хорошим парнем. Все, что нужно, чтобы нагнать на кого-то тоску, это надавать им кучу туфтовых советов, пока ты ищешь свои инициалы на какой-то двери в уборную – вот и все, что для этого нужно. Я не знаю. Может, было бы не так плохо, если бы он не выдохся напрочь. Он напрочь выдохся оттого, что поднимался по лестнице, и все время, что искал свои инициалы, он так тяжело дышал, раздувая ноздри, смех сквозь слезы, и говорил при этом мне и Стрэдлейтеру, чтобы мы брали от Пэнси все, что только можем. Господи, Фиби! Я не могу объяснить. Мне просто ничего не нравилось в Пэнси. Не могу объяснить.
Тогда старушка Фиби что-то сказала, но я не расслышал. Она прямо уткнулась ртом в подушку, и я не расслышал.
– Что? – сказал я. – Отодвинь свой рот. Я тебя не слышу, когда твой рот в подушке.
– Тебе ничего не нравится.
От этого мне стало еще тоскливей.
– А вот и нравится. Еще как нравится. Не говори так. За каким чертом ты так сказала?
– Потому что так и есть. Тебе никакие школы не нравятся. И еще миллион вещей. Не нравятся.
– Нравятся! Вот здесь ты не права – вот в этом как раз не права! За каким чертом ты так говоришь? – сказал я. Ух, какую тоску она на меня нагоняла.
– Потому что так и есть, – сказала она. – Назови хоть что-то.
– Хоть что-то? Что-то, что мне нравится? – сказал я. – Окей.
Беда была в том, что я не мог хорошенько сосредоточиться. Бывает трудно сосредоточиться.
– Ты в смысле, что-то, что мне очень нравится? – спросил я ее.
Но она мне не ответила. Она откатилась на другую сторону кровати, к черту на рога, и лежала враскоряку. До нее была тысяча миль.
– Ну же, ответь мне, – сказал я. – Что-то, что мне очень нравится, или что-то, что мне просто нравится?
– Очень нравится.
– Ну, хорошо, – сказал я. Но беда была в том, что я не мог сосредоточиться. Едва ли не все, что я мог вспомнить, это тех двух монашек, которые собирали капусту, с такими потертыми старыми корзинами. Особенно ту, что в очках в такой железной оправе. И еще одного паренька, которого я знал в Элктон-хиллс. Был там один такой паренек в Элктон-хиллс, по имени Джеймс Касл, и он отказывался взять назад свои слова об одном очень заносчивом парне, Филе Стэбиле. Джеймс Касл сказал, что он очень заносчивый, и кто-то из поганых дружков Стэбила настучал ему. Тогда Стэбил позвал с собой еще примерно шестерых козлов, они все пришли в комнату Джеймса Касла, заперлись там и попытались заставить его взять свои слова назад, но он ни в какую. И они принялись его обрабатывать. Я вам даже говорить не буду, что они с ним делали – это просто мерзко, – но он все равно ни в какую, старина Джеймс Касл. И вы бы видели его. Он был такой тощий, малохольный с виду, и запястья как карандаши. В итоге, он что сделал, вместо того, чтобы взять свои слова назад, он выпрыгнул из окна. Я был в душе и все такое, но все равно услышал, как он грохнулся оземь. Но я просто подумал, это что-то из окна выпало, радио или стол или что-то такое, не кто-то из нас. Затем услышал, как все побежали по коридору и вниз по лестнице, накинул халат и тоже побежал, и там лежал старина Джеймс Касл, прямо на каменных ступенях и все такое. Мертвый, и кругом его зубы и кровища, и никто к нему не подходил. Он был в этой водолазке, которую я одолжил ему. А с теми, кто был с ним в комнате, всего-то и сделали, что исключили. Они даже в тюрьму не сели.
Вот почти и все, о чем мне думалось. О тех двух монашках, с которыми я виделся за завтраком, и об этом пареньке, Джеймсе Касле, которого я знал в Элктон-хиллс. Что смешно, Джеймса Касла я, сказать по правде, едва знал. Он был таким очень тихим парнем. Он был в моем классе по математике, но сидел в другом конце класса, и почти никогда не вставал, чтобы ответить или выйти к доске, или вроде того. Есть ребята в школе, которые почти никогда не встают, чтобы ответить или выйти к доске. Думаю, единственный раз, когда я говорил с ним, это когда он попросил меня одолжить ему эту мою водолазку. Я, блин, чуть не сдох от удивления и все такое. Помню, я чистил зубыв уборной, и он меня спросил. Он сказал, кузен к нему приедет, возьмет его покататься и все такое. Я даже не знал, что он знает про мою водолазку. Все, что я знал о нем, это что на перекличке его фамилия шла прямо перед моей. Касл, Колфилд, Кэйбл – до сих пор помню. Если хотите знать, я чуть не отказал ему с водолазкой. Просто потому, что едва знал его.
– Что? – сказал я старушке Фиби. Она что-то сказала мне, но я не расслышал.
– Ты ни единой вещи назвать не можешь.
– А вот и могу. Могу.
– Ну, так назови.
– Мне нравится Элли, – сказал я. – И нравится делать то, что я сейчас делаю. Сидеть тут с тобой и говорить, и думать о разном, и…
– Элли умер… Ты всегда это говоришь! Если кто-то умер и все такое, и уже на Небесах, тогда это не считается…
– Я знаю, что он умер! Думаешь, не знаю? Но он ведь все равно может мне нравиться. Только потому, что кто-то умер, он не перестанет нравиться тебе, господи боже, особенно, если он был в тысячу раз лучше всех, кого ты знаешь, кто живы и все такое.
