Когда я вернулся в комнату Д. Б., старушка Фиби включила радио. Звучала такая танцевальная музыка. Только Фиби прикрутила звук, чтобы няня не услышала. Вы бы ее видели. Она неподражаемо сидела посреди кровати, поверх одеяла, скрестив ноги, как эти йоги. И слушала музыку. Сдознуть можно.
– Ну, давай, – сказал я. – Хочешь, потанцуем?
Я учил ее танцевать и все такое, когда она была совсем мелкой. Она отличная танцорка. То есть, я только две-три вещи ей показал. В основном, сама научилась. Нельзя кого-то научить по-настоящему танцевать.
– Ты в обуви, – сказала она.
– Я их сниму. Давай.
Она одним махом соскочила с кровати, а потом ждала, пока я сниму обувь, и я немного потанцевал с ней. Она на самом деле зверская танцорка. Мне не нравятся люди, танцующие с малыми детьми, потому что почти всегда на них жалко смотреть. То есть, если вы где-нибудь в ресторане и видите, как какой-нибудь старикан выводит своего ребенка на танцплощадку. У ребенка обычно платье сзади задирается и в любом случае они нефига танцевать не умеют, так что просто смотреть жалко, но я не танцую с Фиби на людях, ничего такого. Мы просто дома дурачимся. Но с ней это все равно по-другому, потому что она танцевать умеет. Она все за тобой схватывает. То есть, если держишь ее прямо впритирку, так тогда неважно, что твои ноги настолько длиннее. Она от тебя не отстает. Можно и переходы делать или такие пошлые выпады, или даже джиттербагить малость – и она от тебя не отстанет. Даже танго можно, ей-богу.
Мы станцевали раза четыре. Между танцами она смешная до чертиков. Она стоит в танцевальной позиции. Даже не разговаривает. Нужно обоим стоять в танцевальной позиции и ждать, пока оркестр снова заиграет. Сдохнуть можно. И ни смеяться, ничего такого тоже нельзя.
В общем, мы станцевали раза четыре, а потом я выключил радио. Старушка Фиби заскочила назад на кровать и забралась под одеяло.
– Я уже лучше, да? – спросила она.
– А то, – сказал я. Я снова присел на кровать рядом с ней. Я как бы выдохся. Я чертовски много курил, и дыхалка была почти никакая. А Фиби ничуть не выдохлась.
– Пощупай мой лоб, – сказала она вдруг.
– А что?
– Пощупай. Просто пощупай разок.
Я пощупал. Но ничего такого не почувствовал.
– Ну, как, сильный жар? – сказала она.
– Нет. А должен быть жар?
– Да – я его нагоняю. Пощупай еще раз.
Я пощупал еще раз и все равно ничего не почувствовал, но сказал:
– Кажется, уже начинается.
Я не хотел, чтобы у нее развился нафиг комплекс неполноценности.
Она кивнула.
– Я могу нагнать даже на термометре.
– На термометре? Кто это сказал?
– Элис Холмбог показала. Скрещиваешь ноги, задерживаешь дыхание и думаешь о чем-нибудь горячем-прегорячем. О батарее или вроде того. Тогда у тебя весь лоб так распаляется, что можно кому-нибудь руку обжечь.
Сдохнуть можно. Я отдернул руку от ее лба, словно он внушал большую опасность.
– Спасиоб, что сказала, – сказал я.
– Ну, тебе-то руку я обжигать не стану. Я остановилась прежде, чем он… Тс-с-с!
И она вмиг выпрямилась на кровати.
Напугала меня до черта.
– В чем дело? – сказал я.
– Входная дверь! – сказала она таким громким шепотом. – Это они!
Я тут же вскочил, метнулся к столу и выключил настольную лампу. Затем затушил сигарету о подметку и сунул в карман. И стал махать руками, разгоняя нафиг дым – мне и закуривать не стоило, бога в душу. Затем схватил ботинки, залез в шкаф и закрылся. Ух, сердце у меня офигеть, как билось.
