– Нам обязательно развивать данную тему?
Я ничего не сказал. Я как бы боялся, что он встанет и уйдет, если я не заткнусь. Так что все, что я сделал, это заказал еще выпивку. Захотелось в хлам напиться.
– С кем ты теперь гуляешь? – спросил я его. – Не хочешь рассказать?
– Ты ее не знаешь.
– Ну, и что? А вдруг знаю.
– Девушка из Виллиджа. Скульпторша. Если так интересно.
– Да? Кроме шуток? И сколько ей лет?
– Я ее не спрашивал, господи боже.
– Ну, примерно хотя бы?
– Надо полагать, лет под сорок, – сказал старина Люс.
– Лет под сорок? Правда? Тебе это нравится? – спросил я его. – Нравятся такие старые?
Почему я спросил, это потому, что он на самом деле разбирается в сексе и все такое. Он такой один из немногих среди моих знакомых. Потерял девственность всего в четырнадцать, на Нантакете[22]. Правда.
– Мне нравится зрелая личность, если ты об этом. Безусловно.
– Серьезно? Почему? Кроме шуток, они в сексе лучше и все такое?
– Слушай. Давай проясним кое-что. Сегодня я отказываюсь отвечать на типично колфилдовские вопросы. Когда ты к чертям повзрослеешь?
Какое-то время я сидел молча. Просто сидел и молчал. Затем старина Люс заказал еще мартини и сказал бармену сделать его значительно суше.
– Слушай. И давно ты гуляешь с ней, с этой скульпторшей? – спросил я его. Мне на самом деле было интересно. – Ты знал ее, когда учился в Вутоне?
– Вряд ли. Она всего несколько месяцев, как прибыла в эту страну.
– Правда? А откуда она?
– Она вроде как из Шанхая.
– Кроме шуток?! Она китаянка, бога в душу?
– Безусловно.
– Кроме шуток! Тебе это нравится? Что она китаянка?
– Безусловно.
– Почему? Мне интересно знать, правда.
– Просто, я нахожу Восточную философию более удовлетворительной, нежели Западную. Раз уж ты спрашиваешь.
– Правда? Что значит «философию»? Ты про секс и все такое? У них, в Китае, с этим лучше? Ты об этом?
– Не обязательно в Китае, господи боже. Я сказал, на Востоке. Обязательно нам продолжать этот бестолковый разговор?
– Слушай, я серьезно, – сказал я. – Кроме шуток. Почему с этим лучше на Востоке?
– Это слишком глубокая тема, господи боже, – сказал старина Люс. – Просто, они воспринимают секс и как физический, и как духовный процесс. Если думаешь, я…
– Но я – тоже! Я тоже воспринимаю это как… как ты там сказал – физический и духовный процесс, и все такое. Правда. Но все зависит от того, с кем, блин, это у меня. Если у меня это с кем-то, кто мне даже…
– Не так громко, Колфилд, господи боже. Если ты не в состоянии владеть голосом, давай закроем эту…
– Ладно, но послушай, – сказал я. Я разволновался и говорил громковато. Бывает, я говорю громковато, когда волнуюсь. – Я, вот, что хочу сказать, – сказал я. – Знаю, это должно быть и физически, и духовно, и эстетично, и все такое. Но, что я хочу сказать, нельзя же заниматься этим со всеми – с каждой девушкой, с какой ты обжимаешься и все такое – и чтобы так получалось. Ты так можешь?
– Ну, хватит об этом, – сказал старина Люс. – Ты не против?
– Ладно, но, слушай. Взять тебя и эту китаяночку. Что у вас такого хорошего?
– Сказал же, хватит.
Я начинал переходить на личности. Я это понимаю. Но в этом один из недостатков Люса. Когда мы были в Вутоне, он заставлял тебя рассказывать самую личную хрень, какая с тобой только случалась, но, попробуй спроси у него что-нибудь о нем самом, как он злился. Эти интеллектуалы не любят интеллектуальных разговоров, если сами не верховодят. Всегда им надо, чтобы вы затыкались, если они заткнулись, и шли к себе в комнату, если они уходят. Когда я был в Вутоне, старина Люс ненавидел такое – это прямо в глаза бросалось, – когда после того, как он закончит с нами свое половое воспитание у себя в комнате, мы еще какое-то время точили лясы. В смысле, мы с другими ребятами. У кого-нибудь в комнате. Старина Люс ненавидел это. Он всегда хотел, чтобы все расходились по своим комнатам и затыкались, когда он вдоволь наговорится. Чего он боялся, так это того, что кто-нибудь скажет что-то умнее, чем он. Я, правда, поражался на него.
– Может, уеду в Китай. Паршиво у меня с половой жизнью, – сказал я.
– Разумеется. У тебя незрелый ум.
– Так и есть. Правда. Я знаю, – сказал я. – Знаешь, в чем моя проблема? Я никак не могу по-настоящему настроиться на секс – в смысле, по-настоящему – с девушкой, которая мне не очень нравится. То есть, мне нужно, чтобы она мне очень нравилась. А иначе я как бы теряю к ней всякое желание и все такое. Это на самом деле ужас, как портит мою половую жизнь. Ух, как портит.
– Разумеется, господи боже. Я говорил тебе в прошлый раз, что тебе нужно.
– В смысле, обратиться к психоаналитику и все такое? – сказал я. Это он мне и предлагал. У него отец психоаналитик и все такое.
– Это тебе решать, господи боже. Меня не касается, как ты нафиг поступишь со своей жизнью.