Старушка Фиби ничего на это не сказала. Когда оне не знает, что сказать, она ни словечка нафиг не скажет.
– В общем, мне нравится, как сейчас, – сказал я. – В смысле, прямо сейчас. Сидеть тут с тобой, точить лясы и валять…
– Это, строго говоря, не считается!
– Очень даже считается, строго говоря! Безусловно считается! А почему, блин, нет? Люди вечно считают, что ничего, строго говоря, не считается. Меня, блин, уже тошнит от этого.
– Хватит ругаться. Ну, хорошо, назови что-то еще. Назови, кем бы ты хотел быть. Ученым, там. Или адвокатом или еще кем.
– Ученым мне не быть. Я в науке не силен.
– Ну, адвокатом, как папа и все такое.
– Адвокаты, они ничего, наверно… но меня это не привлекает, – сказал я. – То есть, они ничего, если ходят везде и все время спасают жизни невиновных ребят, и тому подобное, но ты не делаешь чего-то такого, если ты адвокат. Все, что ты делаешь, это рубишь побольше капусты и играешь в гольф и в бридж, и машины покупаешь, и пьешь “мартини” и выглядишь таким красавцем. Опять же. Даже если бы ты спасал чьи-то жизни и все такое, откуда бы ты знал, делаешь ты это потому, что действительно хочешь спасать чьи-то жизни, или потому, что все, чего тебе, строго говоря, хочется, это быть зверским адвокатом, чтобы все тебя хлопали по спине и поздравляли в суде, когда кончится чертов процесс, репортеры и все прочие, как в дурацких фильмах? Как бы ты понял, что это не просто показуха? В том-то и беда, что никак.
Я не очень уверен, что старушка Фиби поняла, о чем я нафиг говорю. То есть, она ведь всего лишь ребенок и все такое. Но она хотя бы слушала. Если кто-то тебя хотя бы слушает, это уже неплохо.
– Папа тебя убьет. Он тебя убьет, – сказала она.
Но я ее не слушал. Я думал кое о чем – кое о чем чумовом.
– Знаешь, кем бы я хотел быть? – сказал я. – Знаешь, кем бы я хотел быть? То есть, если бы у меня, блин, имелся выбор?
– Кем? Хватит ругаться.
– Знаешь эту песню: «Если кто кого поймает вечером во ржи»? Я бы хотел…
– Там: «Если кто кого узнает вечером во ржи!» – сказала старушка Фиби. – Это стихотворение. Роберта Бёрнса.
– Я знаю, что это стихотворение Роберта Бёрнса.
Но она была права. Там действительно: «Если кто кого узнает вечером во ржи.» Только я этого не знал.
– Я думал, там: «Если кто кого поймает,» – сказал я. – В общем, я так и вижу всех этих ребятишек, занятых какой-нибудь игрой в таком большущем ржаном поле, и все такое. Тысячи ребятишек, и никого кругом – никого большого, то есть, – кроме меня. А я стою на краю такой чумовой скалы. Что я должен делать, я должен ловить всех, кто к краю приближается, – то есть, если они бегут и не смотрят, что впереди, я должен выйти откуда-нибудь и поймать их. Так бы весь день и занимался этим. Был бы ловцом во ржи и все такое. Знаю, чумовая идея, но только этим мне и хочется заниматься. Знаю, идея чумовая.
Старушка Фиби долго ничего не говорила. А затем, когда сказала, ничего нового я не услышал:
– Папа тебя убьет.
– А мне начхать, пусть убивает, – сказал я. Я встал с кровати, потому что я чего решил, я решил позвонить этому типу, который был моим учителем английского в Элктон-хиллс, мистеру Антолини. Он теперь жил в Нью-Йорке. Ушел из Элктон-хиллс. Теперь преподает английский в НЙУ. – Мне надо позвонить, – сказал я Фиби. – Скоро вернусь. Не засыпай.
Не хотелось, чтобы она заснула, пока я буду в гостиной. Я знал, что она не заснет, но все равно так сказал, на всякий случай.
Пока я шел к двери, старушка Фиби сказала: «Холден!», и я обернулся.
Она сидела на кровати с прямой спиной. Такая хорошенькая.
– Я беру уроки по отрыжке у этой девочки, Филлис Маргулис, – сказала она. – Слушай.
Я послушал и услышал, но не бог весть что.
– Молодец, – сказал я.
Затем вышел в гостиную и позвонил этому учителю, мистеру Антолини.
23
По телефону я не рассусоливал, потому что боялся, что в любой момент нагрянут родители. Но обошлось. Мистер Антолини был очень добр. Сказал, я могу приехать к нему, если хочется. Думаю, я наверно разбудил его с женой, потому что они чертовски долго не подходили к телефону. Первое, что он [Для редактора: давайте уважать текст и читателя настолько, чтобы не думать, будто читатель подумает, что “он” – это телефон] меня спросил, все ли в порядке, и я сказал, да. Только, говорю, вылетел из Пэнси. Решил, ему можно сказать. Он сказал: «Боже правый,» когда услышал это. У него хорошее чувство юмора и все такое. Он сказал приезжать к нему, если мне хочется.
Он едва ли не лучший учитель из всех, что были у меня, мистер Антолини. Он довольно молодой, не намного старше моего брата, Д. Б., и с ним можно валять дурака, не боясь, что он упадет в твоих глазах. Он был единственным, кто в итоге подошел и поднял того мальчика, который выпрыгнул из окна, Джеймса Касла. Мистер Антолини пощупал у него пульс и все такое, а затем снял свое пальто, укрыл Джеймса Касла и понес его на руках до самой медсанчасти. Ему было начхать, что пальто его пропитается кровью.