Я услышал, как мама вошла в комнату.
– Фиби? – сказала она. – Ну-ка, перестань. Я видела свет, юная леди.
– Привет! – услышал я голос Фиби. – Не могла заснуть. Вы хорошо провели время?
– Изумительно, – сказала мама, но было ясно, что это не так. Ей не очень нравится бывать где-то на людях. – Почему ты не спишь, могу я спросить? Ты не мерзнешь?
– Я не мерзну. Просто не могла заснуть.
– Фиби, ты здесь – что, курила? Говори, пожалуйста, правду, юная леди.
– Что? – сказала старушка Фиби.
– Ты меня слышала.
– Я только закурила не секундочку. Только разок пыхнула. А потом в окно выбросила.
– Зачем, могу я спросить?
– Не могла заснуть.
– Мне это не нравится, Фиби. Совсем не нравится, – сказала мама. – Принести еще одеяло?
– Нет, спасибо. Добночи! – сказала старушка Фиби. Она пыталась поскорее ее спровадить, это было ясно.
– Как там фильм? – сказала мама.
– Отлично. Не считая мамы Элис. Она все время наклонялась через меня и спрашивала, не грипп ли у нее, в течение всего целого фильма. Домой мы на такси доехали.
– Дай-ка лоб пощупаю.
– Я ничего не подхватила. У нее ничего не было. Это просто ее мама.
– Что ж. Давай, спи. Как твой обед?
– Лажовый, – сказала Фиби.
– Ты слышала, что сказал папа об этом слове. И что в нем такого лажового? Тебе подали чудную баранью отбивную. Я всю Лексингтон-авеню обошла, только чтобы…
– Дело не в бараньей отбивной, просто Шарлин вечно дышит на меня, когда еду накладывает. Дышит на всю еду и все такое. Она на все дышит.
– Что ж. Давай спи. Поцелуй маму. Ты помолилась?
– Я в ванной помолилась. Добночи!
– Доброй ночи. Давай уже спи. У меня голова раскалывается, – сказала мама. У нее частенько болит голова. Правда.
– Прими аспирину, – сказала старушка Фиби. – Холден будет дома в среду, да?
– Насколько я знаю. Ну-ка, давай под одеяло. Залазь.
Я услышал, как мама вышла и закрыла дверь. Я выждал пару минут. Затем вышел из шкафа. И тут же налетел на старушку Фиби, потому что было так темно, а она встала с кровати и пошла сказать мне.
– Я тебя ударил? – сказал я. Говорить надо было шепотом, потому что предки вернулись. – Мне пора двигать, – сказал я. Нашел на ощупь край кровати в темноте, присел и стал надевать ботинки. Я прилично нервничал. Надо признать.
– Не сейчас, – прошептала Фиби. – Подожди, пока заснут!
– Нет. Сейчас. Сейчас лучше всего, – сказал я. – Она будет в ванной, а папа включит новости или вроде того. Сейчас лучше всего.
Я с трудом завязал шнурки, так чертовски нервничал. Предки меня бы не убили, ничего такого, если бы поймали дома, но было бы не очень хорошо и все такое.
– Где ты, блин? – сказал я старушке Фиби. Было так темно, что я ее не видел.
– Тут.
Она стояла совсем рядом. А я ее даже не видел.
– Мои сумки нафиг на вокзале, – сказал я. – Слушай, Фиб. У тебя капуста есть? Я практически на мели.
– Только рождественская. На подарки и все такое. Я еще совсем ничего не покупала.
– А, – сказал я. Не хотелось брать у нее рождественскую капусту.
– Хочешь, возьми немного? – сказала она.
– Не хочу брать у тебя рождественскую капусту.
– Могу немного одолжить, – сказала она. Затем я услышал, как она выдвигает миллион ящиков в столе Д. Б. и рукой шарит. Тьма была кромешная, хоть глаз выколи. – Если ты уедешь, не увидишь меня в пьесе, – сказала она. У нее был такой странный голос, когда она это сказала.
