Так что я вышел нафиг из парка и пошел домой. Весь путь пешком. Было не слишком далеко, а я не устал и даже протрезвел. Только было очень холодно и нигде никого.
21
Это бы мой лучший налет за много лет: когда я пришел домой, обычный ночной лифтер, Пит, не работал. В лифте был какой-то новый тип, которого я никогда не видел, так что я прикинул, если мне не удастся проскользнуть к родителям, и все такое, я смогу сказать привет старушке Фиби, а затем дам деру, и никто не узнает, что я заходил. Налет на самом деле вышел зверский. Что еще лучше, новый лифтер был как бы туповат. Я сказал ему, таким привычным тоном, везти меня к Дикштайнам. Дикштайны живут в другой квартире на нашем этаже. Я уже снял охотничью кепку, чтобы не казаться подозрительным или вроде того. И так вошел в лифт, словно зверски спешил.
Он закрыл дверцы лифта и все такое, и уже собрался поднимать меня, а затем обернулся и сказал:
– Они не дома. Они на вечеринке на четырнадцатом этаже.
– Да это нормально, – сказал я. – Я должен подождать их. Я их племянник.
Он смерил меня таким тупым, как бы подозрительным взглядом.
– Ты бы лучше в вестибюле подождал, приятель, – сказал он.
– Я бы с радостью, правда, – сказал я. – Но у меня нога не в порядке. Нужно держать ее в определенном положении. Думаю, лучше в кресле посижу возле их двери.
Он ни черта не понял из того, что я сказал, так что сказал только «А-а» и повез меня. Неплохо вышло. Смешно. Всего-то и нужно, что сказать что-нибудь непонятное – и тебе сделают практически все, что попросишь.
Я вышел на нашем этаже, хромая, как сукин сын, и направился в сторону Дикштайнов. Затем, когда услышал, как закрылись дверцы лифта, развернулся и пошел к себе. Я был ничего так. Даже протрезвел совсем. Затем достал ключ от двери и открыл дверь, тихо, как черт. Затем, осторожно-осторожно и все такое, вошел и закрыл дверь. Мне бы надо жуликом быть.
В прихожей, ясное дело, была кромешная тьма, а я, ясное дело, не мог включить свет. Надо было постараться не наткнуться ни на что и не наделать шума. Но я точно был дома. У нас в прихожей странный запах, как нигде больше. Не знаю, что это за фигня. Это не цветная капуста и не духи – не знаю, что за фигня, – но сразу ясно, что ты дома. Я начал снимать пальто и вешать его в шкаф в прихожей, но в шкафу полно вешалок, которые гремят как бешеные, когда дверь открываешь, так что я не стал. Затем пошел обратно, медленно-медленно, к комнате старушки Фиби. Я знал, что няня меня не услышит, потому что она глухая на одно ухо. Она мне как-то рассказала, что у нее этот брат, который сунул ей соломинку в ухо, когда она была мелкой. Она почти глухая и все такое. Но у моих родителей, особенно у мамы, слух как, блин, у ищейки. Так что мимо их двери я прошел на цыпочках. Даже дышать перестал, ей-богу. Отцу хоть кол на голове теши, не проснется, но мама – достаточно только кашлянуть где-нибудь в Сибири, и она услышит. Она чертовски нервная. То и дело не спит по всей ночи, курит сигареты.
Наконец, где-то через час, я добрался до комнаты старушки Фиби. Но ее там не было. Я совсем забыл. Забыл, что она всегда спит в комнате Д. Б., когда он в Голливуде или еще где. Ей там нравится, потому что это самая большая комната в доме. А еще потому, что в ней такой здоровенный, чумовой старый стол, который Д. Б. купил у какой-то старой алкоголички в Филадельфии, и такая большая, великанская кровать, шириной миль десять и длиной тоже. Не знаю, где он купил эту кровать. Короче, старушка Фиби любит спать в комнате Д. Б., когда он не дома, и он ей разрешает. Вы бы видели, как она делает домашку или что-нибудь еще за этим чумовым столом. Он почти с кровать размером. Фиби почти не видно, когда она домашку делает. Но ей такое как раз нравится. Собственная комната ей не нравится – говорит, слишком маленькая. Она говорит, что любит раскинуться. Сдохнуть можно. Чем там старушке Фиби раскидываться? Просто нечем.
Короче, я вошел в комнату Д. Б. чертовски тихо и включил лампу на столе. Старушка Фиби даже не проснулась. При свете и все такое я как бы рассматривал ее какое-то время. Она спала, как бы положив лицо на подушку. А рот был вовсю раскрыт. Смешно так. Взять взрослых, они жутко выглядят, когда спят с раскрытым ртом, но не дети. Дети смотрятся что надо. Они могут даже всю подушку обслюнявить и все равно будут смотреться что надо.
Я походил по комнате немного, очень тихо и все такое, рассматривая все. Я классно себя чувствовал, для разнообразия. Уже даже не чувствовал, что мне грозит пневмония или вроде того. Просто было хорошо, для разнообразия. Возле кровати, на этом стуле, лежала одежда старушки Фиби. Она очень аккуратная, для ребенка. То есть, она не просто разбрасывает свои вещи, как другие мелкие. Она не неряха. На спинке стула висела жакетка к этому рыжеватому костюму, который мама купила ей в Канаде. Потом блузка и все такое на сиденье. На полу – туфли с носками, прямо под стулом, рядышком. Туфель этих я раньше не видел. Новые. Легкие такие, темно-коричневые, вроде тех, что у меня, и они классно смотрелись с этим костюмом, который мама купила ей в Канаде. Мама хорошо ее одевает. Правда. У мамы зверский вкус в каких-то вещах. В покупке коньков или чего-то такого она не очень, но в одежде безупречна. То есть Фиби всегда так одета, что сдохнуть можно. Взять большинство мелких, даже у кого родители богатые и все такое, они обычно так одеты, что страшно смотреть. Но бы вы видели Фиби в этом костюме, что мама ей в Канаде купила. Кроме шуток.