Какое-то время я сидел молча. Я думал.
– Допустим, я пойду к твоему отцу, чтобы он провел надо мной психоанализ и все такое, – сказал я. – Что он будет со мной делать? В смысле, что он со мной сделает?
– Нефига он с тобой не сделает. Он просто поговорит с тобой, и ты с ним поговоришь, господи боже. Между прочим, он бы помог тебе признать твои поведенческие модели.
– Чего?
– Поведенческие модели. В твоем поведении есть… Слушай. Я не стану читать начальный курс по психоанализу. Если тебе интересно, позвони ему и договорись о встрече. А если – нет, не звони. Мне, откровенно говоря, все равно.
Я положил руку ему на плечо. Ух, как я поражался на него.
– Ты настоящий друг, сукин ты сын, – сказал я ему. – Ты это знаешь?
Он посмотрел на свои часы.
– Пора рвать когти, – сказал он и встал. – Рад повидаться.
Он подозвал бармена и сказал подать ему счет.
– Эй, – сказал я, когда он уже собрался дать деру. – А с тобой отец проводил когда-нибудь психоанализ?
– Со мной? Почему ты спрашиваешь?
– Ни почему. Так, проводил? Или как?
– Не совсем. Он меня подкорректировал до некоторой степени, но в глубоком анализе не было необходимости. Почему ты спрашиваешь?
– Ни почему. Просто интересно.
– Что ж. Не напрягайся, – сказал он. Он оставил чаевые и все такое, и собрался уходить.
– Пропусти еще стаканчик, – сказал я ему. – Пожалуйста. Мне адски одиноко. Кроме шуток.
Но он сказал, что не может. Сказал, что уже опаздывает и ушел.
Старина Люс. Он определенно был занозой в жопе, но словарь у него был богатый, это точно. Самый богатый из всех вутонских ребят, когда я там учился. Нас тестировали.
20
Я сидел там, пьянел и ждал, когда покажутся старушки Тина и Жанин со своим номером, но их все не было. Вышел голубоватый тип с волнистыми волосами и сыграл на пианино, а затем вышла эта новенькая крошка, Валенсия, и запела. Пела она так себе, но получше, чем старушки Тина и Жанин, и песни были хотя бы хорошие. Пианино стояло рядом с самым быром, где я сидел и все такое, и старушка Валенсия стояла практически рядом со мной. Я как бы прожигал ее взглядом, но она притворялась, что даже не видит меня. Я бы наверно не стал этого делать, просто чертовски напился. Когда она допела, она так быстро дала деру, что я даже не успел пригласить ее пропустить со мной стаканчик, так что подозвал старшего официанта. Сказал ему спросить старушку Валенсию, не пропустит ли она со мной стаканчик. Он сказал, что спросит, но наверно даже не передал ей моих слов. Люди никогда не передают ваших слов.
Ух, и засиделся же я в этом баре – чуть не до часу ночи, и напился как свинья. В глазах двоилось. Но, что я держал в уме, это что нельзя позволять себе никакого, блин, ухарства, ничего такого. Я не хотел, чтобы кто-то заметил меня или вроде того, или спросил возраст. Но в глазах так и двоилось. Когда же я по-настоящему напился, я снова принялся придуриваться насчет пули в кишках. Я был единственным парнем в баре, у кого пуля в кишках. Все время совал руку под пиджак, к животу и все такое, чтобы кровь не закапала тут все. Не хотелось, чтобы кто-нибудь понял, что я ранен. Я от всех утаивал, что я – раненый сукин сын. В итоге, чего мне захотелось, мне захотелось звякнуть старушке Джейн и узнать, не дома ли она. Так что я заплатил по счету и все такое. Затем вышел из бара и пошел к телефонам. Руку из-под пиджака я не вынимал, чтобы кровь не капала. Ух, и напился я.
Но, когда я забрался в эту телефонную кабинку, я уже был не в настроении звонить старушке Джейн. Наверно, был слишком пьян. Так, я что сделал, я позвонил старушке Салли Хейс.
Пришлось раз двадцать набирать прежде, чем попал, куда надо. Ух, в зюзю нализался.
– Зрасьте, – сказал я, когда кто-то взял чертову трубку. Я как бы прокричал это – до того был пьян.
– Кто это? – сказал такой холодный женский голос.
– Это я. Холден Колфилд. Салли позовите, пжалста.
– Салли спит. Это бабушка Салли. Почему ты звонишь в такой час, Холден? Ты знаешь, сколько времени?
– Ага. Хочу Салли кое-шо сазать. Очь важно. Панимите ее.
– Салли спит, молодой человек. Звоните ей завтра. Доброй ночи.
– Разудите ее! Эй, разудите. Ну-ка.
Затем раздался другой голос.
– Холден, это я, – сказала старушка Салли. – Что у тебя за важное дело?
– Салли? Это ты?
– Да… не кричи. Ты пьян?
– Ага. Слушай. Эй, слушай. Я приду в сочельник. Окей? Подрезать тебе чертову елку. Окей? Эй, окей, Салли?
– Да. Ты пьян. Иди спать. Ты где? Кто с тобой?
– Салли? Я приду и подрежу тебе елку, окей? Эй, окей?
– Да. А сейчас иди спать. Где ты? Кто с тобой?
– Никто. Я и сам с усами, – ух, я и напился! Я все еще держался за кишки. – Меня достали. Банда Роки достала меня. Ты это знаешь? Салли, ты это знаешь?