– Я увижу. Я не уеду до этого. Думаешь, я хочу пропустить пьесу? – сказал я. – Я что сделаю, я пожалуй останусь у мистера Антолини, может, до вечера вторника. А потом приду домой. Если получится, позвоню тебе.
– На, – сказала старушка Фиби. Она пыталась отдать мне капусту, но не могла найти мою руку.
– Где?
Она вложила капусту мне в руку.
– Эй, мне не нужно столько, – сказал я— Дай просто два бакса, и все. Кроме шуток – на.
Я попытался вернуть ей, но она не брала.
– Можешь взять все. Потом вернешь. Принесешь на пьесу.
– Сколько здесь, господи боже?
– Восемь долларом и восемьдесят пять центов. Шестьдесят пять центов. Я кое-что потратила.
Затем вдруг я заплакал. Ничего не мог поделать. Тихо так, чтобы никто не услышал, но все равно. До черта Фиби напугал, когда заплакал, и она давай меня успокаивать, но если тебя прорвало, уже не перестанешь на десятой, блин, слезе. Я все так же сидел на краю кровати и плакал, а старушка Фиби обняла меня рукой за шею, и я – ее тоже, но все равно долго не мог перестать. Думал, до смерти задохнусь или вроде того. Ух, как я напугал бедняжку Фиби. Чертово окно было открыто и все такое, и я чувствовал, как она дрожит и все такое, потому что на ней была одна пижама. Я попробовал уговорить ее лечь в постель, но она ни в какую. Наконец, я перестал. Но мне понадобилась уйма времени. После этого я застегнул до конца куртку и все такое. И сказал Фиби, что буду с ней на связи. Она сказала, я могу поспать с ней, если хочу, но я сказал, нет, что лучше я дам деру, что мистер Антолини ждет меня и все такое. Затем достал из кармана куртки охотничью кепкуи отдал Фиби. Ей нравятся такие чумовые кепки-шапки. Она не хотела брать ее, но я настоял. Спорить готов, она в ней спала. Ей на самом деле нравятся такие шапки. Затем я снова сказал, что звякну ей при первой возможности, и ушел.
Почему-то выбраться из дома оказалось намного, блин, легче, чем забраться. Хотя бы уже потому, что мне было почти пофигу, поймают меня или нет. Правда. Решил, поймают, так поймают. Мне этого почти хотелось.
Я спустился по лестнице, не поехал лифтом. По черной лестнице спустился. Чуть шею себе не свернул, обходя миллионы мусорных ведер, но все же выбрался. Лифтер меня даже не увидел. Наверно по сейчас думает, я у Дикштайнов.
24
У мистера и миссис Антолини такая роскошная квартира на Саттон-плейс, там гостиная на две ступеньки ниже остального уровня, бар и все такое. Я так частенько бывал, потому что после того, как я ушел из Элкнтон-хиллс, мистер Антолини частенько приходил к нам домой на обед, посмотреть, как я поживаю. Он тогда не был женат. А потом, когда он женился, я частенько играл в теннис с ним и миссис Антолини, в Вест-сайдском теннисном клубе, в Форрест-хиллс, на Лонг-айленде. Миссис Антолини там своя. Денег у нее куры не клюют. Она лет на шестьдесят старше мистера Антолини, но они, похоже, неплохо ладят. Хотя бы уже потому, что оба такие интеллектуалы, особенно мистер Антолини, только он больше остроумен, чем заумен, когда ты с ним общаешься, примерно как Д. Б. А миссис Антолини довольно серьезна. У нее довольно сильная астма. Они оба – он и миссис Антолини – читали все рассказы Д. Б., и когда Д. Б. собрался уехать в Голливуд, мистер Антолини позвонил ему и сказал не уезжать. Но он уехал. Мистер Антолини говорил, что если кто-то умеет писать, как Д. Б., ему нечего делать в Голливуде. Практически слово в слово, что я говорил.