Я присел на стол старика Д. Б. и осмотрел всякую всячину на нем. В основном, Фибину, со школы и все такое. Книжки, в основном. Та, что сверху, называлась «Арифметика – это весело»! Я как бы открыл первую страницу и взглянул. Вот, что там было у старушки Фиби:
ФИБИ УЭЗЕРФИЛД КОЛФИЛД
4Б-1
Я чуть не сдох. Ее второе имя Джозефина, господи боже, а не Уэзерфилд. Только оно ей не нравится. Каждый раз, как я ее вижу, у нее какое-нибудь новое второе имя.
Под арифметикой лежала география, а под географией – правописание. Фиби отличница в правописании. Она по всем предметам отличница, но в правописании особенно. А ниже, под правописанием, была стопка блокнотов. У нее тысяч пять блокнотов. Вы в жизни не видели, чтобы у мелкой было столько блокнотов. Я открыл верхний и взглянул на первую страницу. Вот, что там было:
Бернис, надо увидеться на переменке
Я должна сказать тебе что-то очень-очень важное.
Вот и все, на всей странице. А на следующей было:
Почему в Юго-восточной Аляске столько консервных заводов?
Потому что там столько семги
Почему там ценные леса?
потому что там подходящий климат.
Что сделало наше правительство,
чтобы облегчить жизнь эскимосам Аляски?
выяснить на завтра!!!
Фиби Уэзерфилд Колфилд
Фиби Уэзерфилд Колфилд
Фиби Уэзерфилд Колфилд
Фиби В. Колфилд
Г-жа Фиби Уэзерфилд Колфилд.
Передай, пожалуйста, Ширли!!!!
Ширли, ты сказала ты стрелец
но ты лишь телец принеси коньки
когда зайдешь ко мне домой
Сидя на столе Д. Б., я прочитал весь блокнот. Я быстро управился, потому что могу читать такое, детские блокноты – Фибин или чей угодно – день и ночь напролет. Сдохнуть можно с детских блокнотов. Затем я снова закурил сигарету, последнюю. Я наверно пачки три выкурил за тот день. Затем, наконец, я разбудил Фиби. То есть, я ведь не мог сидеть на этом столе всю оставшуюся жизнь и, к тому же, я боялся, вдруг родители вломятся и увидят меня, и мне хотелось хотя бы успеть сказать Фиби привет. Вот, я ее и разбудил.
Она только так будится. То есть, не нужно на нее орать или что-то такое. Всего-то и нужно, практически, что присесть к ней на кровать и сказать: «Просыпайся, Фиб», и – вуаля, она проснулась.
– Холден! – сказала она сразу. Обняла меня за шею и все такое. Она очень эмоциональна. То есть, весьма эмоциональна, для ребенка. Иногда даже слишком. Я ее как бы поцеловал, и она сказала: – Када ты вернулся?
Она мне адски обрадовалась. Это было видно.
– Не так громко. Погоди-ка. Как ты вообще?
– Прекрасно. Ты получил мое письмо? Я написала тебе пятистраничное…
– Ага… не так громко. Спасибо.
Она написала мне это письмо. Только некогда было ответить. Там было все про эту школьную пьесу, в которой она играла. Она мне сказала, не назначать на пятницу никаких свиданий, ничего такого, чтобы я мог посмотреть ее.
– Как там пьеса? – спросил я ее. – Напомни, как она называется?
– «Рождественская пантомима для американцев». Гадость, но я – Бенедикт Арнольд[25]. У меня практически главная роль, – сказала она. Ух, она мигом просыпается. Она так воодушевляется, когда рассказывает что-то такое. – Начинается все с моей смерти. В сочельник является этот призрак и спрашивает меня, не стыдно ли мне и все такое. Ну, понимаешь. За то, что предал свою страну и все такое. Так, ты придешь? – она сидела на кровати чертовски прямо и все такое. – Об этом я тебе и писала. Придешь?
– Конечно, приду. Безусловно приду.
– Папа не сможет. Ему нужно лететь в Калифорнию, – сказала она. Ух, она мигом просыпается. Ей всего-то достаточно пары секунд, чтобы проснуться. Она сидела на кровати как бы на коленях и держала мою чертову руку. – Слушай. Мама сказала, ты будешь дома в среду, – сказала она. – Она сказала, в среду.
– Я пораньше уехал. Не так громко. Перебудишь всех.
– А сколько времени? Мама сказала, они будут очень поздно. Они уехали на вечеринку в Норуолк, в Коннектикуте, – сказала старушка Фиби. – Угадай, что я делала сегодня! Какой фильм посмотрела. Угадай!
– Я не знаю… Слушай. А они не сказали, во сколько…
– «Доктор», – сказала старушка Фиби. – Это особенный фильм, показывали в Фонде Листера. Только в этот день показывали – только сегодня. Там все про этого доктора в Кентукки и все такое, который накрывает одеялом лицо этой девочки, которая калека и не может ходить. Тогда его сажают в тюрьму и все такое. Отличный фильм.