нет. Иногда с трудом верилось, что какой-то актер или актриса – голубой или лесбиянка. Кое-кто из тех, кого он называл голубыми, были даже женаты, бога в душу. Ты ему: «Хочешь сказать, Джо Блоу – голубой? Джо Блоу? Такой здоровяк, который всегда играет крутых гангстеров и ковбоев»? А старина Люс: «Безусловно». Он всегда говорил «безусловно». Говорил, неважно, женат кто-то или нет. Говорил, половина женатых ребят во всем мире – голубые и сами не знают об этом. Он говорил, можно стать таким практически враз, если у тебя предрасположенность и все такое. Он нас до черта пугал. Я так и ждал, что окажусь голубым или кем-то таким. Что смешно насчет старины Люса, я подумывал, он сам в каком-то смысле голубой. Вечно он говорил: «Зацени размер» и тыкал нафиг пальцем тебе в зад, пока ты шел по коридору. И всякий раз, как зайдет в уборную, всегда оставлял нафиг дверь открытой и говорил с тобой, пока ты чистил зубы или вроде того. В этом что-то голубое. Правда. Я знал немало настоящих голубых, в школах и все такое, и они всегда так делают, вот почему у меня всегда были сомнения насчет старины Люса. Зато он на редкость умный. Правда.
Он никогда не говорил привет или что-то такое, когда видел тебя. Первое, что он сказал, когда присел, это что у него всего пара минут. Сказал, у него свидание. А затем заказал сухой мартини. Сказал бармену сделать посуше и без оливки.
– Эй, я присмотрел тебе голубка, – сказал я ему. – В конце стойки. Не смотри пока. Я стерег его для тебя.
– Очень смешно, – сказал он. – Узнаю старину Колфилда. Когда ты только повзрослеешь?
Он считал меня занудой. Правда. Но я на него поражался. Он из тех ребят, кто меня как бы поражает.
– Как твоя половая жизнь? – спросил я его. Он ненавидел, когда у него спрашивали что-то такое.
– Успокойся, – сказал он. – Просто расслабься и успокойся, бога ради.
– Я расслабился, – сказал я. – Как там Колумбия? Нравится?
– Безусловно нравится. Не нравилась бы, не ходил бы, – сказал он. Он и сам иногда был приличным занудой.
– Какая у тебя специализация? – спросил я его. – Извращенцы?
Я просто валял дурака.
– Ты – что, пытаешься острить?
– Нет. Просто шучу, – сказал я. – Эй, Люс, слушай. Ты ведь такой интеллектуал. Мне нужен твой совет. Я в зверской…
Тут он издал такой тягостный стон.
– Послушай, Колфилд. Если хочешь здесь посидеть, тихо, мирно выпить и тихо, мирно пооб…
– Ну, ладно, ладно, – сказал я. – Расслабься.
Было ясно, что он не настроен обсуждать со мной что-то серьезное. Беда с этими интеллектуалами. Ни за что не станут обсуждать ничего серьезного, если не в настроении. Так что все, что я сделал, я стал обсуждать с ним общие темы.
– Кроме шуток, как твоя половая жизнь? – спросил я его. – Все еще гуляешь с той же крошкой, с какой в Вутоне гулял? Которая с такой зверской…
– Господи, нет, – сказал он.
– Да ну? А что с ней такое?
– Не имею ни малейшего понятия. Насколько мне известно, раз уж ты спросил, она теперь наверно Нью-гемпширская блудница.
– Нехорошо. Раз она тебе годилась, чтобы все время с ней флиртовать, ты мог бы хотя бы не говорить так о ней.
– О, боже! – сказал старина Люс. – У нас – что, типичный колфилдовский разговор? Я хочу сразу прояснить.
– Нет, – сказал я, – но все равно это нехорошо. Если она нравилась тебе и годилась, чтобы…